Краткий курс истории британской русофобии

Никогда еще термином «русофобия» не пользовались столь широко и привычно, как сегодня. Появившись в Европе в 30-х годах XIX века, он обозначал явление, которое гораздо старше него. Строго говоря, ничего феноменального в этом явлении не было и нет, если понимать под ним, как принято, особую нелюбовь к России и русским. Так уж повелось, что между государствами, да и между народами, не бывает любви, поскольку этому неестественному для них состоянию не из чего возникнуть. Соперничать, воевать, союзничать, сотрудничать, торговать, заимствовать, завидовать, презирать, ненавидеть - все что угодно, но любить…

Откуда есть пошло поветрие заморское

Откуда есть пошло поветрие заморское У России и Европы никогда не было исторических причин испытывать друг к другу это чувство, что убедительно доказано историками и философами, обладающими иммунной защитой от либерального синдрома слепого преклонения перед европейскими ценностями как главным и единственным духовным богатством земной цивилизации. Нет ничего более несуразного, чем уподоблять отношения между Европой и Россией родственной связи «мать - дочь». Связь была, но другая - соседственная, проникнутая определенными стереотипами взаимовосприятия, формировавшимися под влиянием сложной гаммы далеко не родственных чувств - страха, подозрительности, высокомерия. Начиная с X века рядом с Русью/Московией/Россией находилось немало государств, враждовавших с ней и имевших все основания, мягко говоря, не любить ее. Но почему-то так случилось, что едва ли не самые буйные и ядовитые всходы русофобия дала на другом конце Европы - формально за ее пределами, в Англии, которой вроде бы нечего было делить с далекой, затерянной в лесах страной. Объяснение кроется во всей истории России как великой державы, а затем - империи и ее взаимоотношениях с другой гигантской империей - Британской. А началось все во второй половине XVI века, в эпоху великих географических открытий, точнее - великой колониально-грабительской экспансии Западной Европы. Отстав в этом алчном соревновании от испанцев и португальцев, англичане исполнились решимости наверстать упущенное, урвать свое и там, где уже хозяйничали их конкуренты, и в тех неизведанных землях, куда пока еще не дотянулись чужие руки с сильно развитым загребательным рефлексом. Так английские первопроходцы очутились в Московии, от вида богатств которой у них перехватило дух. Речь шла не только об изобилии пушнины, зерна, продовольствия, необходимых материалов для судостроения, но и о бесценном геополитическом ресурсе русских - волжско-каспийском пути в Персию, Среднюю Азию, Индию. Огорчало лишь то, что все это принадлежало не индейцам, а могущественному государю молодой, растущей державы Ивану Грозному. Первое, над чем задумались гости из Альбиона, - как забрать у русских контроль над международной торговлей с Востоком. Английские купцы-дипломаты (Ченслер, Дженкинсон, Рандольф, Боус, Горсей, Флетчер и др.) сразу поняли, с кем придется иметь дело: разноцветные бусы в качестве валюты тут не примут. Они увидели перед собой, с одной стороны, крупное самодержавное государство, с другой - сплоченный вокруг него «варварский» народ, способный, «как никто на свете», выдержать любые невзгоды. Некоторые из них сообразили, что соединение материальных и моральных потенциалов дают этому государству мощный импульс к развитию и превращению во влиятельную силу Европы. Никакого удовольствия такая перспектива доставить иностранцам не могла, однако вынуждала считаться с ней, чтобы извлекать из любой будущей ситуации максимальную для себя выгоду.

Хотя англичане во многом отдавали должное открытой ими на востоке «новой Америке», в целом их отношение к московитам было надменным и пренебрежительным. Русские обычаи, нравы, религия казались заморским гостям «дикостью» лишь на том основании, что они на фоне единственно возможной формы цивилизации - европейской - были невыносимо другими, странными и малопонятными. При всем отличии Московии от южноамериканского континента англичане, зараженные имперско-наступательным духом, все же пытались сделать из нее некое подобие колонии, по крайней мере, поставить ее на службу своим колониальным аппетитам. Они домогались у Ивана Грозного монополии на беспошлинную торговлю (особенно пушниной) и свободное использование волжско-каспийского пути в обоих направлениях, превращения английских поселений в государство в государстве со своими законами, управлением, судами и т. д. Они доходили до того, что требовали русских заложников для обеспечения своей безопасности. Царь согласился предоставить англичанам почти все из этого, но не как само собой разумеющееся, а в обмен на ответные услуги. Россия тогда вела Ливонскую войну против Польши и Литвы, заграждавших ей и сухопутную дорогу в Европу, и выход на Балтику. Иван Грозный хотел привлечь Англию в качестве союзника и заключить соответствующий договор. Лондон решительно не желал ввязываться в эту войну и ссориться сразу с несколькими влиятельными государствами (включая Швецию и Данию) только ради того, чтобы какая-то «варварская Московия» одержала победу и стала еще сильнее. Англичане хотели получить почти даровой и неисчерпаемый источник сырья, рынок сбыта, безопасный путь на Восток. Но ничем не обязываться. То есть установить такой тип отношений, который был бы ближе всего к классической формуле «метрополия - колония». Когда Иван Грозный это понял, он сменил милость на гнев, лишил англичан всех привилегий и фактически выгнал их из России. При его преемниках мало что изменилось. Собственно говоря, отсюда все и начинается. Оскорбленные английские купцы-дипломаты, вернувшись на родину, опубликовали целую серию большей частью язвительных записок о России и русских. Справедливости ради, отметим их научную ценность вне зависимости от содержавшихся в них откровенно субъективных, эмоциональных оценок. Историки полагают, что никто из европейцев не знал о России XVI века больше, чем англичане. Разумеется, эти знания преломились через своеобразную гносеологическую оптику того времени - представления о природе государств, институтах власти, культурной иерархии народов, евроцентричной картине мира и т. д.

