Депрессивность в литературе

Советская власть с депрессивностью боролась.

Сумрачные картины действительности или внутреннего мира автора и его литературных героев интерпретировались как очернительство, и одной из обязанностей цензуры,осуществлявшейся в том числе журнальными и издательскими редакторами,было высветление предназначенных к печати произведений, то есть устранение из текстов всего,что могло бы ввергнуть читателей в тоску и обучить их пессимистическому взгляду

как на свою собственную судьбу, так и на перспективы человеческого рода.

Трагедия могла предстать только оптимистической

(как у Всеволода Вишневского и Александра Фадеева),

отрицательным персонажам или жертвам исторического процесса должны были противостоять

положительные герои или, еще лучше, герои-победители,

а пафос признавался только энтузиастический, жизнестроительный.

Неудивительно, что книги, не проникшие в открытую печать и остававшиеся достоянием

либо личных писательских архивов, либо сам– и тамиздата, были в подавляющем большинстве своем

депрессивны. Как неудивительно и то, что именно они,

в период ослабления, а затем и падения цензуры, составили библиотеку

так называемой «возвращенной» литературы.

В них увидели слово правды, к ним потянулись.

И этот максимально высокий на рубеже 1980-1990-х годов читательский спрос не мог, разумеется, не мог не стимулировать появление все новых и новых произведений современных уже авторов,

рисующих и прошлое, и настоящее, и будущее исключительно рембрандтовскими

или босховскими красками, показывающих ничтожество современного человека,

его природную склонность ко всем и всяческим порокам, утверждающих, что место всякой думающей и совестливой личности – у параши.

Тем самым депрессивность из средства привлечь милость к падшим и очистить гуманизмот фальшивой коммунистической позолоты превратилась в рабочий инструмент дегуманизации и литературы,

и общественного сознания.Зато на целое десятилетие вошла в моду как в литературе массовой, так и в литературе качественной,«высокой», что было поддержано и долгожданным подключением русского искусства к энергетическим ресурсам западной культуры, где, – по небезосновательному заключению Вадима Руднева, – « депрессивность стала поистине бичом ХХ века, как невротическая или даже психотическая реакцияна социальные стрессы – революции, мировые войны, тоталитаризм, страх потерять работу,

экологический кризис и т. п.»

Сейчас депрессивность из моды выходит.Во-первых, ввиду того, что читательское большинство, в массе своей до сих пор находящееся

в состоянии перманентного стресса, все последовательнее бойкотирует книги,

знакомство с которыми способно лишь усугубить фрустрацию, отнять или парализовать силы,

необходимые для того, чтобы выжить в условиях жесткой социальной конкуренции.

 А во-вторых, благодаря тому, что нынешние распорядители медийного и издательского рынка, –

по словам Даниила Дондурея, – глядят на литературу прежде всего как на « активный инструмент

продвижения идей» и « легитимный источник трансляции постиндустриальной,

а значит, универсальной системы взглядов».

И, соответственно откликаясь на новые идейные импульсы, идущие от власти,

полагают своей задачей формирование позитивного мышления,

в принципе не совместимого ни с художественной правдивостью,

ни с депрессивностью как ведущим пафосом коммерчески бесперспективного искусства 1990-х годов.

Мы сейчас в зоне противоборства двух этих тенденций – тенденции негативистской,

исходящей из крайне заниженного представления о человеке и человеческом обществе,

генетически связанной с тем, что получило ироническое название чернухи,

и тенденции позитивной, реализующей базовые установки Голливуда и рекламной индустрии

с их императивами типа «У каждого есть свой шанс» и «Ведь вы этого достойны».

Первой, разумеется, в этой схватке пала твердыня массовой литературы,

где тюремные саги и кровавые триллеры все отчетливее сменяются забавными ироническими детективами

и ласковыми (по отношению к читательницам) дамскими романами,

а мрачные антиутопии – занимательной альтернативно-исторической фантастикой.

 Что же касается литературы качественной, то, – как пишет Александр Агеев, –

по-прежнему « во времена, которые живописует современная проза (во всяком случае, значительная ее часть), жить не хочется. Хочется классику почитать – там был конфликт, но не было ненависти

и безысходности». И критики, анализируя, например, повесть Валентина Распутина

«Дочь Ивана, мать Ивана», по-прежнему отмечают, что « и монологи героев,

и речь повествователя пронизаны странной интонацией усталой ненависти» (Михаил Эдельштейн).

 Но подвижки заметны даже здесь, и это дает основания предположить, что тот или иной ракурс в освещении действительности становится наконец не проявлением доминирующей тенденции

(все равно – депрессивной или позитивной), но проблемой личного выбора художника (и его читателей).

Во всяком случае, в сфере миддл-литературы уже сейчас достигнут устраивающий читателя

компромисс между тяготением к правде, зачастую безрадостной, и общей оптимистической позицией

авторов, позволяющей даже при живописании самых неблагоприятных жизненных обстоятельств

увидеть (и показать публике) свет в конце туннеля.