«А может, вас просто расстрелять?»

Евгения Королева и Максим Василенко

Корреспондент издания «Крымский телеграф» Евгения Королева и внештатный фотограф Франс Пресс Максим Василенко на прошлой неделе были задержаны в Донбассе бойцами «Правого сектора». На этот раз все обошлось благополучно: через несколько дней журналистов отпустили на свободу. Специально для «РР» Евгения Королева написала репортаж о том, как она провела эти дни и почему не держит зла на людей, которые ее чуть не убили

Преступная беспечность

Этот день не задался с самого начала.

Звуки падающих снарядов безжалостно разрезают мой сон. Бух!.. у меня перехватывает дыхание. Бух!.. что-то слишком близко сегодня, где-то совсем рядом от нашего дома. Бух! После третьего или четвертого залпа наступает затишье. Из окна квартиры виден дым на нашей улице, через несколько минут из интернета узнаем, что на этот раз украинский снаряд попал в морг. Так в Донецке вместе с живыми страдают и вроде бы уже отмучившиеся мертвые.

— Эй, разворачивай автобус, там обстрел идет! — машет рукой боец ДНР. Водитель спорит, что-то объясняет и в итоге ополченец сдается:

— Ладно, проезжай! Быстрее, быстрее давай!

Вслед за блокпостами под черно-сине-красными флагами начинаются украинские пропускные пункты. Здесь контроль строже.

— Мальчики налево, девочки направо, — командует мальчишка в военной форме и с автоматом в руках. — В автобусе никого не остается, вещи выносим для проверки.

Послушно открываю самое маленькое отделение рюкзака, и первое, что видит солдат, — это «Молния ДНР», информационный листок с боевыми новостями. Судорожно сглатываю, вспоминая, где и когда засунула его в рюкзак, так ни разу и не взглянув. «Все обойдется, все обойдется», — уговариваю себя, попутно ругая за преступную беспечность во время войны. Может, и обошлось бы, но напрягшийся боец слишком тщательно обыскивает оставшиеся вещи и без труда находит аккредитации, полученные в правительстве ДНР на мое имя и имя фотографа. Исход дела решают фотографии, сделанные во время марша военнопленных.

— Да это ж не журналисты! Пособники террористов! Сепаратюги!

И вот уже мы лежим, уткнувшись в землю носом, пока сумерки мягко опускаются на поля подсолнухов вокруг.

«Хочешь жить — молчи!»

— Лежать! Не двигаться!

— А не расстрелять их тут же? Мне ж за это ничего не будет! Заставим пробежать их пятидесятиметровку, а?

Штампованный такой диалог из второсортного боевичка — проблема в том, что это не кино, а под дулами лежим мы с фотокором. Худой парень, небрежно поигрывающий автоматом, недобро усмехается своему напарнику и намеренно повышает голос, чтоб мы слышали каждое слово.

— Послушайте, это ошибка! Мы журналисты, можем все объяснить, — Максим делает очередную попытку достучаться до сознания отуманенных ненавистью людей.

Мгновенная реакция — еще одно киноклише — боец, словно играючи, медленно наступает берцем на распластанную по земле ладонь фотокора и начинает давить на нее, откровенно упиваясь своей властью.

— Вы зря это делаете! — обреченно протестует мой коллега, на что другой боец, нагнувшись к нему, отчетливо произносит:

— Хочешь жить — молчи!

И это даже не угроза — чистосердечный совет.

Фотографии марша военнопленных в Донецке стали основанием для задержания журналистов

Фото: Макс Ветров

Дорога в ад

— Да звони в штаб, пусть забирают, — доносятся обрывки разговора, но прежде чем рядом с нами останавливается машина, проходит не менее получаса.

— Может, хоть там разберутся, — внутри меня хрупким мотыльком бьется слабая надежда, но ровно до той секунды, пока водитель подъехавшего авто не бьет Максима кулаком по лицу. От неожиданности начинаю кричать, и внимание переключается на меня. Звук передергивае-мых затворов — и нас волокут в машину.

«Убьют. Точно расстреляют. И никто об этом даже не узнает, — пульсирует в голове мысль, которая усиливается, когда машина резко тормозит посреди дороги. — Прям здесь и расстреляют».

— Ну, рассказывайте, — с первых же секунд разговора становится понятно, что водитель наш в стельку пьян. Я тарахчу, пытаясь объяснить, кто мы, но пьяный мозг явно не в состоянии осмыслить даже простейшую информацию. Правда, вроде и не стреляют — машина снова заводится.

Несемся на бешеной скорости — не убьют, так разобьемся. Словно в потверждение машина подпрыгивает и уходит вбок, практически переворачиваясь. Худой парень, обещавший расстрелять нас еще на блокпосту, сидит рядом с водителем, и дуло его автомата направлено прямехонько в живот Максима. Еще один такой вираж, случайное движение пальца и — привет, поминай, как звали.

