Разворот российского дышла

Большие суммы впечатляют. Круглые суммы завораживают. Большая и круглая к тому же сумма, взысканная с России в Гааге, гипнотизирует. Первая реакция показательна — обсуждают в основном цифру. Теперь в сознании русского народа рядом навечно поселится Олимпиада в Сочи и Гаагский суд. Ущерб приблизительно одинаков, но в первом случае было хотя бы на что посмотреть по телевизору.

Однако на самом деле решение арбитров по делу ЮКОСА вообще не о деньгах, оно о принципах. Даже если бы арбитраж взыскал с России не пятьдесят миллиардов, а всего лишь один доллар, историческое значение этого решения было бы ничуть не меньше, а может быть, и больше. Цифра с множеством нулей заслоняет суть, не позволяет понять, что же на самом деле было на кону.

По сути, на примере одного, невероятно сложного, в каком-то смысле уникального судебного процесса Гаагский третейский суд еще раз подтвердил значимость либерального понимания права как высшей справедливости. Таким образом, он перешагнул через формалистское «нейтральное» отношение к праву, которое до сих пор преобладало в тех случаях, когда речь шла об оценке российской судебной и правоприменительной практики.

Таким образом, решение по делу ЮКОСа является историческим не потому, что оно политически значимо и невероятно ловко вписалось в текущую международную повестку дня. Оно является выдающимся не потому, что названа запредельная для обыденного сознания сумма компенсаций за нарушенное право. Это доктринальный прорыв, мощный шаг в развитии правовой теории, который переутверждает базовые либеральные правовые аксиомы для условий XXI века.

В определенном смысле слова решение по делу ЮКОСа — это разрыв сложившегося правового шаблона. В либеральной правовой доктрине само собой разумеющимся считается, что закон должен быть правовым. Для уха, не привыкшего к юридическим дискуссиям, это звучит как масло масляное. Но эта на первый взгляд корявая фраза имеет очень глубокое содержание.

Не все, что принято считать законом по сугубо формальным основаниям, на самом деле является законным. Если содержание закона не выводится из принципов свободы и справедливости, то такой закон не может считаться обязывающим и не подлежит исполнению даже в том случае, если формально он принят в установленном порядке теми субъектами, которым положено принимать законы.

Эта доктрина, воспринятая Россией отчасти еще на закате развитого социализма и вроде бы получившая в 90-е годы прошлого века самое широкое распространение, сегодня подвергается остракизму и практически вытеснена концепцией, согласно которой правовым является все то, что обладает формальными признаками закона.

Нет ничего нового, чего бы ни существовало ранее. Формалистский подход к праву процветал в эпоху Большого террора. На этом поприще, как известно, блистал Вышинский со своей концепцией формальных доказательств, которая была лишь частью общего господствовавшего правового мировоззрения. Любой, кто знаком с техниками допросов в ВЧК–ОГПУ–НКВД или с правоприменительными практиками чрезвычайных судов («троек»), скажет, что по части почитания буквы закона они дадут фору любому «басманному правосудию».

Вместе с началом в России конституционной контрреформы в ней началась и «доктринальная контрреформа». Формалистский подход к пониманию права стал исподволь навязываться правовой системе. Говорить о праве как выражении (воплощении) справедливости стало признаком дурного тона. В то же время если выдернуть из права этот стержень, то оно распадается на отдельные противоречащие друг другу фрагменты, с помощью которых можно обосновать все что угодно. При этом все будет сделано строго по закону.

Поразительно, но России в прошедшее десятилетие удавалось навязывать западному правосудию свой взгляд на право и на закон, когда в европейских судах заходила речь об оценке российских правовых реалий. Восторжествовала довольно узколобая позиция, которая сводилась к оценке формального соответствия или несоответствия действий сторон требованиям того или иного закона. Благодаря этому, в частности, все предшествующие решения судов по делу ЮКОСа (в том числе в ЕСПЧ) были половинчатыми, поскольку отказывались признать преследование Ходорковского политически мотивированным (что, кстати, любому неискушенному в юриспруденции наблюдателю, как бы он ни относился к Ходорковскому, кажется весьма очевидным).

Камнем преткновения, однако, были обвинения в неуплате налогов. Каждый раз российская сторона доказывала, что хоть многочисленные процессуальные нарушения имели место быть, но по сути обвинения в неуплате налогов верны.

