Они уходят, не допев Макара...

Диана Арбенина долго и молча курит. Потом подходит к стоящему на входе милиционеру и начинает долго перед ним извиняться, пытается обнять и упасть на колени. Тот сначала не понимает, потом неуклюже поднимает падшую женщину. После расспросов выясняется, что ей показалось, будто он украинец... Осознав ошибку, Арбенина отходит, вздыхая: «А с виду такой приличный – даже что-то европейское в глазах...»

Улицкая, причитая, обходит зал и спрашивает у персонала аэропорта, работников полиции и таможенников: не нужен ли кому-то её автограф? Почти бесплатно... Но тщетно – не доросшие духовно до её творчества россияне лишь качают головой и вежливо отказываются: мол, извините... Со слезами на глазах писательница возвращается в зал и грустно бросает: «Ну и не надо... будете потом всю жизнь жалеть, останетесь со своим гимном! Так вам и надо!!!». Но посидев немного, начинает предлагать почти безвозмездно расписаться другим ожидантам.

Внезапно поэт Быков вскакивает, слегка летящей походкой выходит на середину зала и начинает громко декламировать стихи собственного сочинения, перемежая их классикой либерального толка. Только спустя какое-то время его с трудом усаживают обратно. Сокрушенно замолкшего пиита негромко утешает собрат, Ефремов-мл.:

- Ничего, мы ещё... мы ещё им напишем! – говорит он продолжающему беззвучно шептать свои вирши Быкову. – Они потом, знаешь, они будут нас в самиздате читать и от руки друг другу...

- Правда, Мишка, ведь правда так будет?! – глаза сочинителя на долю секунды разгораются почти как ночные кремлевские звезды. – Здорово! Вот только... а как мы с них роялти или авторские потом... взыщем...

Голос Быкова быстро опускается до трагического полушепота, глаза тускнеют. Но Ефремов не отвечает ему – молчит и смотрит куда-то сквозь товарища. В руках вместе с кончиками пальцев слегка подрагивает загранпаспорт.

У противоположной стенки сотрудники аэропорта и полицейские бережно, стараясь не повредить талант в расцвете лет и сил, оттаскивают пытающегося исписать и изрисовать стену сочинителя Глуховского. Тот отчаянно вырывается и кричит на весь зал:

- Я вас засужу! Слышите, бездари! Что?! Да плевал я что это имущество аэропорта!!! Это акция! Слышите! Это политическая акция в знак протеста! Это мой новый графический роман!.. Что значит матерно нельзя? Совсем?! Что – и про Путина тоже?!!! Хамы! Падонки! Рашисты! Верните Крым!!! До Гааги дойду...

Появляется медбригада и буйствующему свободному художнику вкалывают успокоительное. Через какое-то время он затихает и начинает похрапывать, свернувшись уютно калачиком на диване, и тихо пуская слюни со счастливой улыбкой. Ему снится то ли победивший Майдан в центре Москвы, то ли презентация так и не написанного из-за постоянных митингов и арестов за нарушение общественного порядка сборника рассказов.

Неподалеку в кимоно и с плакатом с грустным видом стоит еще один прозаик – Акунин. На плакате большими, неровно выведенными буквами, стилизованными под иероглифы, написано: Мне стыдно, что я грузин (зачёркнуто), японец, (зачеркнуто), писатель (зачёркнуто), русский (подчёркнуто трижды) и большой восклицательный знак с претензией на новый жанр в литературе.

Постепенно шум и гомон опять затихают. Киркоров и Галкин полушепотом утешают плачущую примадонну и чуть жеманно друг друга. Моисеев пытается приставать к Арбениной, но та игнорирует его настойчивые просьбы о творческом дуэте. Лазарева и Шац перебирают собранные в большом узле и ещё двух баулах на полу гаджеты, призовые статуэтки и дипломы. У обоих покрасневшие от слёз глаза.

Внезапно установившуюся тишину вспарывает, как ножом, пронзительно-печальный фальцет Макаревича. Проникновенно-тонким голосом он поёт о сошедшей с ума стране, о далеком Холуёво, о так и не ответившем ему тиране и сатрапе... Люди замолкают и слушают дрожащий голос бывшего «машиниста» и нестройным хором начинают то ли подпевать, то ли подвывать ему в такт. Получается, правда, не у всех и не очень.

Внезапно безликий голос, явно страдающий по ночам без хамона и моцареллы, объявляет на весь зал, перекрывая даже печально поющего почти по-женски о почти мужских страданиях Макаревича:

- Внимание! Начинается посадка на рейс Москва-Киев. Просим покинуть зал ожидания. Посадка заканчивается через 5 минут...

Толпа, кряхтя и явно нехотя, встаёт и направляется к выходу в сопровождении полицейских и любопытных сотрудников аэропорта. Несколько мужчин несут все еще спящего Глуховского.

К растерянно замолкшему Макаревичу подходит Шендерович, помогает ему подняться и почти сочувственно произносит:

- Ну всё, пора нам – пошли, а то эти... – исподлобья бросает взгляд на полицейских. – Эх, не судьба нам, Андрюша, допеть, видимо... Айда, чего уж там.

Макаревич слабо кивает и, чуть пошатываясь, идет, держа за руку Шендеровича. Тот тоже идет словно на ватных ногах и уже возле выхода вдруг останавливается, поворачивается и говорит Макаревичу с ухмылкой:

- А всё-таки хоть сейчас объясни, дурилка: ты нафига дверь Лимонову открыл?..

Вскоре занавес падает, а самолет улетает. Провожающие его искренне надеются, что навсегда.https://www.facebook.com/photo.php?fbid=10201647242581832&set=a.2405481595406.85584.1802140005&type=1&fref=nf