— Личная охрана Яроша, — гонористо бросает охраннику при въезде на военную базу наш пьяный водитель, и меня, еще не отошедшую от безумной езды, передергивает. Ну все, приехали — батюшки, это же «Правый сектор»! Все ужасы, которые я слышала о радикально настроенных националистах, все злодеяния, приписываемые их активистам, мгновенно всплывают в памяти. Обстановку нагнетают и долетающие фрагменты разговора про «сепаратюг», то есть нас, про то, что «расстрелять — и дело с концом», про «да в подвал их тащите». Словно колеблются невидимые чаши весов, на одной из которых наша жизнь, а на другой — нет, только не думать об этом, не думать!

— Ребята, вы не пленники! — в машину запрыгивает улыбчивый парень, разительно отличающийся от тех, чьи обозленные голоса звучат рядом с автомобилем. — Сейчас вам принесут телефоны, и вы сможете сообщить своим родным, что с вами все хорошо. Вы проведете у нас какое-то время, но никто вас не тронет.

И так хочется поверить этому спокойному голосу, этому открытому лицу, этому человеку без оружия, который не пьян и не орет на нас матом. Но страх не уходит. «Должен быть подвох, это не может быть правдой», — переговариваемся шепотом между собой, оставшись наедине в машине, однако другой надежды у нас нет, только это призрачное обещание незнакомого человека. И снова тягуче-липкое от неизвестности ожидание.

— Звоните, только недолго, — парень действительно возвращается. Еще не до конца осознав всю важность этого звонка, судорожно открываю телефонную книжку. «Быстрее! Быстрее, пока не отобрали», — подгоняю я сама себя и набираю первый попавшийся номер.

— Алло, Ксюша, послушай, нас задержали, — подруга за сотни километров от меня не перебивает, и мне это только на руку.

— Нас задержали… Кто нас задержал? — вскидываю я глаза на улыбчивого парня, не в силах произнести страшное название.

— «Правый сектор», — так же спокойно отвечает он, и я повторяю это в трубку.

Потом, когда уже будет время вдохнуть и выдохнуть — часы, проведенные в одиночестве, — станет совершенно ясно: никто не смог бы сказать, что случится с нами следующей ночью, если бы этот рядовой паренек из «Правого сектора» не взял на себя такую ответственность и не принес нам телефоны.

Правда, с «не пленниками» он явно погорячился: после звонка нас уводят в подвал: Макса в одну камеру, меня в другую. Своего коллегу я увижу лишь спустя сутки.

Ужасы ночи

— Вас били? — это был первый вопрос, который я задала Ирине. Она с мужем Игорем попала сюда 22 августа, то есть за два дня до нас.

— Нет, не били.

— А мужчин бьют? — не унимаюсь я.

— Мужа два раза ударили. По ягодицам и по уху, так что слышать хуже стал.

Осматриваю камеру. Две кровати (у Ирины даже постельное белье есть, у меня только матрас и два одеяла), пятилитровая баклажка с отрезанным верхом, которая служит туалетом, и другая — с водой. Вместо нормального освещения тусклый фонарь, но и за это спасибо, учитывая, что никакого другого источника света нет: ни окна, ни щелей в дверях.

— А я до вашего появления была в одной камере с мужем… и еще девятью мужчинами, — моя сокамерница оказывается разговорчивой и, не дожидаясь вопросов, рассказывает про свое заключение. — Там даже батюшка есть, который по утрам и вечерам читает молитвы. А еще коммунист — он обещает книжку написать обо всем этом. Даже название придумал: «Между небом и землей». Будет издавать в Италии, у него там все родственники живут.

— За что их взяли?

— Пособничество ДНР, — не задумываясь отвечает она.

— А вы тут как оказались? — искренне недоумеваю я: Ирина не похожа ни на шпионку, ни на ополченку.

— А мы в Крым ехали на отдых. Остановили, нашли фотографии с митингов ДНР на ноутбуке и забрали — для разбирательства. Может, отпустят скоро.

…Просыпаюсь от собственного крика.

— Женя, что с вами? — испуганно спрашивает Ирина, пытаясь нащупать фонарь.

— Крысы приснились, — пытаюсь отделаться от преследующих картинок копошащихся под кроватью мерзких грызунов.

— Да нет их тут вроде, разве только мыши, — старается ободрить меня женщина.

Толком поспать все равно не удается: в подвале жутко холодно.

Разговоры по душам

— Надевай! — утром мне на голову напяливают полиэтиленовый пакет — чтоб не рассмотрела военную базу, где мы оказались, и уводят в новые «апартаменты». После грязных одеял и сырого воздуха светлая комната с постельным бельем кажется роскошью.

— Можно к вам? — в комнату просовывается голова мальчишки с казацким чубом. До него таких любопытных заглянуло уже не меньше пяти — словно экзотическую зверюшку привезли, — но он первый решается зайти. На вид ему не больше восемнадцати.

