- Как у вас со смертностью? - Да пока стопроцентная!..

                                                                                                                                                                                                                Кто бы согласился,                                                                          Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

                           Когда бы неизвестность после смерти,

                           Боязнь страны, откуда ни один

                           Не возвращался, не склоняла воли

                           Мириться лучше со знакомым злом

                           Чем бегством к незнакомому стремиться!

                                                                У. Шекспир. Гамлет

 «Всё, что вы хотели знать, но боялись спросить» – этим очень распространенном клише можно было бы обозначить специальный выпуск журнала «Отечественные записки» (№5, 2013) под названием «Последний довод».

Он целиком посвящен смерти. Всё-всё-всё о ней – без преувеличения: от философского «взгляд и нечто» до драматических проблем, возникающих по мере углубления наших представлений о смерти – от клинической смерти до смерти коры головного мозга и многолетнего пребывания в искусственной коме в статусе юридически недееспособного субъекта…

Любопытное чтение. По крайней мере – для меня. Я, как говорится, давно в этой теме. Вот-вот стукнет 84 года. Скоро три года, как после обширного инсульта покинула сей мир моя жена. Это был финал болезни, который завершил длительный и драматический процесс, начавшийся за шесть лет до того – с еле уловимых изменений тембра ее голоса и какой-то едва заметной скованности мимики.

Так что времени для погружения в эту тему было предостаточно. Да и мой личный опыт к этому располагает: с 10-летнего возраста я, фигурально выражаясь, проживаю вторую жизнь. Вернул меня к ней главный врач детской больницы имени Тимирязева на Большой Полянке Николай Георгиевич Дамье.

Меня привезли туда после тяжелой травмы, без сознания и совершенно обескровленного; ситуация еще более осложнилась тем, что сразу же началась газовая гангрена. Потом мне рассказали, что мое положение многие считали безнадежным, но главный врач не сдавался. Незадолго перед тем закончилась финская война, на которой он накопил большой опыт лечения гангрен – там было много обморожений. Дамье и вытащил меня «оттуда»: через три дня я открыл глаза.

Но рано или поздно «туда» надо возвращаться.

Ничего не имею против. Давно созрел.

Хочется, разумеется, чтобы это возвращение произошло в максимально комфортных условиях.

В России, однако, на это рассчитывать не приходится.

                                                                       I                  

Содержание упомянутого номера «Отечественных записок» свидетельствует не только об этом очевидном факте, но, главное, о том, что мы, слава богу, всё еще способны (надолго ли?) спокойно обсуждать вопросы жизни и смерти не только на уровне «бог дал, бог и взял». Хотя к этому всё идет: налицо все признаки погружения российского общества в религиозное мракобесие. Километровые очереди, чтобы прикоснуться к поясу Богородицы.

ВИП-тусовки, отправляющиеся в Иерусалим, чтобы поучаствовать в занимательном шоу Благодатного огня, который почему-то снисходит исключительно на православных. Окропление святой водой космических ракет и кафедра теологии в физтехе. Общеобразовательная школа, где эволюционная биология и сотворение мира за семь дней становятся обычными альтернативными версиями. И с каждым днем всё растущее число людей, религиозные чувства которых оскорбляет наличие у других здравого смысла и способность рассуждать.

На этом фоне стала очевидной и эволюция российского научного сообщества. Категорическое неприятие чудес, выражавшееся, в частности, в работе комиссии Академии Наук по борьбе с лженаукой, сменилось отстраненным и вежливо-примирительным отношением к вере, а научная толерантность ученого сословия достигла уровня, когда от академиков можно услышать глубокомысленные рассуждения о том, что возможно всё…

Происходит это как раз на фоне потрясающих научных достижений последних лет, в частности в исследовании головного мозга человека. Открывающаяся сейчас картина поистине космической сложности организации этой структуры нашего организма и ее уникальных возможностей сама по себе заставляет задуматься над вопросом о том, как могла возникнуть такая фантастическая структура. Самый простой ответ на этот вопрос как бы напрашивается сам собой: такое чудо мог создать только бог.

Известный исследователь мозга, ученый с мировым именем, книга  которого буквально потрясла меня, в одном интерьвью признался однажды, что он верующий.

