МОЦАРТ БОКСА

Настоящие кумиры, божки бывают, пожалуй, только в глупом детстве. Потом сотворенные памятники, естественно, дают трещины, рушатся, но образ, впечатление, словно тату, врезаются на всю жизнь.

Когда-то никто так не завораживал меня, как молоденький боксер Лев Эстрин, с которым я (еще совсем малолетка) тренировался во дворце тяжелой атлетики на Цветном бульваре.

Наверное, были и более сильные боксеры, и наверняка были, потому что он, несмотря на свой блестящий, без единого поражения взлет, так и не стал чемпионом Союза среди мужчин, не говоря уже о высших международных титулах. И все же ни в ком – ни тогда, ни после, когда уже появилась возможность смотреть бои мировых профи, – не видел я такого врожденного дара драться, ни у кого не было это столь захватывающе красиво.

Во дворце о Лёве ходили легенды. Рассказывали, как он на спор выиграл бой одной левой, а однажды, когда ему на каких-то соревнованиях из-за его малого веса не досталось пары, пошел взвешиваться, напихав за пазуху нужные килограммы, – и все равно выиграл.

Я перенял у него всё, что только мог: и его задиристую стойку, и его манеру с достоинством, без прыганья ходить по рингу, и даже выколол у себя на запястье – в точности, как у него – букву Л, хотя сам был на А. Она и сейчас еще сидит у меня на руке – поблекшая лёвина буква…

Сколько раз мне мечталось, как в какой-нибудь драке – где он один, а их много, – я оказывался рядом, и мы вместе их дубасили… Но он даже не замечал меня – неслышного школяра, который проигрывал один бой за другим…

Он был Моцарт, рожденный единственно для ринга, чтобы вдохновенно и безжалостно повергать всякого, кто выйдет с ним драться. Такой же маленький, гениальный и такой же гульной, неделями не ходивший на тренировки. Ни разу не видел я его тупо стучащим по груше, качающим пресс... Вся эта черновая тягомотина, казалось, была для него излишней.

Появившись обычно с большим опозданием в зале, он кое-как, совсем коротко разминался и шел на ринг. Тут-то и разворачивалось это чудодейство, которое я каждый раз хотел уловить, распознать – и не мог. И оставалось только восхищенно глазеть, как это ему удается – запросто отделывать таких лбов, наносить такие чистые и мощные удары…

А я был – Сальери, который понимал, чувствовал, что этому научиться нельзя, который постыдно завидовал ему и ждал, когда же он, наконец, проиграет.

И это все-таки произошло. Едва выйдя из юношей, где ему не было равных, Эстрин – как бы в наказание за его слишком явную и сплошную удачу – тут же продул…

Последний раз я видел его в финальном бое первенства СССР, когда он бился с олимпийским чемпионом Олегом Григорьевым. Но никакого чуда уже не было. Как это нередко случается (и не только в спорте), надежный профессионал одолел слишком лабильного гения. Впрочем, от былой юной гениальности уже мало что осталось,  в Эстрине чувствовался какой-то надлом. Он стоял на своем призерском месте злой, как дьяволенок, и буквально вырвал из чьих-то рук предназначавшийся ему букет цветов. Как это было неестественно мало для него – быть вторым, даже после знаменитого Григорьева!

Потом, распрощавшись с боксом, я уже ничего не слышал о нем и все реже вспоминал. Хотя, конечно, очень хотелось знать: как он? что ждало его после ринга? – ведь его  даже в тренеры не могли взять с его шестью или семью классами образования. Неужели жил простым рабочим, шофером?!.. Но Провидение, кажется, понимало это не хуже меня…

И вот только спустя много-много лет  после моей жалкой боксерской одиссеи я случайно узнал, что Эстрина убили, еще в те молодые годы. Совсем как у Есенина  – саданули ножом в кабацкой драке… И некому было броситься и помочь.