Баня . ( часть 2 )

      Тянет меня последнее время в нашем парке книжки про баню дать всем почитать. Вот про московские -никто не зашел.Может,ленинградская баня 1935  или 1924 года кого - нибудь заинтересует?
 

       К тому же я узнала,что не все  Зощенко читали, чему сильно удивилась.

        А почему про бани? Наверное,мы все немножко перепачкались во вранье наших и  всехних чужих  СМИ , да еще ,граждане , сообщить

тем, кто  не в курсе, что ,как воровали у нас ,так и воруют.А когда все кругом воруют,то стоишь,как дурак и свое честное дело сделать не

можешь!  Это - я не о себе ! Это про второй рассказ ! 

 Я-то не ворую,приворовываю только))) .
 

Михаил Зощенко

              Баня и люди.

 Вот какое событие развернулось в одной из ленин­градских бань.

Один техник захотел у нас после мытья, конечно, одеться. И вдруг он с ужасом замечает, что весь его гардероб украли. И только

вор, добрая душа, оста­вил ему жилетку, кепку и ремень. Он прямо ахнул, этот техник. И сам без ничего стоит около ящика сво­его

— и прямо не знает, чего ему делать. Он стоит около ящика, в чем его мама родила, и руками разво­дит. Он ошеломлен.

А он — техник. Не без образования. И он прямо не представляет себе, как он теперь домой пойдет. Он прямо на ногах качается.

Но потом он сгоряча надевает на себя жилетку и кепку, берет в руки ремень и в таком, можно ска­зать, совершенно отвлеченном виде ходит по предбан­нику, мало чего соображая.

Некоторые из публики говорят: — В этой бане каждый день кражи происходят.

Наш техник, имея головокружение, начинает гово­рить уже на каком-то старорежимном наречии с при­менением слов «господа».

Это он, наверно, от сильного волнения порастерял некоторые свойства своей новой личности.

Он говорит: — Меня, господа, главное интересует, как я теперь домой пойду.

Один из немывшихся еще говорит: — Позовите сюда заведующего. Надо же чего-ни­будь ему придумать.

Техник говорит слабым голосом: — Господа, позовите мне заведующего.

Тогда банщик в одних портках бросается к выходу и вскоре является с заведующим. И тут вдруг все при­сутствующие замечают,

что этот заведующий — жен­щина. Техник, сняв кепку с головы, задумчиво говорит: — Господа, да что же это такое! Еще того

чище! Мы все мечтали увидеть сейчас мужчину, но вдруг, представьте себе, приходит женщина. Это,—говорит,— чтоб в мужской

бане были такие заведующие, это прямо,— говорит,— какая-то курская аномалия.

И, прикрывшись кепкой, он, от волнения, садится на диван.

Другие мужчины говорят: — Чтоб заведующий — женщина, это, действитель­но, курская аномалия.

Заведующая говорит: — Для вас, может, я и курская аномалия. А там у меня через площадку — дамское отделение. И там,—

говорит,— я далеко никакая не курская аномалия. По­прошу воздержаться от подобных слов.

Наш техник, запахнувшись в свою жилетку, го­ворит: — Мы, мадам, не хотели вас оскорбить. Что вы волнуетесь? Лучше бы,— говорит,— обдумали, в чем я теперь домой пойду.

Заведующая говорит: — Конечно, до меня тут были заведующие мужчи­ны. И на этой вашей половине они были очень хоро­ши в

своем назначении, а в дамском отделении они не годятся. Они туда слишком часто заскакивали. И теперь мужчинам назначения

редко дают. А дают все больше женщинам. И что касается меня, то я за­хожу сюда по мере надобности или когда тут что-ни­будь

украли. И я от этого не теряюсь. А что я посто­янно нарываюсь тут у вас на оскорбления и меня каждый моющийся непременно

обзывает «курская аномалия», то я предупреждаю — каждого, который меня впредь оскорбит на моем посту, я велю такого

отвести в отделение милиции... Что у вас тут случи­лось? Техник говорит: — Господа, что она ерепенится? Ну ее к черту. Я не

предвижу, как я без штанов домой пойду, а она мне не позволяет называть ее «курская аномалия». И она грозит меня в милицию

отвести. Нет, лучше бы туг заведующий был мужчина. По крайней мере, он бы мне мог одолжить какие-нибудь запасные свои

брюки. А что тут заведующая женщина — это меня окончательно побивает. И я, господа, теперь уверен, что из этой бани я несколько дней не уйду, вот по­смотрите.

