ВОСЬМЁРКА.

ВОСЬМЁРКА.

       Кто-то поверит в эту историю, кто-то не поверит и напрасно, что не поверит, но главное не в этом, а в том, что мы верим  и благодарны Ивану Папику, от которого мы и услышали её.

       Месяц назад погожим весенним  утречком по прохладце защемило здоровье Ивана Макаровича: пенсионного колпака. Так он отзывался о себе. Запустил он свою размашистую  колонку с двумя махинами: саженые колёса с накинутым на них широкополосным десяти метровым подкладочным ремнём с депо. Иван Макарович – не измельчённый новодел: не моторчик с винтиками и шурупами, а стародел: чтоб крутилось, вертелось и громыхало на весь посёлок.  Этим он подавал знак поселковому начальству:  в сосновые доски ещё не зашили и пенсией русского мужика не выморишь: не пчела.

   Загромыхала колонка, и всё было бы, как обычно: разлилось бы по огороду озеро, пожухлое в рост пошло бы, но споткнулся ремень и внахлестку накрыл его. Словом, срубил под чистую. Разлепил глаза Иван Макарович, когда жена холодной воды из  оцинкованного ведра накатила.  С тех пор, словно пуд завис в груди. Утрамбовала болезнь  Ивана Макаровича на железную пружинную кровать возле оконца с кружевной белой занавесью. Невесёлые мысли начали голову разминать. В окно бьёт литой свет, но не греет. Казалось Ивану Макаровичу, что свет выпекал и душил его. Отодвинет белую занавесь. Азартом и удалью плещет природа. А его азарт и удаль переломились на тоску и мысль: наверное, скоро! Слова жены: христолюбивой Марии – посельчане так обозначились с ней за её пристрастие к церкви: Ваня, да пошли в больницу -  стали раздражать. Груб стал с женой. На одно её слово  своих непокорных дюжину навешивал. Отбивался от больницы железнодорожным переездом, за который он после больницы точно попадёт.

   За переездом новое кладбище, которое каждый год пополняется. Началось с одинокого креста, а потом обросло и загустело. С одного «ростка» в пышный куст вымахало. Стал гнуться Иван Макарович. И подошло бы: скоро!

   Об Иване Макаровиче мы сказали достаточно. Ясно, что за мужик. А вот друг его, Иван Папик, скрытая личность. Не то, что в потьмах, не видно, а то что не высветился он ещё в полный рост, а потому  и не добавилась пока его черта в русский мужицкий характер.

- Негоже, Иван Макарович. Здоровья у тебя грабаркой не вычерпаешь. В твоей  голове ремнёвая  моделька с колёсами  застряла. Вот она тобой и командует. Нужно её вышибить. Догоняешь?

   В смысле: понимаешь?

   Слово Папика не в цене.  Папик  с виду - насмешник, заковыра: мужик объёмного веселого и неугомонного характера.

    Уму – разуму Папика  белая горячка научила. Накатилась она, когда он  стакан ко рту подносил, да не успел. Белая перехватила. Пришла за ним в бусугарню  и светом озарила. Попал он в больницу Сватово, где алкоголиков пестовали. Вышел, а в голове картинка: поллитровка, как раньше крутилась, так и крутится, кровь в ту сторону, в которую текла, так и течёт и тянет его в бусугарню.  Запаутинила бы она его и обосновала бы в Сватове, если б не восьмёрка.  Освежила  она его голову и кровь в другую сторону погнала.

- Меня,  Ваня, до переезда в посёлок белая горячка сватала. В жены набивалась. - Открылся Папик. И правильно сделал, что открылся. Не чужое взял, не со стороны подкатил, а своим пережитым поделился.  - Я вот обрубил. Никому не рассказывал, а тебе расскажу. - Папик  - балагур, говорун. Слово Папика как бы  на тонкую нитку схвачено. Не свинцом, как у многих посёлковых мужиков, залито. - Ты только не смейся, а верь. Вера такая штука, что все болезни ломает. Без лекарств вылечит. – У Папика слово не простое. Рассыпается на все цвета радуги. Катится и нигде не зацепится. - Я после Сватово год бился. И, может быть, в стакане бы и похоронили, а попалась мне картинка в журнале «Наук и жизнь». Нарисована цифра восемь. В науке она бесконечность. – Останется грех на душе нашей, если не скажем, что в этом месте Папик даже задумался. -  Я в спальне на стене нацарапал восьмёрку, жена кричала: стену не порть, обои новые, а потом враз замолчала. Я каждое утро по ней взглядом бегал пока поллитровку из мозгов не выбил. Привычную модельку: поллитровку и стакан я из головы вытащил, а на её место другую поставил.

- Какую модельку?

    Буркнул Иван  Макарович, слово выцедил, но заинтересовался. В болезненном состоянии, какую мысль боль высверлит, за ту и хватаешься.

   Другой на месте Папика и разоблачился бы, открылся, но, пролежав два месяца в Сватово, он понял: не все врачи, но все любят врачевать, а потому и замолчал свою модельку: Иван Макарович хоть и друг, но из «все» не выбивается. Пусть сам  догадки строит и врачуется.

- Ты хочешь, чтоб я тоже восьмёрку нацарапал и по ней взглядом бегал? Свою модельку присобачил. Например…,  – Иван Макаровчи тоже понимал, что Папик хоть и друг, но разнести по посёлку дружескую беседу о модельке за ним не станет. Может, травит, чтобы навредить. Слух в посёлке, как летняя молния. В прошлом году ударила она в пастуха Шпендыка. Ожил, когда его на метр в землю закопали, чтоб земля ток забрала, а потом вытащили.

- Это твоё дело, Ваня, что ты нацарапаешь и присобачишь. – До Сватово Папик  с  чужого слова жил. А после Сватово открестился и перешёл на вольные мысли, так как к уразумению: не все врачи, но все любят врачевать -  добавил: запутали русского мужика словом.  -  Во что поверишь, то   либо поднимет тебя, либо за переезд на грузовике «ЗИЛ» с атласными лентами и искусственными цветами под духовые трубы оттащит.

   Долго ли, скоро ли – жизнь не годами измеряется, а вдохновением - сладил здоровье Иван Макарович, подал знак поселковому начальству: не пчела. Зажил, как положено мужику. Хозяйство не уронил  и себя не запустил.

   А как же с моделькой? Как поведал нам Папик  за квасным столом под раскидистой дикой грушей нацарапал его друг свою модельку, а какую?  Не открылся Иван Макарович другу, но подметил Папик: Иван Макарович, таинственно отзываясь о своей модельке, прищуривался, и, хитро подмигивая,  смотрел на Марию. 

   Добавим трошки, но не от себя, а от лукавого. Как нам думается, Папик тоже не восьмёрку на стене нацарапывал....