Что касается сугубо английского восприятия России, то у него был еще один, особый угол преломления - комплекс собственного превосходства над «первобытными» московитами, непохожесть которых на европейцев, тем более на англичан, преподносилась как главный признак этой первобытности, дополненный еще и тем, что якобы присуще только русским - пьянство, разврат, воровство, вымогательство, невежество, жестокость. Невольно создается впечатление, будто Флетчер, Горсей, Дженкинсон и их коллеги по перу жили не в кровавую, смутную и в повседневно-житейском плане крайне нечистоплотную эпоху Тюдоров, а в идеальном государстве Томаса Мора. Применительно к XVI веку было бы явным преувеличением считать русофобию заметным направлением английской общественно-политической мысли, но именно к этому времени восходят зачатки тех идей и оценок, которые позже сформируют в сознании британской правящей элиты неприглядный образ России. Образ образом, но за этой субъективной субстанцией скрывалось нечто поважнее и поощутимее - необъятная богатейшая страна, контролировавшая торговые маршруты между севером и югом, востоком и западом. Реальную и потенциальную ценность этой бесценной жемчужины как уникального произведения холодного климата англичане поняли моментально. Но еще надо было придумать, как конвертировать это понимание в орудие колониальной политики. Случай, казалось, представился в начале XVII века, когда Россия погрузилась в пучину Смуты. К этому времени относится поразительный документ, принадлежащий перу английского посла в Москве Джона Мейрика и представленный в 1613 году королю Якову I Стюарту в качестве проекта превращения России в британский протекторат. Посол предлагал сделать это немедленно, пока страна находится в растерзанном состоянии под угрозой в любой момент стать добычей Польши или другого государства. Он набросал основные контуры договора о переходе русского народа в подданство к Якову I, предусматривавшее ввод в страну королевских войск, оккупацию ключевых городов, установление полного контроля над внутренней и международной торговлей государства. Чтобы воспитать в русских желание «стать нашими друзьями», нужно из соображений «человеколюбия» кое в чем осчастливить «угнетенный народ», но ни в коем случае не увлекаться этим, иначе русские станут «слишком могущественными» и «легко забудут, кем они были взлелеяны в колыбели их счастья». Поэтому условия принятия их под «наше покровительство» должны быть четкими и недвусмысленными. Приблизительно такими, на которых Христофор Колумб предлагал Генриху VII распространить его власть на Вест-Индию. Вывод Мейрика таков: обосновавшись на российских просторах, взяв в свои руки всю евразийскую торговлю, Англия станет самым большим в мире «складом восточных товаров», что увеличит «нашу силу и наше богатство» и даст «много залогов счастья для Его Величества и для всего нашего острова». Мы воздержимся от прямых ассоциаций с англосаксонскими геополитическими идеями конца XX - начала XXI века именно потому, что эти параллели слишком очевидны.

Как сделать из Московии колонию

После Смуты, с приходом к власти династии Романовых и возрождением России колонизаторские планы Лондона утратили свою актуальность, по крайней мере, в том откровенном виде, в каком их изложил Джон Мейрик. Однако алчная память о русских богатствах никуда не исчезла. При царе Алексее Михайловиче, стремившемся к сближению с Европой, интерес Англии к России сохранялся. В 1667 году в Лондоне были опубликованы воспоминания Самуила Коллинза, личного царского врача. Имея ограниченное поле для наблюдений - государев дворец, - он нагородил массу небылиц, понося русских по поводу и без. Его крайне возмущал тот факт, что голландские купцы в России получили преимущества перед англичанами благодаря, как он считал, распространяемым по Москве антианглийским пасквилям. Между тем дело было не столько в них, сколько в более тонкой и менее хищнической торговой стратегии голландцев. Ненависть Коллинза к конкурентам, естественно, соединялась с ненавистью к опекавшему их русскому правительству. Чтобы выиграть у них «пиар-войну», он предлагал своим соотечественникам нанять в Москве «умного человека», который написал бы панегирик во славу могущества и богатства британского государства с приложением карты его обширных заморских владений, чтобы опровергнуть голландскую клевету. Эта книга предназначалась бы для главы Посольского приказа А.Л.Ордина-Нащокина, которого Коллинз, превозмогая свою русофобскую спесь, назвал «великим политиком, очень важным и мудрым государственным министром и, может быть, не уступающим ни одному из министров европейских». Определенный вклад в культивирование русофобских настроений в Англии внес изданный в 1669 году в Лондоне (и переведенный на несколько европейских языков) отчет о посольстве в Россию Чарльза Говарда Карлайла, видного деятеля эпохи реставрации Стюартов. Его миссия не задалась с самого начала, когда высокомерный посол не пожелал соблюдать русский дипломатический этикет. Затем нашлись поводы для его новых приступов возмущения, вызванных тем, что сегодня нам может показаться пустяками. Но последовавшие переговоры касались далеко не пустяков. Карлайл почти ультимативно потребовал восстановления отмененных в 1649 году английских торговых привилегий, которые разоряли русских купцов и наносили большой ущерб государевой казне. Москва отказала, предъявив длинный список вопиющих злоупотреблений, постоянно совершаемых британскими коммерсантами. В ответ посол на приеме у Алексея Михайловича произнес дерзкую речь и отказался принимать ритуальный царский подарок. Русская сторона, в свою очередь, вернула Карлайлу его подношения. Миссия закончилась полным провалом, после чего перспективы улучшения отношений между Москвой и Лондоном стали призрачными.