Окружающие говорят заведующей: — Слушайте, мадам, может, тут у вас в бане есть муж. И, может быть, он у вас имеет лишние

брюки. Тогда дайте им в самом деле их на время поносить. А то они страшно волнуются. И не понимают, как им теперь домой

дойти.

Заведующая говорит: — В дамском отделении у меня полная тишина, а на этой половине ежедневно происходит прямо из­

вержение вулкана. Нет, господа, я тут отказываюсь быть заведующей. У меня муж в Вятке работает. И ни о каких, конечно, штанах

не может быть и речи. Тем более, что сегодня это уже второе заявление о краже. Хорошо, что в первый раз украли мелочи. А то

бы ко мне опять приставали с брюками. Тогда вот что: если есть у кого-нибудь какие-нибудь запасные штаны, то дайте им, а то

мне на них прямо тяжело глядеть. У меня мигрень начинает разыгрываться от всех этих волнений.

Банщик говорит: — Хорошо, я опять дам свои запасные штаны. Но вообще надо будет сшить, наконец, казенные. У нас часто

воруют, и в этот месяц у меня прямо сносили мои штаны. То один возьмет, то другой. А это мои соб­ственные.

Вот банщик дает нашему технику ситцевые штаны, а один из моющихся дает куртку и шлепанцы. И вско­ре наш друг, с трудом

сдерживая рыдания, облачается в этот музейный наряд. И в таком нелепом виде он выходит из бани, мало чего понимая.

Вдруг после его ухода кто-то кричит: — Глядите, вон еще чья-то лишняя жилетка ва­ляется и один носок.

Тогда все обступают эти найденные предметы. Один говорит: — Вероятно, это вор обронил. Поглядите хоро­шенько жилетку, нет ли там в карманах чего. Многие в жилетках документы держат

.

Выворачивают карманы и вдруг там находят удо­стоверение. Это пропуск на имя Селифанова, служа­щего в центральной пошивочной мастерской.

Тут всем становится ясно, что воровские следы уже найдены.

Тогда заведующая бойко звонит в милицию, и че­рез два часа у этого Селифанова устраивается обыск. Селифанов страшно

удивляется и говорит: — Чего вы обалдели! У меня у самого сегодня в этой бане вещи украли. И я даже делал об этом заявление. А что касается этой моей жилетки, то ее, наверно, вор обронил.

Тут перед Селифановым все извиняются и говорят ему: это недоразумение.

Но вдруг заведующий пошивочной мастерской, где служит этот Селифанов, говорит: — Да, я уверен, что вы сами в бане

пострадали. Но скажите: откуда у вас этот кусок драпа, что лежит в сундуке? Этот драп из нашей мастерской. Его у нас не

хватает. И вы его, наверно, взяли. Хорошо, что я из любопытства пришел вместе с обыском.

Селифанов начинает лепетать разные слова, и вско­ре он признается в краже этого драпа.

Тут его моментально арестовывают. И на этом за­канчивается банная история, и начинаются уже дру­гие дела. Так что мы и помолчим, чтобы не смеши­вать две темы.

1935 

             Баня

Говорят, граждане, в Америке бани отличные.

Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет себе мыться. Беспокоиться даже не будет — мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмет.

Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику: — Гут бай, дескать, присмотри.

Только и всего.

Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают — стираное и глаженое. Портян­ки, небось, белее снега. Подштанники

зашиты, запла­таны. Житьишко! А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.

У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать же, думаю, в Америку),— дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой.

А голому человеку куда номерки деть? Прямо ска­зать — некуда. Карманов нету. Кругом — живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь.

Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в баню.

Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скуч­но. А ходить надо. Потому шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.

Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шай­ках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли.

Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражданин не выпущает.

— Ты что ж это,— говорит,— чужие шайки во­руешь? Как ляпну,— говорит,— тебе шайкой между глаз — не зарадуешься.

Я говорю: — Не царский,— говорю,— режим шайками ля­пать. Эгоизм,— говорю,— какой. Надо же,— говорю,— и другим помыться. Не в

театре,— говорю, А он задом повернулся и моется. «Не стоять же,— думаю,— над его душой. Тепери­ча,— думаю, — он нарочно три дня

будет . мыться». Пошел дальше.

Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпу­стил из рук шайку. За мылом нагнулся или замеч­тался — не знаю. А только тую шайку я взял себе.

Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться — какое же мытье? Грех один.

Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.

А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один штаны моет, другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем

, вымылся — опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки — мыться неохота. Не слышишь, куда мыло трешь. Грех один.

«Ну их, — думаю, — в болото. Дома домоюсь».

Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гля­жу — все мое, штаны не мои.

— Граждане,— говорю.— На моих тут дырка бы­ла. А на этих эвон где.

А банщик говорит: — Мы,— говорит,— за дырками не приставлены. Не в театре,— говорит.

Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальтом. Пальто не выдают — номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу но­мерок — нету номерка. Веревка тут, на ноге, а бумаж­ки нет. Смылась бумажка.

Подаю банщику веревку — не хочет.

— По веревке,— говорит,— не выдаю. Это,— говорит,— каждый гражданин настрижет веревок,— польт не напасешься. Обожди,— говорит,—

когда публика разойдется — выдам, какое останется. Я говорю: — Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же,— говорю.—

Выдай, говорю, по приметам. Один,—говорю,— карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, то, — говорю, — верхняя есть, ниж­них же

не предвидится.

Все-таки выдал. И веревки не взял. Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.

Вернулся снова. В пальто не впущают.

— Раздевайтесь,— говорят. Я говорю: — Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре,— говорю.— Выдайте тогда хоть стоимость мыла.

Не дают.

Не дают — не надо. Пошел без мыла. Конечно, читатель может полюбопытствовать: ка­кая, дескать, это баня? Где она? Адрес? Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.

1924 

Говорят, граждане, в Америке бани отличные.

Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет себе мыться. Беспокоиться даже не будет — мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмет.

Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику: — Гут бай, дескать, присмотри.

Только и всего.

Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают — стираное и глаженое. Портян­ки, небось, белее снега. Подштанники зашиты, запла­таны. Житьишко! А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.

У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать же, думаю, в Америку),— дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой.

А голому человеку куда номерки деть? Прямо ска­зать — некуда. Карманов нету. Кругом — живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь.

Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в баню.

Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скуч­но. А ходить надо. Потому шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.

Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шай­ках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли.

Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражданин не выпущает.

— Ты что ж это,— говорит,— чужие шайки во­руешь? Как ляпну,— говорит,— тебе шайкой между глаз — не зарадуешься.

Я говорю: — Не царский,— говорю,— режим шайками ля­пать. Эгоизм,— говорю,— какой. Надо же,— говорю,— и другим помыться. Не в театре,— говорю, А он задом повернулся и моется. «Не стоять же,— думаю,— над его душой. Тепери­ча,— думаю, — он нарочно три дня будет . мыться». Пошел дальше.

Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпу­стил из рук шайку. За мылом нагнулся или замеч­тался — не знаю. А только тую шайку я взял себе.

Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться — какое же мытье? Грех один.

Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.

А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один штаны моет, другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем, вымылся — опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки — мыться неохота. Не слышишь, куда мыло трешь. Грех один.

«Ну их, — думаю, — в болото. Дома домоюсь».

Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гля­жу — все мое, штаны не мои.

— Граждане,— говорю.— На моих тут дырка бы­ла. А на этих эвон где.

А банщик говорит: — Мы,— говорит,— за дырками не приставлены. Не в театре,— говорит.

Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальтом. Пальто не выдают — номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу но­мерок — нету номерка. Веревка тут, на ноге, а бумаж­ки нет. Смылась бумажка.

Подаю банщику веревку — не хочет.

— По веревке,— говорит,— не выдаю. Это,— говорит,— каждый гражданин настрижет веревок,— польт не напасешься. Обожди,— говорит,— когда публика разойдется — выдам, какое останется. Я говорю: — Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же,— говорю.— Выдай, говорю, по приметам. Один,—говорю,— карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, то, — говорю, — верхняя есть, ниж­них же не предвидится.

Все-таки выдал. И веревки не взял. Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.

Вернулся снова. В пальто не впущают.

— Раздевайтесь,— говорят. Я говорю: — Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре,— говорю.— Выдайте тогда хоть стоимость мыла.

Не дают.

Не дают — не надо. Пошел без мыла. Конечно, читатель может полюбопытствовать: ка­кая, дескать, это баня? Где она? Адрес? Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.

1924