Предрассветное

Это не литературный или дословный перевод, а моя переделка известного Ларкинского стихо Aubade. Красивых переводов этой "оды" на русском в сети уже хватает. Я же просто "переделала" так, как чувствовалось когда-то в момент... Не судите строго)))

День-деньской на работе. Ночью падаю с ног.

Просыпаюсь в четыре. Там - беззвучно темно.

Знаю, скоро за кромкой занавески - рассвет,

А до этого вижу то, что вечно там есть:

Смерть-трудяга на месте. На день ближе теперь.

Мысли все невозможны, лишь о том - как и где.

Как и где и когда же предстоит умереть,

Вариантностью гложет неизвестный ответ.

От допроса немея, пальцы сжав в кулаки,

Отбиваюсь от страха, разбросав пустяки.

Мысли рвут горизонты, разрываясь в рассвет,

Маяками забытыми шлют прощальный привет.

Сожалений о прошлом и о будущем нет,

Совесть душу не мучит угрызеньями вслед…

Время клочьями рваными опадает стеная,

Ни любви ни вражды – только страх окончанья.

Жизнь-хозяйка безудержно черкает планы,

Что простить, что казнить, что оставить на память.

Но пустоты зияют чернотой глубины,

Поглощая беспечно круговерть суеты.

Путешествие вьется, как пестрая змейка,

То резвей то спокойней, то аллегро то ленто.

Затеряюсь в мирах - прахом памяти, ветром,

Чтоб ни здесь и ни там не вставать на рассвете.

Трюков нет, нет иллюзий, религия – бегство.

Мир не рухнет с тобой - будет также вертеться.

В жизни многим мечтам и печалям не сбыться,

Но прощальный твой день непременно случится.

Светом утренним комната оживает неспешно,

Знанья истины четки, как шкафа силуэты-

Не сбежишь неизбежного путешествия темпа,

Хоть и трудно признать – итог прост своим эндом…

Вновь звонит телефон, чайник бодро вскипает,

Первый утренний шаг тишину нарушает.

Небо белою птицей распростерто безбрежно.

Дворник машет метлой в ритме пульса прилежно.

А вот и оригинал:

Aubade

I work all day, and get half-drunk at night.  

Waking at four to soundless dark, I stare.  

In time the curtain-edges will grow light.  

Till then I see what’s really always there:  

Unresting death, a whole day nearer now,  

Making all thought impossible but how  

And where and when I shall myself die.  

Arid interrogation: yet the dread

Of dying, and being dead,

Flashes afresh to hold and horrify.

The mind blanks at the glare. Not in remorse  

—The good not done, the love not given, time  

Torn off unused—nor wretchedly because  

An only life can take so long to climb

Clear of its wrong beginnings, and may never;  

But at the total emptiness for ever,

The sure extinction that we travel to

And shall be lost in always. Not to be here,  

Not to be anywhere,

And soon; nothing more terrible, nothing more true.

This is a special way of being afraid

No trick dispels. Religion used to try,

That vast moth-eaten musical brocade

Created to pretend we never die,

And specious stuff that says No rational being

Can fear a thing it will not feel, not seeing

That this is what we fear—no sight, no sound,  

No touch or taste or smell, nothing to think with,  

Nothing to love or link with,

The anaesthetic from which none come round.

And so it stays just on the edge of vision,  

A small unfocused blur, a standing chill  

That slows each impulse down to indecision.  

Most things may never happen: this one will,  

And realisation of it rages out

In furnace-fear when we are caught without  

People or drink. Courage is no good:

It means not scaring others. Being brave  

Lets no one off the grave.

Death is no different whined at than withstood.

Slowly light strengthens, and the room takes shape.  

It stands plain as a wardrobe, what we know,  

Have always known, know that we can’t escape,  

Yet can’t accept. One side will have to go.

Meanwhile telephones crouch, getting ready to ring  

In locked-up offices, and all the uncaring

Intricate rented world begins to rouse.

The sky is white as clay, with no sun.

Work has to be done.

Postmen like doctors go from house to house.

Philip Larkin, 1977