Реванш кума

Бывший директор музея «Пермь-36» историк Виктор Шмыро

Иван Кукушкин в коридоре тюремного барака на участке особого режима лагеря ВС 389/36, современного музея «Пермь-36»

— Чинить, все надо чинить! — охранник Иван Кукушкин по-хозяйски ворчит, оглядывая хозяйство. Покосились, пошли волнами заборы периметра, поросла травой зона, проржавел припаркованный у ворот автозак, опустел заполненный людьми лагерь.

В 1976 году солдата Кукушкина отправили в зону простым охранником («Контролером! — обиженно исправляет он. — Набрали контролерами. А мы знаем — кто это? Мы думали — пойдем на военный завод»). Водил заключенных, дежурил в зоне, присутствовал на свиданиях… По мемуарам известно, что к диссиденту Борису Черных он был добр, эстонского правозащитника Марта Никлуса избил, а в целом был, по словам правозащитника Сергея Ковалева, «обычный, просто очень ленивый мент».

В 1988 году лагерь закрылся, Кукушкин остался жить в соседней деревне, а в 1995 году пришел на работу опять — тоже в охранники, но уже в музей. Разницы он в принципе не заметил.

Кукушкин показывает нам шесть рядов тюремного забора, яму для досмотра днища автомашин — раньше в ней в полный рост мог гулять охранник, а сейчас обвалились стенки, заполонили желтые мелкие цветы. Выбитое стеклышко пункта охраны при входе трогательно заделано куском тюля.

— Сюда однажды бабки прибежали: «Открывайте нам ворота! Где тут наших дедов расстреливали?» — вдруг вспоминает Кукушкин.

— Какие бабки?

— Да обыкновенные. Услышали, что тут был лагерь, в автобус набились — и сюда. Слухи же разные ходили. Вот у нас тут коридор между рабочей и жилой зоной, называется — прострелочный. А все решили, что он расстрелочный. Или говорят, что в ГУЛАГе от голода умирали. А при мне один знаете, как помер? Обожрался. Ел-ел — и все, заворот кишок…

 Рейдерский захват

^{Вид на территорию бывшего лагеря с вышки охраны​}

Двадцать лет назад несколько историков, в основном члены пермского «Мемориала», арендовали участок леса недалеко от бывшего лагеря, отремонтировали брошенную лагерную пилораму и весь следующий год, продавая часть леса, зарабатывали на то, чтобы восстанавливать из оставшегося старые, обвалившиеся и разграбленные бараки. К сентябрю 1995 года в отреставрированном бараке особого режима прошла первая выставка. Уникальный, созданный в бывшем лагере музей «Пермь-36» был открыт.

С тех пор музей существовал как необычное партнерство государства (которому принадлежали 24 гектара лагерной земли и восстановленные волонтерами бараки) и автономной некоммерческой организации (АНО) «Пермь-36».

Музей гремел на весь Урал: принимал по десять автобусов с экскурсиями в день, устраивал гражданский форум «Пилорама», Астафьевские чтения, семинары для преподавателей и сотрудников музеев, международные волонтерские лагеря.

До 2008 года музей финансировался на равных: около пяти миллионов рублей выделял областной бюджет, столько же — АНО с помощью грантов и спонсоров. После прихода в должность губернатора Олега Чиркунова финансирование возросло до 21 миллиона из бюджета, 11 — от АНО.

И вдруг в июне 2013 года министр культуры края Игорь Гладнев на встрече с депутатами заксобрания неожиданно заявил, что к сентябрю музей «Пермь-36» станет государственным. Виктор Шмыров узнал об этом из газет. О том, что 30 июля правительство Пермского края издало распоряжение «О создании бюджетного учреждения культуры «Пермь-36», создателям музея сообщили два месяца спустя.

Было бы легко говорить об этой истории, если бы речь шла про завод. Было бы понятно: произошел красивый рейдерский захват, тех, кто строил завод, оттеснили, прибыль пошла в новые руки. Но в ситуации с бывшим лагерем сразу было ясно, что прибыль — категория идеологическая.