В ряду британских сочинений о России особняком стоит «Московия» (1682 г.), небольшой и неоконченный труд знаменитого Джона Мильтона. В этой поверхностной компиляции, к тому же со многими фактографическими искажениями, автор, никогда не бывавший в России, повторяет анекдотичные наблюдения своих предшественников, сводя их в культурный портрет народа: среди русских процветает невежество и пьянство, «они величайшие болтуны, лгуны, льстецы и лицемеры, чрезвычайно любят грубую пищу и вонючую рыбу», им чуждо сострадание. Не правда ли мелковато для классика английской литературы? Однако «Московия» заслуживает внимание вовсе не поэтому, а тем фактом, что она принадлежит перу выдающегося поэта и политического мыслителя, попытавшегося окинуть широким и неким целостным взглядом далекую богатую страну, возможно, с большим будущим. Вот только в его ответе на вопрос, каким именно он видит это будущее, содержался то ли тайный намек, то ли смутная надежда, что России суждена подчиненная роль, поскольку она изначально являлась пассивным объектом первопроходческой стратегии англичан, точкой приложения их могучей целенаправленной воли и жизненной энергии. «Открытие России со стороны Северного океана, - писал Мильтон, - было впервые сделано изо всех известных нам народов англичанами и могло бы казаться подвигом почти геройским, если бы предприятие это было внушено более высоким побуждением, чем чрезмерная любовь корысти и торговли». Но акцент он делает не на «дурных причинах», а на их «хороших последствиях», «так как благодаря этому открытию сделались известны многие предметы, не бесполезные для познания природы [читай - для обогащения Англии]». «Когда наши купцы заметили, что требование на английские товары стало уменьшаться в других государствах и что иностранные товары стали быть более уважаемы и дороже, чем прежде, они начали думать о средствах, как этому помочь. Видя, что испанцы и португальцы увеличили свое богатство открытием новых торговых путей и неизвестных стран, они решились также испытать новых и неизвестных плаваний». Как видим, автор «Возвращенного рая» прощает своим соотечественникам отсутствие «высоких побуждений», особенно если они восполняются «хорошими последствиями» в виде прибылей, извлекаемых из освоения чужих земель.

У истоков «большой игры»

Эпоха Петра I произвела переворот в европейском, и в частности в британском, восприятии России. Отныне это империя, требующая к себе пристального внимания по крайней мере по двум причинам: у Англии критически возросла потребность в русском сырье, с одной стороны, и в сдерживании усиливающегося военно-политического соперника на континенте - с другой. Лавирование и поиск оптимального равновесия между двумя этими императивами надолго станет одной из главных задач Лондона на международной арене. С наступлением в истории России имперского периода градус русофобии, как правило, зависел от перепадов между ростом и спадом напряжения в русско-британских отношениях. До поры до времени он был относительно невысок. В 1782 году энциклопедия «Британника» кратко и почти бесстрастно сообщала, что русские - это «жестокие, порочные, пьяные дикари, живущие в условиях абсолютной деспотии», отмечая при этом, что им принадлежит «очень большое и могущественное королевство Европы». Логически напрашивающийся вопрос, как такой первобытный народ умудрился построить крупное европейское государство, отдается на откуп богатому читательскому воображению. Во второй половине XVIII века Англия скорее следила за Россией, чем сдерживала ее. Для активной политики требовались ресурсы, а их основная масса была сосредоточена в заокеанских колониях, где перед Лондоном стояло много проблем. Тем не менее Россия вызывала растущее беспокойство Англии. Неслучайно в Семилетней войне они оказались в разных лагерях. Затем обострились восточный и польский вопросы, пополнившие копилку британских подозрений в отношении планов Петербурга. Провозглашение Екатериной II вооруженного нейтралитета в 1780 году англичане расценили как враждебный выпад в их адрес. А через 11 лет взятие царскими войсками Очакова, открывавшего им доступ к Черному морю, вызвало в правительстве Уильяма Питта-младшего настоящую панику. Видимо, он живо представил себе высадку русского десанта в Стамбуле, низложение султана и крах Османской империи. Британский флот был лихорадочно приведен в повышенную боевую готовность. Лондон оказался на волоске от объявления войны России. Парламентская оппозиция призывала отказаться от безумного решения воевать с могущественной империей ради какого-то Очакова, о котором англичане слыхом не слыхивали. Победе здравомыслия во многом помогла Французская революция. Ее непредсказуемый ход вселял гораздо больше страха, чем захват Г.А.Потемкиным днепровского устья. Очаковское дело, хотя и благополучно разрешившееся, возвестило о вступлении России и Англии в длительную эпоху острого межимперского соперничества на всем евразийском пространстве, позже получившего название «большая игра».