— Что вы делали в Донецке? — лаконично спрашивает он, и я так же кратко отвечаю. Мы словно пара, которая только начинает танцевать аргентинское танго: партнеры еще не знают друг друга, они осторожны в движениях, и танец кажется скованным. Но вот какая-то невидимая линия пересечена, реакция другого становится предсказуемой, и границы стираются.

— Ненависти к этим, из ДНР, я не чувствую, но по-другому не могу, — словно и не мне это уже говорит, а сам себе рассказывает. — Это моя страна, я должен ее защищать. Для этого я и университет пока бросил, и работу… А закончится война, снова буду ездить в командировки в Донецкую область. Думаю, местные люди все поймут, и мы с ними сможем найти общий язык.

— Если у меня когда-нибудь будут дети, а я уже и сомневаюсь, что они будут, — продолжает он откровенничать, — то я им не стану говорить, что воевал. Не хотел бы, чтоб они это узнали… Вы не против, если я закурю?

Чуть позже ко мне заглядывает поговорить по душам кареглазый Мыкола («Это не мое имя, но напишите так», — улыбаясь, говорит он. Настоящие имена здесь, понятно, никто не называет). Мыкола учится на философском факультете и много лет занимается боксом. Он, как и его предшественник, уверен, что иного выхода у них нет, что Украину можно спасти лишь войной.

— Знаете, я смерти боюсь, — в отличие от большинства остальных, Мыкола говорит на русском. — И чем больше времени проходит, тем сильнее кажется, что с тобой обязательно должно что-то случиться. Особенно боюсь мин и растяжек. Бывают такие — их между двух деревьев натягивают. Идешь и видишь: ага, растяжка, идешь к дереву, чтобы ликвидировать, а под деревом мина лежит, но ты уже расслабился, не заметил — все, подорвался. Если стану инвалидом, то застрелюсь, просто не смогу быть как те попрошайки, которые сидят без ног и просят милостыню.

— Мыкола, а что с Максом? Я его целый день не видела. Можно мне к нему? — разговоры за жизнь мне действительно интересны, но все-таки больше волнует фотокор, находящийся неизвестно где и в каком состоянии.

— Нельзя, — сразу отрезает вообще-то добродушный Мыкола, но, видя панику в моих глазах, заговорщицким голосом спрашивает: — Почерк его знаете?

Спустя полчаса вместе с обедом (еду приносят из общей солдатской кухни: борщ, гречка, котлета, салат) Мыкола протягивает мне салфетку:

— Подарок вам.

«У меня все хорошо. Макс» — несколько слов знакомым почерком действительно кажутся неоценимым даром. И я шепчу тихое «спасибо» вслед уходящему бойцу, который даже в условиях войны знает, что такое человечность.

Вечером в комнате появляется мужчина постарше.

— Я следователь службы безопасности «Правого сектора», веду ваше дело. Делаем все возможное, чтобы отпустить вас в максимально быстрые сроки. Но для этого нужно, чтобы вы ответили на ряд вопросов, — вежливо сообщает собеседник.

Впрочем, задав буквально пару вопросов, мужчина начинает сам рассказывать о наболевшем: о погибших товарищах, о женщине, которую в Донецке привязали к столбу, обвинив в пособничестве украинской армии, и призывали бить ее. (Верить в этот ужас не хотелось, но позже, добравшись до интернета, я убедилась, что рассказанное — правда.)

— Я воюю здесь за свою страну. Донбасс — это часть Украины, и я не могу ее отдать.

На мои вопросы о мирных жителях, ежедневно гибнущих от обстрелов, все мои собеседники отвечают одно: «Пусть уезжают». Ну как же, у мужчин война, им не до таких мелочей, как мирное население, так что те пусть выживают как могут. А не могут — значит, сами виноваты.

Бес войны

— В общем, вы свободны, — поздно вечером следователь приносит долгожданную весть. — Но я бы не рекомендовал уезжать сейчас. Это небезопасно.

Выходить в глухую ночь и правда не хочется, поэтому мы с коллегой, которого наконец переселяют в мою комнату, ре-шаем остаться на базе еще на одну ночь.

Завтра нам предстоит переезд в поселок Покровское, где нас освободят окончательно, оттуда в Запорожье — и многочисленные звонки коллег и близких, которые все это время молились и переживали за нас… Но это будет завтра, а пока есть время подумать, что у этого зловещего, радикально настроенного «Правого сектора» тоже есть человеческое лицо. Но, как и в Донецкой народной республике, здесь не готовы сложить оружие — пощадить мирное население и города Донбасса, здесь не готовы идти на компромисс. Кровожадный бес не отпускает умы и души, так что эта война, которую в «Правом секторе» называют не иначе как освободительной, будет продолжаться, а это значит, что погибнет еще не одна сотня людей, в том числе женщин, детей и стариков, которые молят обе стороны о мире.