Директором нового государственного музея назначили жену директора АНО Виктора Шмырова Татьяну Курсину. Казалось, это гарантирует музею неприкосновенность. Но спустя три месяца Курсину без объяснения причин уволили. Новым директором назначили Наталью Семакову, раньше работавшую заместителем краевого министра культуры.В январе бюджетное предприятие «Пермь-36» окончательно зарегистрировали, музей перешел государству. Его создатели узнали об этом от журналистов.

У самого 67-летнего Шмырова стало отказывать сердце: всю весну он провел в больнице. Две операции ему уже сделали, две — еще предстоят. Все в музее уверены, что смену руководства затеяли очень вовремя: Шмыров был в реанимации, Курсина разрывалась между гибнущими музеем и больным мужем.

Меж тем бюджетное финансирование музея так и не открыли, поставщики за неуплату отключили электричество и газ, сотрудники, оставшись без зарплат, ушли.

Став государственным, музей умер.

 «Памятник нашему тоталитарному режиму»

^{Камера штрафного изолятора на участке строгого режима​}

— Глазок какой, видите, а? Чтобы невозможно проткнуть было. А то, бывало, конвоир смотрит — а ему заточку в глаз…

Кукушкин ведет нас в барак особого режима. Длинный темный коридор с синими стенами, бесконечные камеры-клетки с железными табуретами, деревянными, откидывающимися на день койками и шубой — грубо набросанными острыми кусками цемента, не позволяющими опереться… Цемент, железо, бетон. Снаружи жарко, но внутри очень холодно, и шаги охранника глухо шаркают по коридору.

За бараком — ряды дворов для прогулок: на деле те же камеры-одиночки, только с решеткой из колючей проволоки вместо крыш. Внутри, над побеленными стенами, виден квадрат неба с блестящей проволокой. Кукушкин мрачно глядит на меня вниз с парапета охраны. Становится жутко. Я выхожу.

Экспонатов как таковых в музее мало: полосатую робу подарил музею бывший зэк «Перми – 36», диссидент и писатель Леонид Бородин, лагерные миски, пилы и заточки привезли из экспедиции на Колыму. «Неолит — очень богатая вещественно эпоха. Эпоха ГУЛАГа гораздо скуднее», — объясняла Татьяна Курсина.

Многое из антуража музея нашли на свалке в лесу. После того как лагерь закрыли, весь охранный периметр грузовиками вывезли в лес. Остальное, от кроватей до досок, растащили жители соседнего села Кучино.

С местными отношения у музейщиков складывались непросто. В середине 90-х барак особого режима сожгли. Кукушкин уверен, что подожгли местные. Жили в Кучине в основном надзиратели, председатель пермского «Мемориала» Роберт Латыпов помнит, как первые годы вслед машинам музейщиков летели камни. Кукушкина соседи гнобили: мол, продался новым властям.

— Сказали, что я весь этот музей восхвáливаю, а я не восхвáливаю, — ворчит он. — Я и сейчас говорю, что репрессии были, и надо, чтобы люди ездили, видели, смотрели. Потому что это памятник — ну, этому… нашему тоталитарному режиму.

^{Бывший охранник и бывший сотрудник музея Иван Кукушкин внутри прогулочного дворика на участке особого режима}

Сейчас в Кучине — одни дачники. Воспользовавшись закрытием музея, они застроили охранную территорию музея почти до запретки. Вокруг Перми со всех сторон зоны, соседство никого не смущает. Жители соседнего города Чусовой до сих пор вспоминают, что в Кучине когда-то было красивее, чем у них: офицеры ходили в форме, их жены — в туфельках, в бане продавали пиво и на улицах была чистота…

Кукушкин провожает нас до КПП, лязгает тремя зарешеченными дверями. Серебрится перед выходом с зоны река Чусовая (заключенные лагеря рассказывали, что до выхода из зоны не знали, что живут напротив реки), тонко зудят комары, лениво перекрикиваются охранники. Позади — зона, вокруг — зеленеющие холмы, и я неожиданно понимаю: это называется «воля».