Это признание удивило меня,  и я (понятное дело – пенсионер, делать больше нечего) написал ему письмо. Мол, как же так?

Что удивительно – он ответил. Вкратце, его ответ сводился к тому, о чем я написал выше: мозг человека оказался настолько фантастической структурой, что невольно закрадывается мысль о Создателе. Похоже, предположение Поля Лафарга о том, что «Каждый ученый изгоняет бога из той науки, которая составляет предмет его специального изучения», в данном случае не оправдалось. Не каждый.

Но наука и вера, видимо, не очень хорошо уживались в сознании этого ученого, и он – так поступают все – сослался на авторитет.

Ученый привел хорошо известные слова создателя квантовой механики Вернера Гейзенберга: «Первый глоток из стакана естествознания делает атеистом, но на дне стакана ожидает Бог».

Прекрасная фраза!

Словно высечена из гранита. Такие фразы являются украшением любого сборника афоризмов великих людей.

Поразительно гипнотическое действие, которое оказывают на нас подобные фразы. Мы выглядим перед ними как кролик перед удавом: замираем в священном трепете.

Но дело в том, что у стакана естествознания нет дна. Не знаю, как так получилось. Возможно, Бог просто слишком поздно спохватился: ведь в программе «Семь дней» ничего такого не предусматривалось. Так что встретиться с ним на дне стакана естествознания невозможно в принципе: этот сосуд – бездонный.

Вся история науки подтверждала и подтверждает это на каждом шагу. Чем выше поднимаешься, тем дальше отодвигаются горизонты.

И уж кому, как не ученым, знать об этом.

Они и знают.

Но и Гейзенберг, и Эйнштейн в своем споре по поводу принципа неопределенности апеллировали к богу, призывая его в свидетели.

Так ведь и все мы – и верующие, и атеисты – на каждом шагу апеллируем к богу. Бог всегда с нами в нашей речи. Невозможно представить наш язык без «Спасибо» (спаси тебя бог), «Бог с тобой!», «Бог свидетель», «Побойся бога!» и т.д.– вплоть до «Божественно!». Образ всевышнего – неотъемлемый факт культуры человечества, а в искусстве он, возможно, появился даже раньше, чем в языке.

Вот если бы и сама религия оставалась просто таким же фактом культуры!

Не получилось.

Так что «спасибо» великим: они, призывая бога в свидетели, создали некий комфорт тем нашим современникам, которые, оставаясь в науке, по каким-либо причинам вынуждены отдавать поклоны религии.

Картина мира, двести с лишним лет назад открывшаяся Лапласу, вряд ли была для него менее поразительной, чем панорама головного мозга для современного исследователя. Но для описания картины мироздания Лапласу, как свидетельствует его знаменитый ответ Наполеону, гипотеза бога не потребовалась.

Время, правда, было другое. Только что закончился вольнодумный

XVIII – век Просвещения. Бога мало что не боялись – над ним смеялись.

Бога и сейчас не боятся. Но смеяться над ним уже нельзя. А если кто и боится бога, то неверующие, вроде меня. Да и не бога, разумеется, а его темную ревнивую паству, старающуюся – и пока небезуспешно – повернуть время вспять.

И думаешь: «Господи, до чего дожил!».

И хочется поскорее сказать ему об этом при личной встрече.

                                                                      II                                       

К этой встрече следует подготовиться. Привести, так сказать, мысли в порядок. Замечательный этот номер «Отечественных записок» подходит как нельзя лучше – пищи для размышлений здесь предостаточно. Тем более, что журнал и позиционирует себя как журнал для медленного чтения. Рекомендация оказалось дельной. Действительно, время  от времени я встречал положения, мысли, которые как бы предназначены были останавливать беглое скольжение по строчкам текста и предлагали еще раз – и медленно – перечитать их.

Искать места, требовавшего именно медленного чтения, не пришлось. Достаточно было дочитать до конца первую же фразу первой статьи номера под названием «Смерть и Другой», принадлежащей перу Анны Ямпольской. Вот что она пишет:

«Проблема заключается в том, что умирать нельзя научиться методом проб и ошибок, подобно тому, как мы учимся другим умениям: это не повторяющееся действие, и человеку — философ он или нет — дано умереть лишь единожды.