Это соперничество не прекращалось даже в период антинаполеоновских войн, являвшихся, казалось бы, абсолютно принудительным резоном для англо-русского союзного сотрудничества. Ан нет, невзирая на смертельную французскую угрозу, Англия не упускала случая, чтобы навредить России в Персии, Турции, на Кавказе. Мало того, именно в это время британский генерал Роберт Уилсон заготавливает впрок всю свою потаенную русофобскую желчь, чтобы, еле дождавшись победы над Наполеоном, излить ее в своих памфлетах-бестселлерах, опубликованных по всей Европе. Он очень изящно намекал, что поверженный возмутитель спокойствия - агнец божий по сравнению с внешне обаятельным, но дьявольски изощренным и коварным византийцем Александром I, уже приступившим к осуществлению плана установления мирового господства, начертанного в «Завещании Петра I». Тем, кто неохотно в это верил, объясняли, что беспрецедентное положение, занятое Россией после Венского конгресса 1815 года, грозит Европе укоренением царской полицейской диктатуры, а Османской империи - полным крушением. Меньше всего в таких объяснениях нуждалось британское общество, с тревогой следившее за продвижением России на Кавказе, который пропагандистскими и публицистическими талантами таких влиятельных русофобов и алармистов, как Джордж де Ласи Эванс, Джон Макнейл и Дэвид Уркарт, обрел образ русских «ворот в Индию». Русско-турецкая война 1828-1829 годов и восточный кризис 1831-1833 годов подняли уровень напряжения в отношениях между Лондоном и Петербургом до опасной высоты. А в 1837 году, когда у черкесских берегов была арестована британская шхуна «Виксен» с оружием для горцев, чудом удалось избежать войны. Она произошла бы непременно, если бы султан согласился, как о том просили англичане, пропустить их боевые эскадры в Черное море и дать разрешение на строительство военно-морской базы в районе Поти. Но Порта отказала, опасаясь непредсказуемого исхода событий. В 1839 году Англия была не на шутку встревожена хивинской экспедицией генерала В.А.Перовского. В продвижении русских в Среднюю Азию она справедливо увидела перспективу опасного сближения границ двух империй, Российской и Британской, в самом чувствительном и уязвимом для англичан месте - Северо-Западной Индии, куда Россия могла при желании проложить себе дорогу даже без прямого применения силы, а просто подняв и поддержав антиколониальное движение. Лондонская пресса не замедлила истолковать поход Перовского, даром что он кончился неудачей, как доказательство непреходящей и вездесущей «русской угрозы», которой должна противостоять вся цивилизованная Европа. Это событие естественно сопровождалось разогревом русофобских настроений. Очередной их всплеск в Англии был спровоцирован революциями 1848-1849 годов. «Весна народов» создала исключительно благоприятные условия для бурной антироссийской деятельности польской и венгерской эмиграции в Лондоне, поощряемой официальными властями и активистами борьбы против «самодержавного жандарма» - все тем же Уркартом, слывшим самым блестящим и популярным в Европе публицистом, в плену русофобских чар которого оказались и классики марксизма.

В результате накопления горючего материала, в том числе энергии страха и ненависти к «дикой» России, большая война против нее - Крымская - все же случилась. Лондонский кабинет был если не первым, то далеко не последним ее зачинщиком. О том, что он готовился к чему-то подобному, свидетельствует выдвинутый британскими политиками план расчленения Российской империи и возвращения ее к допетровским границам. 1820-1850-е годы - время пышного полноцветья русофобских чувств, приобретавших иррациональные оттенки. В этот период, несмотря на всю его взрывоопасность, у англичан был не один случай убедиться, что с русскими можно и нужно договариваться, что они не хотят войны с Европой вообще и с Англией в частности, что они всегда открыты к пониманию чужих интересов и готовы доказывать это смелыми миролюбивыми инициативами, как это сделал Николай I в ходе своего знаменитого визита в Лондон в 1844 году, главной целью которого, сколько бы историки ни расходились в его оценке, было предотвращение войны за раздел османского наследства. Отдельные члены лондонского Кабинета, следует отдать им справедливость, не сомневались в искренности царя, но старались не показывать этого другим, скептически настроенным министрам и тем более британскому обществу, находившемуся почти под гипнотическим влиянием оголтелых ненавистников России. Лейтмотив политических проповедей того же Уркарта, заполонивших британскую прессу, звучал так: повсюду, куда «варварская» Россия протягивает свои ненасытные руки, будь то Европа или Восток, автоматически возникает экзистенциальная угроза жизненно важным интересам Британской империи. Именно поэтому уже не какой-нибудь заполошный публицист, а председатель Контрольного совета Ост-Индской компании и будущий генерал-губернатор Индии Э.Л.Элленборо обещает сокрушить Россию, подняв против нее «весь вооруженный мир».