 «Пятая колонна»

^{Уволенный директор АНО «Пермь-36» Татьяна Курсина — в музее, где с апреля нет света и воды​}

Почти все правозащитники, давно наблюдающие за ситуацией с «Пилорамой» и «Пермью-36», сходятся в одном. Попытки давления на музей начались с приходом нового губернатора Виктора Басаргина. Сначала давление было идеологическим: новая власть очищала вверенную территорию от инакомыслия и, как считает председатель «Мемориала» Арсений Рогинский, следовала общегосударственному тренду к всеобщему контролю.

Строка бюджета на увековечивание памяти жертв политических репрессий сократилась почти вдвое, в пермском «Мемориале» вместо десяти сотрудников осталось два, крошечный музей в бывшей тюрьме НКВД закрылся. По иронии, теперь там находится Пермский театр кукол. Два года он соглашался делить помещение с музеем, но год назад заявил, что музей НКВД — для детского театра заведение непрофильное. Музей выселили.

Параллельно разворачивалась общественная кампания против «Перми-36», в основном со стороны активистов движения Сергея Кургиняна «Суть времени». Они приходили на все дискуссии музея, закрикивали участников, жаловались в прокуратуру, привозили к музею старушек с табличками «Пермь-36» — агент Госдепа», устраивали «Антипилораму» под флагами со Сталиным и Берией.

Однако в конце прошлого года появился еще один фактор: музей стал участником федеральной программы «Увековечения памяти жертв политических репрессий». На нее в 2014—2018 годах планировалось выделить 560 миллионов рублей, 400 миллионов из федерального бюджета, 160 — из регионального. «Ожидание денег от будущего учреждения, — перечисляет Рогинский, — плюс дикое давление кургиняновцев, плюс непонимание, какого хрена вообще нужна эта общественная организация» — вот и все причины закрытия.

Музей бомбили по всем фронтам. 7 июня в эфире передачи НТВ «Профессия — репортер» вышел фильм «Пятая колонна». «Как изменить память целому поколению? Где современные школьники узнают о подвигах бандеровцев? И за чей счет существуют те, кто недоволен родиной?» — спрашивал анонс.

Вкратце: фильм сообщал, что в музее «Пермь-36» висят портреты Бандеры и его приспешников, на экскурсии (снятой скрытой камерой) оправдывают фашизм, на фестивале «Пилорама» звучат призывы к свержению строя (пример — видео песни панк-группы «Барто»: «Я готова, а ты готов? Поджигать ночью машины ментов». В 2010 группу обвинили в экстремизме, но дело не завели).

Комментаторами выступали анонимный сотрудник МВД, неизвестный историк, два бывших сотрудника лагеря — и целый министр культуры Пермского края.

В музее уверены, что министерство само заказало сюжет НТВ. По крайней мере, разрешение пустить телевизионщиков в музей дала его новый директор Наталья Семакова — ровно после того, как Татьяна Курсина запретила охране их пускать.

А дальше — удивительная ирония — 26 июня Министерство культуры РФ объявило программу «Об увековечивании памяти…» нецелесообразной. Операция по захвату федерального финансирования оказалась бессмысленна.

 По закону, а не идеологии

^{Председатель пермского «Мемориала» Роберт Латыпов и основатель организации Александр Калих (слева направо)​}

Сторонники музея говорят разное. Роберт Латыпов, председатель пермского «Мемориала» и один из основателей «Перми-36»: «Видимо, решение закрывать «Пермь-36» как общественный проект уже принято. Новая власть разрушает все, что было раньше. Они не против, чтобы в музей приезжали люди и говорили о прошлом. Только о прошлом. Остальное надо давить».