Сегодня, сейчас, когда я, эмпирический автор, пишу эту статью, я все еще жива, я еще не ушла туда, «аможе все человецы пойдем» — а значит, мое знание смерти (и моя принадлежность философскому сообществу как сообществу тех, кто доказал на практике свое умение умирать) — под вопросом.

Это делает мои последующие речи о смерти двусмысленными: я должна писать так, словно знаю не понаслышке, что такое смерть (выделено мной. – А.Ш.), в то время как я лишь заглушаю наукообразным многословием свою собственную растерянность и тревогу».

Не скрою: останавливался я и до выделенного предложения, и не раз. Хотелось, например, узнать имена счастливцев (или, напротив, несчастных?), кто на практике научился умирать. Впрочем, одного (самозванца, разумеется) я знаю – это Сомерсет Моэм. Он писал: «Умирать — скучное и безотрадное дело. Мой вам совет — никогда этим не занимайтесь».

Углубляться в философские вопросы у меня нет охоты, да я и не имею права. Но остановиться на выделенной фразе стòило: из нее с очевидностью следует, что знать «не понаслышке» о том, что такое смерть, может только сам умерший.

Но что может знать умерший? Ответить на этот вопрос несложно, если верить в загробную жизнь: очень многое. От адских мук до райских наслаждений. Но даже в этом случае мы, живущие, вовсе не остаемся в неведении: своими знаниями о смерти «не понаслышке» они, умершие, охотно делятся с нами, живущими здесь «в растерянности и тревоге». Делятся с помощью потусторонних сил, разумеется: тени, духи, призраки, привидения etc.(хотя, как было замечено еще у Шекспира, «Горацио считает это все / Игрой воображенья»).

Об одном таком случае написал тот же Сомерсет Моэм. Генри Джеймс рассказал ему, что обещал брату оставаться в его городе в течение полугода после его смерти – на случай, если тому удастся передать сообщение с того света. Джеймс пребывал в полной растерянности и тревоге: шесть месяцев уже почти истекли, а никакого сообщения «оттуда» все еще не приходило.

Рассказов тех, кто знает о смерти «не понаслышке», великое множество. Литература полна ими. Кинематограф тоже не остается в стороне – потустороннего в кино сейчас больше, чем реалити. Есть готовый на все интернет…

Так что в представлениях о загробной жизни недостатка нет.

Но в статье «Смерть и Другой» речь идет не о представлениях, а о знании.

А о знании может говорить только живущий.

Другого знания о смерти не существует.

Потому что смерть – это всегда смерть другого.

Осознать смерть мы в состоянии только как смерть другого.

Свою смерть мы осознать не можем.

Так что, как любил говорить мальчик Пепе из «Сказок об Италии»: оставим глупости соседям.

Осознание смерти переживается по-разному: горе и боль утраты, если умирает близкий человек; радость, если издох, наконец, тиран; сочувствие совершенно незнакомым нам людям, пережившим утрату близких в какой-нибудь катастрофе…

Но свою собственную смерть мы осознать не можем.

Смерть – не процесс умирания. Это черта, которая означает конец процесса, приводящего к смерти: медленной или скоротечной смертельной болезни, катастрофы, пыток или ожидания смертной казни. И как бы современная медицина ни отодвигала эту черту, годы и годы сохраняя пациента в вегетативном состоянии, эта черта существует. Кто не умер – тот жив. И – наоборот.

Умершему «знание не понаслышке» не дано: за этой чертой его уже нет. Послушать, что говорят «твои» сослуживцы на «твоей» панихиде не получится: «тебя» нет. Дальше – тишина.

                          Не нужны надписи для камня моего,

                          Пишите просто здесь: он был, и нет его!                                                                                              (Константин Батюшков. Эпитафия)

Именно мы и только мы, живущие, знаем не понаслышке, что такое смерть. К сожалению, этого знания нам вполне хватает. Даже с избытком. За несколько десятков лет жизни каждому приходится хоронить несколько десятков человек, а то и больше: родных и близких, друзей, знакомых, сослуживцев...