Правда, эта эпическая задача странным образом теряет свой героический пафос и принимает весьма нелогичный вид, когда под пером тогдашних английских политических аналитиков Россия вдруг превращается из могущественного диктатора Европы в колосс на глиняных ногах: стоит его толкнуть и он рассыплется. Возможно, такая иллюзия, помимо прочего, стала для Англии дополнительным стимулом к развязыванию Крымской войны, накануне которой строились очень бодрые прогнозы относительно быстрой победы союзников и катастрофических итогов поражения Русской армии. Самое удивительное, что в предвкушении этих результатов задыхалась от русофобских спазмов не только Европа, но и либеральная российская интеллигенция, «соль земли нашей», жаждавшая сокрушительной военной победы просвещенного Запада над дремучим царским самодержавием, не понимая или, напротив, слишком хорошо понимая, что это будет прежде всего победа над Россией, их отечеством. Нельзя без отвращения читать свидетельства очевидцев о том омерзительном восторге, который охватил русских сидельцев в Лондоне, а также «ультрапрогрессивных» московских и петербургских западников по получении известий о падении Севастополя и смерти Николая I. Чего стоит одна лишь сцена, когда Герцен и другие закордонные обличители тирании, едва узнав о кончине царя из утренних газет, тут же спозаранку упились шампанским и, крепко обнявшись, долго обливали друг друга пьяными слезами счастья. Британские русофобы, в отличие от их российских идейных собратьев, были совершенно недовольны итогами войны. Защитники Севастополя покрыли себя неувядаемой славой. Крым остался в памяти англичан как позорное и гибельное место, ставшее свидетелем героической, но бессмысленной гибели Легкой кавалерийской бригады под Балаклавой и их полной неудачи при штурме Малахова кургана, который был взят французами. Провалился также план отторжения от России Кавказа, куда английское командование хотело перенести главный театр войны. Турецкая армия была там наголову разбита, несмотря на то что руководили ею британские офицеры. Российская империя не потеряла почти ни пяди земли, как ни старался на Парижском конгрессе 1856 года госсекретарь лорд Кларендон и стоявший за его спиной премьер-министр Пальмерстон. Их нисколько не утешал и не обманывал наложенный на Россию запрет на восстановление Черноморского флота и прибрежных военных арсеналов. Они прекрасно осознавали, что эти обязательства Петербург будет выполнять лишь до тех пор, пока Европа не даст ему повода отказаться от них. А такой повод рано или поздно непременно появится, поскольку европейские державы решительно вступили на путь попрания прежде существовавших международных норм. Тогда с какой стати щепетильничать русским?

Сосредоточившаяся Россия

Вторая половина XIX века в истории международной политики была, как и первая, размечена остросюжетными вехами, по которым четко прослеживаются фазы подъемов русофобской стихии. Сначала масла в огонь ненависти к России подлила Кавказская война на ее заключительном этапе (1856-1864 гг.). В Англии учреждались различные комитеты помощи горцам, снаряжавшие военные экспедиции в Черкесию. Туда посылали вооруженные отряды польских, венгерских и других наемников. Британские газеты и журналы подробно описывали их «подвиги в битвах против русского деспотизма за свободу и демократию». Уркартисты носились с проектом создания независимого черкесского государства и даже придумали для него флаг и «конституцию». Все чаще пропагандистский камуфляж в виде лозунга священной борьбы против царской тирании отбрасывался в сторону, оголяя подлинную, непреходящую цель Запада вообще и Англии в частности: не дать России оправиться после Крымской войны, свести ее на положение второстепенной державы, не способной противостоять первостепенным. Любое обострение ситуации на периферии Российской империи приветствовалось в Англии с ликованием, с желанием усугубить ее до предела и надеждой на перспективу возникновения новых «горячих» очагов: чем больше их будет, тем скорее рухнет эта гигантская и фальшивая декорация. С такими ожиданиями в лондонском Кабинете и британском обществе встретили известие о польском восстании 1863 года. Сама собой родилась мысль поджечь Русский дом одновременно с двух сторон - западной (Польша) и южной (Черкесия). Избегая демонстративного участия в этом поджоге, правительство Пальмерстона делало все, чтобы с этих двух уязвимых флангов начался развал Российской империи. Однако счастье оказалось не близким и не возможным. Петербург справился с проблемами и стал «сосредотачиваться». В 1871 году он, воспользовавшись радикальными переменами в европейской расстановке сил, посчитал себя вправе отказаться от унизительных черноморских ограничений, наложенных Парижским миром 1856 года. А еще через несколько лет Россия почувствовала себя достаточно уверенно, чтобы разочаровать европейские правящие элиты, не ожидавшие, что она преодолеет крымский синдром и не побоится активно вмешаться в восточный кризис 1870-х годов. Излишне говорить, что поднявшийся в Англии вопль возмущения имел неприкрытую русофобскую тональность. Лондон всерьез задумался о повторении крымской эпопеи, но уже без ошибок. К счастью для Петербурга, этот план остался лишь страстным упованием. Собирать новую антирусскую коалицию было не из кого. Турки как военные союзники представляли собой не большую ценность, чем прежде. Еще меньше проку было от итальянцев, которые теперь, после образования у них единого государства, лишились главного стимула воевать против России. О французах и говорить нечего. Позор Седана надолго отбил им охоту ко всякого рода авантюрам, тем более к такой, как новый союз с Англией против России в ситуации, не имевшей ничего общего с 1854 годом.