Татьяна Курсина: «Мы всегда считали, что находимся в государственном тренде: музей входит в федеральную программу памяти жертв политических репрессий, президент и премьер высказывают слова одобрения, губернатор Чиркунов с кабинетом министров приезжает на «Пилораму»… А потом раз — и оказывается, что мы ведем антигосударственную деятельность».

«Пришло время определиться, как общество относится к участникам национально-освободительных движений, которые сидели в «Перми-36», — говорит Арсений Рогинский. — Все эти годы их считали борцами за свободу. Но теперь Путин назвал распад СССР «крупнейшей геополитической катастрофой века», все, кто ее приближал, оказываются врагами России. В контексте нынешних отношений с Украиной это то, что надо».

«Все областные культурные программы, которые не были нагло отменены, поменяли свою остроту, — говорит Иван Козлов, пресс-секретарь пермского музея современного искусства PERMM. Год назад с поста его директора сняли Марата Гельмана, главного идеолога пермской «культурной революции». На галериста тоже писали бесконечные доносы: мол, музей «разрушает культуру и занимается политикой, прикрываясь музейной деятельностью». — Все наши скульптуры и арт-объекты с улиц уже убрали. Недавно Алексей Фролов (руководитель администрации края. — Е. Р.) заявил, что городу не нужна эта ерунда, он возвращается к традиционным ценностям».

Среди официальных лиц защитник «Перми-36» оказывается всего один. Татьяна Марголина, уполномоченная по правам человека в Пермском крае, борется за «Пермь-36», защищает пермские НКО от звания «иностранных агентов» (все четыре отбились в судах), добилась поста детского омбудсмена и стала главной мишенью кургиняновцев. В блогах они обсуждают, что нужно, чтобы снять Марголину с должности и как бы устроить следующую передачу НТВ именно о ней.

^{Уполномоченная по правам человека в Пермском крае Татьяна Марголина}

Я спрашиваю Марголину, можно ли считать ситуацию с музеем частью нового государственного тренда.

— Политика основывается на нормативных актах, а не на трендах, — отрезает она. — Официальная оценка репрессий давно состоялась, на уровне Конституционного суда все было решено еще в 90-х. На уровне законодательства жертвы политических репрессий выделены как отдельная категория. Именно в этой законной логике мы и действуем.

— Возможно, поменялась государственная идеология?

— Какая идеология? У нас есть Конституция, — говорит Марголина, и я начинаю понимать, почему ее никак не могут сбросить с поста. — Там прописано: да, мы бережем свое прошлое. У нас есть партия, которая выступает против музея, у нее могут быть свои, идеологические подходы к нему. Но они не перечеркивают то, что разрешено Конституцией.

— Судьба музея покажет вектор политики края?

— Безусловно. Возможность вмешательства в гуманитарную сферу — знак возврата цензуры.

Я вспоминаю, что в статьях про «Пермь-36» приличных московских изданий уже встречала термин «так называемые жертвы политических репрессий», а Марголина вдруг добавляет:

— Жертвы репрессий тоже видят смену отношения государства. Не только к памяти, но и к ним. Когда мы встречались 30 октября, некоторые говорили мне: «Да, я тоже пострадал, но не имею статуса репрессированного. Зачем? Вдруг это станет опасно?» Страх в людях по-прежнему сидит.

 На войне

— Ну, фото Бандеры в музее я тоже не видел, возможно, его НТВ где-то еще подсняло. В титрах они написали, что я «Павел Куприянов, историк», а я Гурьянов и преподаю в фармакадемии. Перегнули немного, но сюжет справедливый…

Офис пермского отделения организации Кургиняна «Суть времени» — маленькая комната в дешевом офисном здании на окраине Перми.

На темно-красной стене, в ряд: Дзержинский, Ленин, Молотов, Мао, Фидель и два Сталиных (фас и профиль). Сегодня здесь День открытых дверей, но на него приходим только мы, активист «Сути времени» Павел — герой фильма НТВ — и пожилой мужчина.