Вдобавок каждый божий день средства массовой информации сообщают нам о смертях: от известных людей или безымянных жертв стихийных бедствий, терактов и других достижений цивилизации.                                                                             

Я бы не прочь, вслед за Ямпольской, писать Другого с большой буквы. Какая разница! Но ее Другой – какой-то странный. Вроде человека-невидимки: он становится видимым только в страдании и смерти. Читаем медленно: «я могу быть личностью только благодаря связи с другим человеком — таким Другим, который подвержен страданиям и смерти. Другой становится Другим, точнее, осмысляется как таковой, только ввиду своей смертности: тот, кто умер, тот, кто смертен, — тот и есть Другой».

Из сказанного следует: пока ты живой и здоровый, тебя не осознают как другого. Ты не являешься другим для живущих рядом. На тебя можно не обращать внимания. Грубо говоря – наплевать.

А ведь заповедь древнего мудреца Гиллеля «Не делай другому того, чего не желаешь себе» обращена именно к живущим, к соседям. Другой – это живой, это тот, кто рядом. Плохо, если мы осознаем его присутствие только на его смертном одре, а отсутствие – только после его смерти.

Не думаю, что автор хотела сказать именно это. Видимо, мысль ее была о характерном свойстве личности человека – особенно пробуждаться при виде страданий и смерти других. Это верно. Я бы только еще прибавил: не худо бы этой личности выходить из дремоты и в менее драматических обстоятельствах, в которых оказывается другой, до того, как он оказался при смерти.

«Думать о том, что значит «умереть» для меня лично, – очень трудно, – пишет далее Ямпольская. – Мысль о своей собственной смерти не просто вызывает отрицательные эмоции: это такая мысль, которая «не умещается в голове», которую невозможно взять в толк».

Тут я вполне понимаю автора. Что естественно для меня, старика, противоестественно для человека молодого. А у меня мысль о смерти никаких отрицательных эмоций не вызывает – только положительные.

Меня не будет – значит, в частности, не придется просыпаться с горькой мыслью о печальном парадоксе российской истории: после всех ужасов большевистского режима, опиравшегося на неграмотный пролетариат, многострадальная родина наша оказалась во власти клептократии, сделавшей своей помощницей согнанную в Думу образованщину…                                         

                                                                     III

 «Если у вас все хорошо, – гласит изящная французская поговорка, – не беспокойтесь: это ненадолго».

Если вам пришла в голову свежая мысль – не беспокойтесь: очень скоро вы обнаружите, что она не нова.

Посетившую меня однажды мысль о том, что смерть мы осознаем только как смерть других, я встретил тут же, на страницах ОЗ, в опубликованной журналом лекции французского психоаналитика и психотерапевта Франсуазы Дольто, прочитанной ею в 1985 году: «По-моему, смерть правильно не считают событием (в нашей жизни. – А.Ш.). Это не событие: нам ее не суждено пережить, мы никогда ее не переживем, как не пережили и свое рождение. Как мы появлялись на свет, видели другие».

Интересная лекция под названием «Говорить о смерти» обращена к теме поддержки тяжело или смертельно больных, реабилитации и самокомпенсации инвалидов, потерявших ту или иную функцию или часть тела и лишившихся возможности жить обычной для здорового человека жизнью.

Дольто уверена, что смерть – привычно и напрасно табуированная у нас в общении с больными тема – может и должна быть предметом нормального и в каком-то смысле даже целительного в общении с ними разговора: «когда человек говорит: «Я, наверно, умру», нужно выслушать его, независимо от того, правда ли это.

Мы все умрем, это бесспорно, а значит, можно сказать ему эти слова — неважно, правильно ли он оценивает сроки и отвечает ли его оценка тем медицинским и хирургическим познаниям, какими мы располагаем на сегодняшний день… Нельзя лишать тех, кого мы уважаем, возможности быть услышанными».

По поводу наших представлений о потусторонней жизни Франсуаза Дольто замечает: «наши фантазмы о смерти, наши представления о том, как протекает загробное бытие тех, кого мы видели живыми, как людей, так и животных, — это просто артефакт воображения».