Победа в Русско-турецкой войне (1877-1878 гг.) вернула России статус великой державы, которого она, впрочем, по-настоящему никогда и не теряла к досаде англичан. Чтобы хоть как-то нейтрализовать успехи Петербурга, Лондон направил свои усилия на подрыв растущего русского влияния на Балканах любыми путями, включая поддержку германофильских (лишь бы не прорусских) настроений определенной части славянских политических элит и провоцирование военного столкновения австро-германского блока с Россией. Над реализацией такого сценария Лондон усердно работал в период болгарского кризиса 1880-х годов при идейной поддержке британской прессы и буржуазного истеблишмента. Вновь зазвучали истерические голоса, призывавшие остановить поднявшего голову русского «агрессора», мечтающего взять реванш за Крымскую войну путем превращения Болгарии в большое вассальное государство, окончательного вытеснения турок из Европы и установления собственной гегемонии на Балканах. Встречающееся в историографии утверждение, что в британской русофобии второй половины XIX века, по сравнению с первой, не было ничего принципиально нового, верно лишь отчасти. Дело в том, что теперь эта идеология получает дополнительный заряд страха, подозрений и вражды. Британия становится глобальной империей с предельно обостренным инстинктом самосохранения и патологической чувствительностью к любым внешнеполитическим действиям ее соперников. Главным из них, в еще большей степени, чем раньше, была другая мировая империя - Российская, раскинувшаяся на гигантском пространстве от Европы до Дальнего Востока. Великобритания боялась русской угрозы не своему господству на морях и океанах, а своему владычеству в Индии, где она была очень уязвима перед лицом России, вплотную подобравшейся к британским имперским границам со стороны Туркестана. Там в 1880-1890-х годах между Россией и Англией возникло несколько военных тревог, послуживших наркотической инъекцией для особо возбудимой части русофобов, потребовавших раз и навсегда проучить зарвавшихся «варваров». Останавливало лишь то, что у «варваров» за плечами был огромный исторический опыт побед над сильнейшими противниками, а «цивилизованные» англичане всегда предпочитали воевать на суше чужими руками, если, конечно, речь не шла о «сражениях» с какими-нибудь туземцами. В итоге в 1895 и 1907 годах Лондон вынужден был пойти на мирные соглашения с Россией о разделе сфер влияния в Средней Азии и Персии. В отличие от геополитических противоречий, которые удалось смягчить, русофобия оказалась настолько имманентной и устойчивой материей, что ее невозможно было устранить официальными международными документами и даже тесными союзными отношениями. Достаточных средств профессиональной защиты от этого наваждения не нашлось даже у британской академической науки, славившейся своей более или менее объективистской, критической методологией. В крупных трудах по истории России русофобские «слабости» авторов зачастую одолевали их искреннее намерение трезво и спокойно исследовать проблему. В последующем эта тенденция не только сохранится и благополучно доживет до наших дней, но и приобретет непристойные для научных произведений формы. Было бы грубейшим упрощением утверждать, будто вся английская элита сплошь да рядом состояла из русофобов. Известно, что в XIX веке некоторые видные представители лондонского интеллектуально-политического бомонда с удовольствием посещали русские светские салоны, умные и блистательно образованные хозяйки которых (к примеру, Дарья Ливен или Ольга Новикова) вели вдали от родины огромную просветительскую работу, ломая замшелые предубеждения о культурно отсталой России, обращая в почитателей этой страны прежде настороженных к ней англичан. Поговаривали, что для формирования нового, привлекательного образа России эти незаурядные во всех отношениях женщины делали больше, чем десятки профессиональных дипломатов. К сожалению, русофобская болезнь была слишком застарелой и слишком злокачественной, чтобы ее могла одолеть «мягкая сила» даже столь изысканного свойства.

Сквозь две мировые и одну холодную

Короткий период англо-русского союзничества в годы Первой мировой войны был омрачен бесчестной, если не сказать предательской, политикой Лондона в отношении Петербурга. Чтобы втянуть Россию в войну, англичане (вместе с французами) пообещали ей, помимо крупных поставок оружия, Черноморские проливы с Константинополем. И одновременно тайно договорились с Парижем не допустить этого. Вооружение Англия поставляла, но в недостаточном количестве, плохого качества и по завышенным ценам. Русской армии она отводила роль «пушечного мяса». Строя сложные и беспредельно циничные планы на все случаи жизни, британское правительство стремилось осуществить их, ловко приспосабливаясь к быстро меняющимся обстоятельствам. Чем ближе была победа над Германией, тем острее становилось желание лишить Петербург его военных трофеев, потенциальное число которых, благодаря русским успехам на разных театрах войны, грозило оказаться совершенно неприемлемым для союзников. Чтобы исключить Россию из числа держав-победительниц, нужно было что-то придумать. Придумала сама жизнь. Хотя Февральская революция возникла из целого комплекса причин, английские и французские дипломаты плотно приложили к ней свои деятельные руки, не брезговавшие шулерскими приемами. Внутренняя логика развала страны привела к Октябрьской революции, которая освободила англичан от необходимости доказывать новой власти, почему Россия потеряла право на обещанную ей долю от «пирога» победителей. Более того, теперь она сама превращалась в добычу империалистических хищников. Айсберг судьбы перевернулся, показав свою подводную часть - давний секретный замысел Лондона о расчленении России на английские и французские зоны колониального финансово-экономического и политического освоения. Началась интервенция с ярко выраженными геополитическими, грабительскими целями, идейным оправданием которой стала борьба с большевизмом, завоевывавшим симпатии среди трудящихся классов Европы. Русофобия получила «благопристойный» камуфляж. Точнее говоря, она органично соединилась с советофобией, и в таком виде этот гибрид просуществовал до 1991 года.