При этом аргументы защитников ЮКОСа о том, что применявшиеся его руководством методы налоговой оптимизации были общераспространенными, соответствовали общепринятой интерпретации налоговых законов и в любом случае не могут быть основанием для предъявления уголовного обвинения, так как умысел Ходорковского и его команды был направлен не на уклонение от уплаты налогов, а на легальное уменьшение налоговой базы путем использования возможностей, предоставленных законом, оставались без внимания.

До вчерашнего дня обвинения ЮКОСа в неуплате налогов, признанные во всем мире политически мотивированными исходя из простого здравого смысла, тем не менее оказывались той юридической «китайской стеной», которую европейское правосудие было не в состоянии преодолеть. Но судьи Гаагского арбитражного суда пошли дальше, они не ограничились формальной констатацией фактов, а рассмотрели их в общем правовом контексте и в результате пришли к прямо противоположным выводам. Они не сосредоточились только на основаниях для претензий, а задались вопросом: а какова была конечная цель гражданского (налогового) и уголовного преследования ЮКОСа, насколько она соответствовала целям правосудия? Была ли эта цель правовой?

Когда-то Пушкин сказал, что цель поэзии — поэзия. То же самое можно сказать и о праве: цель права — само право, то есть в конечном счете справедливость. Правоприменение не может помимо этой своей естественной цели иметь какие-то иные «побочные» цели, не связанные с восстановлением справедливости. Отклонение от этого правила парадоксальным образом делает применение закона незаконным.

Допустим, у государства есть основания для предъявления кому-то каких-либо, пускай налоговых, претензий (как в рамках гражданского, так и в рамках уголовного судопроизводства), но этого мало. Нужно еще, чтобы, предъявляя эти претензии, государство не преследовало каких-то иных, не связанных непосредственно с реализацией функций правосудия целей, например, не расправлялось таким образом с политическими противниками или не экспроприировало собственность у одних лиц в пользу других лиц. Важнейшим критерием отсутствия таких побочных целей является отсутствие избирательного правосудия, когда к разным лицам в одинаковых обстоятельствах предъявляются разные требования.

До сих пор это важнейшее юридическое обстоятельство европейскими судами не учитывалось в полной мере. В связи с этим решение, принятое в Гааге, важно не само по себе. Оно имеет огромное прецедентное значение. Изменился правовой ракурс, под которым теперь в Европе будут смотреть на российскую правовую практику и на Россию в целом. Это будет иметь для России последствия, намного более серьезные, чем предполагаемая потеря пятидесяти миллиардов долларов, о которых галдят газеты. Смею предположить, что если бы дело Березовского против Абрамовича слушалось после Гааги, то исход процесса мог быть другим.

Я не уверен, что всеми участниками спора, как со стороны России, так и со стороны ЮКОСа, в полной мере осознаны грандиозные следствия этого юридического разворота над Атлантикой. Потенциально — это гораздо более быстрый путь к организации полной изоляции России, чем секторальные или иные санкции. Потому что теперь в любом конфликте, в любой тяжбе, которая случится с участием России, но за пределами России, вопросы законности будут рассматриваться не формально, а содержательно, контекстуально, с учетом правовой корректности преследовавшихся сторонами целей.

В этой связи чисто денежная сторона вопроса, которой незаслуженно уделяется так много внимания, не так уж и важна. Российская сторона надеется, как она уже это делала не один раз, «замотать» исполнение решения (даже если его не удастся оспорить), прикрываясь в том числе иммунитетом, которым защищено имущество Российской Федерации за ее границами. Да мне и трудно представить себе акционеров ЮКОСа в роли какой-нибудь фирмы Noga, многие годы чуть ли не с ножом гонявшейся за российским имуществом по всему свету. Дело сделано безо всяких денег.

Впрочем, одно нестандартное решение может проложить дорогу череде других еще более нестандартных решений, которые позволят выигравшей стороне добраться и до денег. Что, например, если кто-то поставит в суде вопрос о том, насколько в реалиях современной России «Газпром», «Роснефть» и другие компании с доминирующим государственным участием являются действительно «независимыми» и «суверенными» юридическими лицами, а не представляют собой фактически подразделения того же правительства? Или кто-то захочет обратить взыскание не только на средства официального бюджета России, но и на средства его теневого бюджета, предположительно рассредоточенного за пределами России на счетах многочисленных номинальных держателей? Так что Гаагский суд открыл ящик Пандоры, из которого вылетели бесчисленные беды для российской правящей элиты, оставив на дне надежду на лучшее для акционеров ЮКОСа.