О русофобии

   Русских не любят. Хотя, с другой стороны, а кого любят? Немцев не любят во всей Европе. Не забыли, не простили, сделали вид, что притерпелись. Притерпелись, но не все. Помню, разговаривал за рюмкой с А. М. Панченко (еще один умница «из хохлов»), зашла речь о том, что я еду в Германию на какую-то конференцию. Не помню, как Панченко охарактеризовал Германию и немцев — нелестно, наверное. А когда я с некоторым педалируемым удивлением спросил (и так было ясно): что так? Он вдруг всхлипнул, издал какой-то странный носовой звук и со слезами в голосе по-детски ответил: «Они папу моего убили». Я, честно говоря, вздрогнул и поежился. Речь шла о событиях более чем полувековой давности, я сам уже не юноша архивный, Александр Михайлович был хорошо пожившим человеком, но простить немцам, что его отец когда-то погиб на войне с немцами, он, получается, не мог. Хотя и юродивых он неслучайно изучал и описывал, игровой был человек.

Но я о русофобии. Конечно, русских не любят, а в качестве первого ответа на вопрос «почему?» — приведу одну короткую цитату. Вы будете удивлены, но это цитата из разговора Путина, тогда исполняющего обязанности президента России, с корреспондентами, потом, на основе этого интервью, создавшими первую рекламную книжку о Путине «От первого лица». Но в тот момент в моде была толерантность, Европейский Дом и гуманистические ценности, они и рекламировались.

«— А ввод войск Варшавского Договора в 56-м в Венгрию и 68-м в Чехословакию тоже был крупномасштабной ошибкой?
— Вы забыли, что и в Германии в 53-м мы применили силу. Это были крупные ошибки, на мой взгляд. И та русофобия, которую мы имеем сегодня в Восточной Европе, это как раз плоды тех ошибок.»

Я не буду говорить банальности — мол, 15 лет назад это был другой человек (все равно гусеница-куколка-бабочка-жаба); только отмечу, что его объяснение причин русофобии в Европе вполне приемлемо. Не надо делать зло другим, не надо применять силу по зову правительства и сердца, и вас будут любить, как исландцев. Русских (здесь Путин прав) не любили и не любят вследствие оставленной ими исторической памяти — за имперскую жестокость; за культурный код, в соответствии с которым, кто сильнее, тот и прав (одни ли они такие?); за хамство, которое является неловкой попыткой непринужденно преодолеть правила вежливости, которые вечно стесняют. Как, впрочем, и остальные правила. Конечно, это не отменяет присущую другим русским (или этим же, но уже по отношению к другим или просто в иную минуту) доброту, отзывчивость и милосердие, ну весь мифологический набор. Однако репутация есть репутация. Конечно, можно вполне справедливо отметить, что один непонятно кем проводимый опрос (да пусть их будет сорок тысяч братьев), ничего не объясняет и не решает. Мало ли на свете русофобов!

Вообще пытаться найти какие-то особые черты, присущие тем или иным нациям (вспомним Б. Андерсона, который считал нацию воображаемым сообществом), достаточно бесполезная работа: во время войны многие проявляют жестокость; война, как экстремальные социальные обстоятельства, стимулирует, в общем-то, одинаковые и довольно-таки отвратные рефлексы.

Однако желание упростить, взвалить ответственность на человеческую (генетическую) природу за злобу и жестокость, имеющие, на самом деле, социальную структуру; редуцировать этот слишком сложный мир к его плоскому, но понятному макету, соблазняло и соблазняет многих исследователей. Так, например, буревестник революции, Максим Горький, полагал, что русским присущ особый вид садистической жестокости, о чем сказал в знаменитом эссе о русском крестьянстве:

«Я думаю, что русскому народу исключительно — так же исключительно, как англичанину чувство юмора — свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни.

В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют.»

Горький полагал ответственным за казавшиеся ему уникальными качества православие, с его недоверием к мирской жизни, и полагал, что «на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников, — любимое чтение грамотеев в глухих деревнях». Даже мне, атеисту, это сближение не кажется очевидным.

Но обидеться на свой народ — частое и далеко не только русским присущее качество. Иногда раздражение на ближних, больных глупостью и спесью, столь велико, а разочарование в своей стране столь глубоко и основательно, что хочется самых простых ответов на сложные вопросы, хочется ужасом отпугнуть ужас:

«Как сладостно отчизну ненавидеть,
И жадно ждать ее уничтоженья,
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!»