В «Суть времени» с НТВ позвонили сами. Павел с гордостью говорит, что съемка скрытой камерой сделана им, часть комментаторов — тоже члены организации. Кто заказал фильм, он не знает, но уверен: «НТВ — слишком серьезная компания, чтобы просто так ехать в Пермь. Сюжет — решение политических элит».

Активист и пресс-секретарь пермского отделения движения «Суть времени» Павел Гурьянов

Претензий у «Сути времени» к музею много. Главные: на ранних «Пилорамах» обсуждали неизбежность развала России; в 2011 году дискуссии и кинопоказы были посвящены арабским революциям и «вырабатывали информационные удары для Болотной с заходом на жесткие майдановые действия»; на экскурсиях музея идет «отработка либерального дискурса и отмывание фашистов», а сталинизм приравнивают к фашизму, работая этим на ослабление России.

И все-таки больше всего Павла задело, что Виктор Шмыров (это вошло в сюжет НТВ. — Е. Р.) публично объявил, что «целенаправленно и последовательно» занимается антисоветской деятельностью. Для кургиняновцев это звучит, как для следователей в 1937-м.

— И разве можно 20 лет измываться над офицерами, которые работали с осýжденными, отдавали им душу, — говорит Павел. — А сейчас слышат, что они кровавые палачи…

Активисты «Сути времени» взяли больше десяти интервью бывших охранников лагеря. В них те говорят, что условия были комфортные, питание и медицина великолепные. Сидели в лагере в основном эсэсовцы и каратели, даже рассказывали охранникам про кровавую пену, которая идет из земли, когда закапываешь в нее людей живьем. Нар в лагере не было (бесполезно объяснять, что нары, стоящие в музее, — историческая реконструкция, показывающая, как выглядел лагерь в 940-1950-х годах), пыток тоже, и развешанные там глупые картинки об ужасах ГУЛАГа (рисунки Ефросиньи Керсновской, 10 лет проведшей в Норильлаге. — Е. Р.) все равно никого не убеждают.

Мы спрашиваем Павла, почему борьба за музей обострилась именно сейчас, и получаю на удивление здравый, точный ответ:

— Ведя войну, нельзя иметь у себя в тылу «пятую колонну». Мы говорим, что сейчас сражаемся с фашистами, как наши деды. А «Пермь-36» учит, что деды были палачами, а у фашистов своя правда. Нельзя победить, если общество обрабатывается этими идеями. Война будет идти, борьба с «пятой колонной» — усиливаться. Логика политического процесса не предполагает возврата назад.

Мы возражаем, что «пятой колонны» не существует. Павел только отмахивается, а пожилой мужчина впервые за вечер вступает в разговор: «Я сегодня две газеты купил. И везде про «пятую колонну» пишут».

 Социалистическая законность

Однажды в начале 90-х полковник внутренней службы, начальник ОЛПа (лагерной больницы) Владислав Максимович Ковалев ехал в поезде. Соседка оказалась матерью заключенного. «Ой, — сказала она. — Там же у вас одни мерзавцы работают».

— Почему всем говорили, что в тюрьмах сидит светлая, высокодуховная публика, а по эту сторону забора — одни чудовища? — до сих пор, спустя 20 лет, злится Ковалев. — У меня дети, трое, у меня внуков шестеро. Чтобы они стыдились того дела, которому я служил? Этого я допустить не могу.

В кампании против «Перми-36» есть и еще одна, на первый взгляд неожиданная сторона: бывшие работники лагерей. Объединившись, они пишут письма против музея, дают интервью «Сути времени», двое — Анатолий Терентьев и Александр Сорокин — стали гидами съемочной группы НТВ.

— Они сами на нас вышли. — К полковнику в отставке Александру Ильичу Сорокину мы приходим утром. В гостиной работает телевизор, на экране — президент Порошенко, и Александр Ильич весело тычет в него пальцем — Знаете, как его настоящая фамилия? –– Вальцман! Я вам сейчас сайт скажу, где все их фамилии разоблачают, каждый день…

^{Бывший начальник оперативной части, полковник в отставке Александр Сорокин}

Кроме энтэвэшников Сорокин дважды встречался с телеведущим ТВЦ Александром Пушковым: «Скоро у него про «Пермь-36» передача будет, мы ему большую папку материалов отдали. Пушков сказал: «В политику я не полезу, но что касается денег, музей их не получит».