В 1920-1930-х годах в Англии (и США) появились академические инкубаторы для выращивания специалистов по Советскому Союзу, которых образовывали и воспитывали в совето-русофобском духе. Те из них, кто верил в возможность скорого сокрушения социалистической системы, вдохновенно работали на ближайшую перспективу. Те же, кто считал, что это произойдет не так быстро, работали на будущее. В межвоенное двадцатилетие советско-британские противоречия стали важным фактором в генезисе Второй мировой войны. Лондон, как всегда, пытался сохранить роль держателя баланса сил в Европе. На этот раз ему пришлось балансировать, а затем выбирать между двумя изгоями Версальской системы, которая принесла результат, обратный задуманному, невольно превратив Советский Союз и Германию в могущественные державы, способные, как опасалось британское руководство, сломать европейский порядок и в геополитическом, и в социально-формационном плане. При этом англичане не видели принципиальной разницы во внешнеполитических и военно-стратегических установках Москвы и Берлина. Между тем Сталин давно отказался от идеи мировой революции в пользу консервативно-охранительного курса, в чем-то схожего с тем, которого придерживалась Россия в 1815-1853 годах. Главной целью он считал обеспечение надежной защиты страны, строившей социализм во враждебном окружении. Восстановление отобранных у Российской империи территорий, по сути реставраторская задача, в принципе не снималось с повестки, но она была, так сказать, перспективой дальнего вида. Не вина Кремля в том, что в конце 1930-х годов агрессивная антисоветская политика «коллективного Запада» перевела эту задачу в разряд первостепенных, экзистенциальных. Совсем иного курса придерживался Берлин. В 1930-х годах его внешнеполитическое поведение стремительно выходило за пределы «справедливого» реваншизма и принимало откровенно агрессивное направление. Западная Европа терпела в надежде, что внутри этой экспансионистской энергии возобладает восточный вектор, прямо давая Гитлеру понять об отсутствии у нее каких-либо возражений против славной тевтонской традиции под названием «Drang nach Osten». Более того, Англия заявила о своем желании приобщиться к этой традиции. В 1939- 1940 годах она (вместе с Францией) вынашивала планы вторжения на Кавказ после массированных авианалетов на Баку, Поти, Батуми, Туапсе, Грозный, Майкоп с целью разрушения нефтедобывающих, нефтеперерабатывающих и нефтетранспортных предприятий. В результате воздушных разведок, осуществленных при помощи турок, было установлено точное количество нефтеперерабатывающих заводов в Закавказье и на Северном Кавказе. Видимо, в память о Крымской войне Англия, Франция и Турция собирались развернуть военные действия еще и на Черноморском побережье Кавказа с применением авианосцев. На оперативных совещаниях разных уровней говорилось о необходимости «послать Россию в нокдаун» именно на Кавказе. Нигде она так не уязвима стратегически, экономически и политически. Согласно английским источникам, речь также шла о западной помощи в оснащении турецких войск на границах с Закавказьем и проведении там секретных операций по подготовке антисоветских выступлений. Более того, ставился вопрос о бомбардировке целей «глубоко внутри России». Это было очень похоже на обращенное к Гитлеру приглашение к совместному нападению на СССР с последующим разделом его на зоны оккупации. В конце концов исторический прецедент такого раздела уже имел место в 1918-1921 годах.

История, об уроках которой лондонский Кабинет старался не забывать, учила, что для Англии опасен или, по крайней мере, не выгоден любой союз между сильными державами на континенте. Со второй половины XIX века ее больше всего пугало сближение между Россией и объединенной, бисмарковской Германией. Она делала все, чтобы их поссорить, и в результате добилась своего. При Гитлере вместе с этим страхом возродилось стремление Англии стравить Берлин с Москвой. И вновь не безуспешно. Но на сей раз победа одной или другой стороны грозила, как догадывались в Лондоне, громадным ущербом для Британской империи если не полным крахом. Отсюда взятый англичанами стратегический курс на предельное военно-экономическое истощение СССР и Германии, с тем чтобы плоды победы во Второй мировой войне всецело достались англо-американскому блоку. Отсюда же чудовищный план «Немыслимое». Героический триумф советской армии испортил замыслы Лондона, вынудив его признать новые геополитические реалии Европы и мира. Британское правительство отреагировало на эти реалии знаменитой Фултонской речью Черчилля, призвавшего англосаксонские народы - хранителей демократических ценностей - к крестовому походу против коммунизма, олицетворяемого обновленной Россией в виде советской сверхдержавы. В основе идеологического противостояния времен холодной войны лежали не только несовместимость двух социально-экономических систем, но и русофобия как массовое «историческое» чувство, отчасти иррациональное, отчасти искусственно насаждаемое. Во второй половине XX века в Западной Европе и США как грибы после дождя появились десятки и сотни аналитических центров, занимавшихся всесторонним изучением советской цивилизации. Не отрицая научной значимости многих исследований, заметим, что в них неизменно присутствовал субъективный взгляд извне, по преимуществу ангажированный. Маскировать свою неприязнь к России и ко всему русскому зачастую не удавалось даже добросовестным и именитым авторам. Не говоря уже о профессиональных пропагандистах, вещавших на разных «радиоголосах» и даже на разных языках народов Советского Союза.