Не только Горький или Печерин полагали, что русской культуре свойственно удивительное (или большее, чем у других) неуважением к личности, стихийный анархизм, как мы бы сказали сегодня — асоциальность. Амальрик остроумно заметил, что «культ личности» в русской истории парадоксально обозначает период невиданного (даже по русским меркам, более широким, чем у других: широк русский человек) унижения человеческого достоинства. И отмечает две характерные (с его точки зрения) черты русского социума: неуважение к человеку и обожествление силы, особенно физической, хотя и всякой другой тоже:

«Русскому народу, в силу ли его исторических традиций или еще чего-либо, почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности.

Даже в идее прагматической свободы средний русский человек увидит не возможность для себя хорошо устроиться в жизни, а опасность, что какой-то ловкий человек хорошо устроится за его счет. Само слово «свобода» понимается большинством народа как синоним слова «беспорядок», как возможность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступков. Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец, даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе представляет какую-то ценность — это дико для народного сознания.»

Кто только не ходил у нас в русофобах! Последнее время Рунет полон фальшивых и искаженных цитат Маркса и Энгельса, требовавших якобы уничтожить славян как раковую опухоль Европы, называвших русских — контрреволюционной нацией (не надо путать источники), утверждавших, что у Европы только одна альтернатива: либо подчиниться варварскому игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы — Россию. Слышите гул панславизма?

Понятно, что не было у основоположников марксизма расовой, шовинистической нетерпимости, а если и была ненависть, то к «николаевской России», к «жандарму Европы». И даже там, где Маркс (действительно не любивший народников, но с восхищением принявший первых народовольцев) эмоционален, публицистичен, он все равно остается в границах социально-культурологического анализа (позволю себе привести наиболее известную и критическую цитату Маркса о России из работы «Разоблачение дипломатической истории XVIII века»):

«Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира... Так же, как она поступила с Золотой Ордой, Россия теперь ведет дело с Западом. Чтобы стать господином над монголами, Московия должна была татаризоваться. Чтобы стать господином над Западом, она должна цивилизоваться... оставаясь рабом, т.е. придав русским тот внешний налет цивилизации, который бы подготовил их к восприятию техники западных народов, не заражая их идеями последних.»

Кстати говоря, в последней фразе Маркс предлагает формулу, предвосхищающую более поздние попытки объяснения периодически возникающего в России спазматического желания соединиться с Западом, позаимствовав или просто украв его технические достижения, отвергая при этом сопряженные с ними западные идеи гуманитарного толка. Но не будем повторяться.

Цитат, почитаемых русофобскими (сам термин придумал Тютчев, противопоставляя его модной тогда идее «панславизма»), полно у товарищей Тютчева по перу — здесь чемпионы Салтыков-Щедрин и Чехов, знатные русофобы, чего стоит ремарка последнего: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения, что же национально, то уже не наука». Критичен и въедлив был Лесков, куда глубже Горького понявший и изобразивший русского человека пореформенной поры; Бунин со своей деревней; Островский со своими купцами; да и кто из русских классиков в тяжелую минуту не клял на чем свет стоит проклятую Россию, да и себя, что родился именно здесь! Есть за что клясть, есть за что ненавидеть и третировать! Понятно, что эта традиция жирно прочерчена в культуре, а что касается современных русофобов, есть среди них очень даже умные и изобретательные, есть же вполне рутинные и пафосные.

Понятно, что весь мой поверхностный экскурс предпринят только ввиду последних событий: аннексии Крыма и ползучей братской экспроприации Украины, настолько воодушевивших большинство российского общества, что русофобия всех остальных, кому чужды русские патриотические игры и имперская жестокая сладость, тоже достигла новых вершин. Последнее время русофобия поражает в основном братьев-православных: сначала эмоциональных и музыкальных грузин, теперь братьев по музе, по судьбам — украинцев.

Рационально ли негодование или только психологично? Влияет ли, иначе говоря, национальная ненависть на тех, против кого направлена? Разочарую справедливо негодующих и призывающих божью кару на головы великодержавной сволоты: не влияет никак. Я и приводил наиболее характерные примеры критики русского и России, чтобы доказать: как бы не гудел в крови градус негодования (справедливого, подчас), как бы не был точен и язвителен ум — попытка найти, акцентировать национальную ущербность не приносит никакого результата, даже если ущербность явлена, зафиксирована и соответствующим образом отрефлексирована.

Легче и разумнее, скажем это вздохнув и покачав головой, менять социальные обстоятельства, формирующие те или иные черты, интерпретируемые как национальные.

Но, конечно, «легче» — это я сказал, это я сказанул, это я влево напахал: «легче»! Найди что-нибудь труднее, идиот, и тогда продолжим!

http://rufabula.com