Выслуга начальника оперчасти (лагерного кума) Сорокина в УФСИНе «без двух месяцев 40 лет»: «Я тоже отбывал наказание, но по доброте душевной. Платили нам гроши, мы по вдохновению работали». Службой он гордится: «Мы работали в то время, когда действительно была законность. Как звезда впереди: исполнение социалистической законности. Клянусь: ее время еще вернется».

В репрессии Сорокин не верит.

— Вы усвойте, — говорит он. — Мы, ветераны, хотим в музее одного — правды. Я считаю, что за время с 17-го года не было периода гуманнее и человечнее, чем тот, в который работал я. А потом началась вся эта реабилитация, выпускали всех этих Приставкиных, Чонкиных. Чужих для России людей.

— Так России еще не было, — возражаю я.

— А борьба с Россией — была.

Красивая, веселая черноволосая жена Сорокина («Она у меня жидовочка. Шучу! Просто хохлушка») хлопочет, пытаясь накормить нас обедом.

— Саша, ну заставь их! — в отчаянии всплескивает руками она.

— Как я могу? Они ж не в моем подчинении… — пожимает плечами кум.

^{Бывший начальник лагерной больницы, врач и полковник внутренней службы Владислав Ковалев}

…В отличие от Сорокина врач Ковалев в репрессии верит: «А что, было государство, в котором бы не было репрессий? — говорит он, сидя за столом под портретами Сталина и отца. — Скажете, сегодня их нет? Хабаров сидит, Квачков сидит… Плохо то, что в 90-е всем объяснили, что любые репрессии неправильны. Началась дискредитация всей системы. Доходило до того, что на отдыхе сотруднику было опасно показаться на улице в форме!»

Кажется, последние 20 лет бывшие сотрудники жили с ощущением попранного достоинства, уязвленной, растоптанной перестроечными разоблачениями гордости. Каток перестройки был столь тяжел, что выскочить из-под него не удалось никому. Придавленные, но не переубежденные, теперь сотрудники, наконец, берут реванш. Дирекцию АНО «Пермь-36» они считают личным врагом, борьбу — войной. «А на войне — как на войне», — говорит Ковалев.

В конце мая ветеранов УФСИНа принял губернатор Басаргин. По словам Ковалева, он все внимательно выслушал, сказал, что понимает их боль и теперь музей будет государственным, готов идти им навстречу. Ушли ветераны довольными.

«Просто они понимают, что их время пришло», — мрачно говорит Курсина.

 Тост за Путина

^{Домашняя библиотека ветерана УФСИНа Владислава Ковалева}

— Просто музей пошел по неверному пути. Если бы они назвали его не «Пермь-36», а как-нибудь абстрактно, не приглашали людей, которые развалили Союз, если бы на скорбном месте не позволяли себе петь песни на костях… Потому что вся эта «Пилорама», пляски, танцы, веселье — это главное, что не воспринято возрастными людьми.

— Да шабаш, оргии вообще!..

С бывшими работниками пермского УФСИНа мы встречаемся в ветеранской организации. Если Сорокин, Ковалев и другие авторы писем в Минкульт — боевое крыло, то остальные ветераны публично музей и «Пилораму» не критикуют, но тоже считают, что туда приезжают «люди антироссийской направленности» «подрывать наше государство».

Как разгорался скандал вокруг музея, здесь знают точно: «Есть определенные люди, которые — как наблюдатели — бывают на таких мероприятиях, как «Пилорама». Они донесли информацию о ней людям типа Владислава Максимовича Ковалева, у которых хватило силы и смелости донести это общественности».