Шум и ярость бессилия

После развала СССР наступили пресловутые девяностые, катастрофические, позорные, унизительные для россиян, но благословенные для Запада, с восторгом воспринявшего сокрушительное поражение своего врага и пообещавшего постсоветской элите, в благодарность за ее самозабвенное соучастие в победе над коммунизмом, место под солнцем капиталистического глобализма. На какое-то время вожделенное место она получила, но все равно была на этом празднике жизни чужой, русской. Наворованные ею миллиарды и дурной, карикатурно-крикливый, «туземный» тон в обращении с ними вызывали к нуворишской братии чувство брезгливости у тех, кто обладал фамильными состояниями, нажитыми веками, хотя эти потомственные богачи своей плотоядной, безнравственной сутью мало чем отличались от «новых русских». Начиная с 2000-х годов проект преобразования России в послушный филиал, обслуживающий интересы западного мира, стал давать сбои. К немалому удивлению и неудовольствию Запада, она начала постепенно приводить в порядок свою экономику, восстанавливать вооруженные силы, науку, зарабатывать приличные деньги на сырьевом экспорте, все чаще напоминать, что у нее есть национальные интересы и национальная гордость. Одним словом, подавать не просто признаки жизни, но и стремление вернуться в ранг державы, с которой нужно считаться. Затем как гром среди ясного неба громыхнула Мюнхенская речь Путина, вызвавшая у сильных мира сего оторопь вместе с мучительной ностальгией по ельцинской эпохе. Безошибочное представление об их непосредственной реакции дают выражения лиц присутствовавших на конференции. Недоумение, растерянность, раздражение, испуг. И при этом гробовая тишина осознания того, что спокойно произнесенные слова российского президента несли в себе нечто беспрецедентно важное: Россия уже не в том состоянии, чтобы безропотно подчиняться однополюсной мировой диктатуре, и предлагает другую, более справедливую и надежную систему коллективной безопасности. Путин без обиняков заявил, что Запад, несмотря на свои многократные джентльменские обещания, зашел слишком далеко в бесчестной и все более безудержной эксплуатации итогов капитуляции СССР в холодной войне, пришла пора пересмотреть устаревшее представление о России. И Запад быстро откликнулся на этот призыв, но на свой манер. До него дошло, что, не добив Россию в девяностые, он совершил фундаментальную ошибку и ее надо срочно исправлять. Чтобы обеспечить себе абсолютное военно-стратегическое преимущество, США принялись планомерно разрушать систему глобальной безопасности, построенную на советско- и российско-американских договорах. Одновременно резко радикализировалась политика консолидации Запада против Москвы, посмевшей предостеречь его, что за произнесенными в Мюнхене словами последуют дела, если Вашингтон и Брюссель продолжат затягивать санкционную удавку и укреплять на постсоветском пространстве военные, экономические, политические и идеологические плацдармы против России. И дела последовали - в 2008, 2014, 2022 годах.

В ответ на ответ Москвы ей была объявлена вторая холодная война, которая становится все ближе к горячей, чем первая. Она вызвала на Западе небывалый по размаху и мощи шквал русофобии, какого еще не знала многовековая история этого специфического психоза. С помощью новейших суггестивных IT-технологий этот вирус массового помешательства распространяется как пандемия, поражающая даже критически мыслящие умы, пробивая самые прочные духовно-иммунологические барьеры. У русофобии XXI века появился новый источник: теперь она питается не только ненавистью, но и растущим чувством бессилия и отчаяния от того, что у России, вопреки западным прогнозам, все получается и внутри страны, и в международной политике. Никуда не делся и исторический страх перед способностью русских вновь, как в 1917 году, указать человечеству путь к спасению, который, как и тогда, категорически не понравится Западу, поскольку, скорее всего, будет чреват его нравственной и физической гибелью в результате тотального заражения тлетворными идеалами трансгуманизма. Среди этих идеалов наверняка найдется место и для современной, англосаксонской версии русофобии, и для гордых воспоминаний о ее далекой британской прародительнице, давшей долгую жизнь привычке ненавидеть «другое».

Владимир Дегоев - профессор кафедры международных отношений и внешней политики России МГИМО МИД России, доктор исторических наук

Источник: журнал «Международная жизнь» № 9 2022