Мы долго обсуждаем судьбы России, бандеровцев в Украине, «лесных братьев» в «Перми-36», «социалистическую законность» и что «вон Жженов (советский актер. — Е. Р.), отбыв 25 лет, ни разу плохого слова не сказал про Систему» (Жженов опубликовал несколько абсолютно антилагерных биографических рассказов – Е.Р.).

— После Солженицына нас начали называть вертухаями, тюремщиками… Это сказывается на психологии людей, а их 300 тысяч человек, — рассуждает председатель регионального отделения организации ветеранов ФСИН Виталий Злобин.

Ветераны сходятся на том, что всем людям хочется во что-то верить. Раньше верили в репрессии и плохого Сталина, но это время прошло.

— Вот вы каждое утро, как проснетесь, поднимаете из окна флаг России? — вдруг спрашивает Злобин. — Нет? А америкосы поднимают! Потому что у людей должно быть что-то общее: флаг, идея или человек… А у нас?

Все грустно молчат.

— Зато за Путина уже пьют, — вдруг говорит бывший начальник колонии по режиму, председатель совета ветеранов Виктор Шевченко. — Вчера по телевизору показали: на выпускной в военное училище приехал Шойгу — в генеральской форме, весь такой… Первый тост поднял — за Путина Владимира Владимировича. И все пили! Потому что нельзя человеку без идеи…

Ветераны уважительно кивают.

 Деревянная архитектура

^{На территории участка строгого режима​}

Поговорить с пермским министром культуры Игорем Гладневым мне не удалось. Зато руководитель администрации губернатора Пермского края Алексей Фролов уверенно заявил, что «Пермь-36» закрываться не будет: «Там были проблемы, но теперь тема с долгами закрыта, заключены новые договоры на уголь, охрану, принимаются заявки на экскурсии на июль. Если раньше АНО была вынуждена искать гранты и спонсорскую помощь, то сейчас в бюджете края есть строка о содержании музея. Точек соприкосновения с АНО у нас больше, чем непонимания».

По словам Фролова, став государственным, музей, безусловно, поменяется, хотя «о цензуре речь не идет». Отвечать за экспозицию будет специальный научно-экспертный совет, который, вероятно, «произведет некую переоценку»: «В музее есть стенд, посвященный Сергею Ковалеву. На радио «Свобода» пару недель назад появилось его интервью, где он говорит, что «лесные братья» и бандеровцы хорошие ребята, потому что они боролись за интересы своей родины. Безусловно, меня это напрягает. Я высказал это коллегам из АНО «Пермь-36». Коллеги реагируют на это адекватно, хотя и не разделяют мою позицию».

Кроме экспертного совета УФСИН предложило Курсиной создать над музеем репрессий наблюдательный совет ветеранов. У Злобина из ветеранской организации ФСИН даже «есть наработки», кого туда предложить.

Бывшие сотрудники лагеря готовы сделать в «Перми-36» новый музей сами. В «Сути времени» тоже говорят, что с удовольствием поучаствуют. Есть же музей УФСИНа при зоне 35 — «и хороший музей, школьников автобусами привозят» — только посвящен он не заключенным, а сотрудникам.

Злобин, правда, считает, что музей должен быть доступен, а «Пермь-36» находится в 120 километрах от города. Поэтому логичнее перенести несколько бараков в этнографический музей под открытым небом «Хохловка». Тогда вся деревянная архитектура будет собрана вместе: и мельница, и соляной амбар, и овин, и тюремный барак.

— А в Перми вообще ничего не надо, — отрезает ветеран Виктор Шевченко. — У нас тут напротив — памятник сотрудникам УФСИНа, погибшим в войне. Памятник сотрудникам — это не «Пермь-36». Это — Памятник Сотрудникам. Мы с вами там сейчас обязательно сфотографируемся.

 Стоя на голове

^{Профессор Страсбургского университета, бывший заключенный Михаил Мейлах}

С бывшим заключенным «Перми-36», а теперь профессором Страсбургского университета, филологом Михаилом Мейлахом мы встречаемся в гостинице «Урал».

В 1983 году во время обыска у сорокалетнего специалиста по романской и русской литературе нашли тамиздатских Ахматову, Мандельштама и Набокова, дали семь лет строгого режима, три года продержали в «Перми-36» и в перестройку освободили. В разговорах со всеми бывшими сотрудниками зоны мы упоминаем профессора филологии как человека, уж точно севшего ни за что, но охранники только отмахиваются: «За книжки у нас не сажали». Мы рассказываем Мейлаху про «строгое соблюдение социалистической законности», и отмахивается уже он:

— В «Перми-36» соблюдалась не законность, а приказы КГБ. Все было просто: тех, кто не сотрудничал с КГБ, прессовали, причем по очень унылой схеме. Сначала лишали ларька (возможности покупать еду в счет зарплаты заключенного. — Е. Р.), потом переписки. Потом отправляли в СИЗО — там холод и сокращенное питание, дальше в карцер, потом в крытую тюрьму… Один, армянский мальчик, не выдержал и повесился в карцере. Другой, пожилой человек, умер в камере от болезней, которые не лечили. Еще был Леня Лугман, у которого были чудовищные головные боли. Я сам чуть не помер: у меня был аппендицит, но в больницу меня не везли — зачем, если не подыхаю? Неделю я был на грани жизни и смерти.

Мы сидим в холле отеля, мимо бегают постояльцы в тапочках, а Мейлах невозмутимо рассказывает, как возил в кочегарку смерзшийся уголь, долбил его, а потом вывозил на тачке дымящийся шлак, но температура в бараках зимой все равно не поднималась выше +6: вся горячая вода уходила в соседнее помещение, где сидела охрана.

В камере Мейлах занимался йогой:

— Я стоял на голове. Сначала охрана просто смотрела как на идиота, потом решила мне запретить. Закон не нормирует стояние на голове, поэтому они придумали наказывать меня за то, что при появлении начальства я не встаю. Я объяснил, что ориентация по вертикальной оси при вставании в законе не предусмотрена. Наказывали все равно.

Бандеровцев и фашистов, о которых вспоминают все оппоненты музея, Мейлах действительно видел. В лагере их называли «старики». Во время войны они были мальчишками и жили на оккупированных территориях, некоторые служили немцам: охраняли склады, варили кашу. Первый раз они отбыли по 15—25 лет после войны, а потом, когда в Германии стали выпускать нацистских преступников, пошли под суд еще раз. Виктор Шмыров проследил, что даты арестов приходятся на советские праздники: подарок трудящимся. По словам Мейлаха, все они были люди абсолютно сломленные, почти все стучали. «Лесных братьев» он помнит трех, большинство заключенных же сидели по статьям 70 и 190 (антисоветская агитация и пропаганда).

— Большинство серьезных диссидентов уже были выдворены из страны, — рассказывает Мейлах. — И сажали уже за полную ерунду. Один мальчишка позвонил в американское посольство и просил помочь ему уехать из Советского Союза. Ему назначал встречу человек, который притворился американцем, расспросил и увез прямо на Лубянку. Другой служил в армии в Восточной Германии. Парень из их части решил бежать в Западный Берлин. Доехал до Берлина, купил банку пива, сел у стены — тут его и взяли. Но дело решили сделать коллективным, и всех, кто ему как-то помог, арестовали тоже. Парень, с которым мы сидели, дал ему часы и сел на три года. В деле часы назывались торжественно: «прибор для измерения времени».

В Пермь Мейлах приехал на Дягилевский фестиваль. В баре гостиницы, где поселились его участники, галдит на нескольких языках молодая интернациональная толпа. Представить отсюда разговоры о «пятой колонне» физически невозможно.

— В этом году фестиваль какой-то … — Мейлах задумывается. — Я бы сказал, макабрический. Темнота, безысходность, гротеск…

— Дух времени, может? — шучу я.

— Дух времени, — серьезно откликается он.