Правда, немного позже (возможно, иронизируя сама над собой – к сожалению, мы не слышим ее голоса) она высказывает нечто прямо противоположное:: «среди нас есть те — надеюсь, это буду я, потому что я тут почти самая старшая, — кому скоро выпадет радость, честь, счастье узнать, наконец, что же там, по другую сторону жизни».

Совсем не уверен, что того, кто узнает, что «там, по другую сторону жизни», ждут радость или счастье. Но честь и слава ему обеспечены – ведь этого пока никто не знает. Никто. Покойный брат Генри Джеймса (знаменитый ученый, между прочим) никаких сообщений так и не передал, хоть и обнадеживал родственника. Молчит и сама Франсуаза Дольто, покинувшая нас тоже довольно давно. Впрочем, она и не обещала сообщений. Скорей всего, оправдался ее взгляд на загробную жизнь как на артефакт воображения…

В этом я согласен с ней. Следует, однако, подчеркнуть: эти фантазмы, эти артефакты воображения, связанные со смертью и загробной жизнью, – это не только наши собственныефантазмы. По большей части – если не в решающей степени – они предопределены всей прошлым человеческой культуры, в религиозном и художественном творчестве которой – в книгах, картинах, песнях и т.д. – запечатлены фантазмы наших предшественников о загробной жизни.

Эти запечатленные фантазмы-артефакты воображения стали, таким образом, артефактами материальной культуры, которые, благодаря таланту и художественной мощи их создателей, сохранили свою ценность навечно и продолжают формировать духовный мир людей последующих поколений. Независимо от того, верит человек  в загробную жизнь, или не верит.

«Похоже, мы боимся вовсе не смерти,… – продолжает Дольто , – мы боимся лишь страданий, угасания, а еще разлуки с теми, кого любим».

Боязнь умирающего страданий и угасания естественна и понятна. Но вот слова о боязни умирающего «разлуки с теми, кого любим» требуют уже не раз упомянутого медленного чтения. В самом деле. Кого именно ждет разлука? Разумеется, она ждет только родных и близких умирающего.

Однако, Дольто говорит о самом умирающем, хотя умирающий боится разлуки как-то слишком житейски, словно его, как пожизненно заключенного, навсегда лишают свиданий. И если бы только свиданий! Его лишают всего: солнечного света, зеленой травки, весеннего дождичка, стрекотания кузнечиков…

Понимание того, что за роковой чертой его попросту не будет, отнюдь не отменяет переживаний умирающего по поводу ужасов такого лишенства. Дольто говорит только о боли разлуки. Но боль разлуки переживают только родные и близкие умершего, которых он оставил в земной юдоли и печали. Его же самого после смерти уже нет. Если боялся – то напрасно.

Этот феномен нашего мироощущения никак не связан, на мой взгляд, ни с верой, ни с неверием. Он просто отражает нашу естественную и прочную укорененность во всем земном, что сопровождает нас с рождения до смерти. На нашем жизненном пути не встречается ничего такого, чтобы давало нам хоть какой-то опыт несуществования. Живущему это несуществование так же трудно представить, как вообразить бесконечность пространства или времени. Обе эти бесконечности, не осознаваемые нами, хотя бы присутствуют «на кончике пера» у физиков. А несуществования нет нигде. Даже – или, скорее, тем более – в наших религиозных представлениях.

О религиозных представлениях, кстати, подробно говорится в этом же номере ОЗ, в обзоре Александра Солдатова «Преодоление страха смерти в разных религиозных традициях». Здесь в сжатом изложении можно найти сумму представлений  людей различных верований о том, что ждет их после смерти.

Но автор обзора рассуждает не только о верованиях. Среди прочего он тоже отмечает наличие проблемы осознания смерти, связанное с принципиальным отсутствием опыта несуществования. Но он рассматривает проблему совсем с других позиций.

Он пишет: «Безусловно, религия (а мы ведем речь о религиозных способах преодоления страха смерти) предпочитает иметь дело с субъективно воспринимаемым бытием: в большинстве религий признается существование Субъекта или субъектов, которые не оставляют в бытии невоспринимаемых частей — по большей части из-за того, что Он (они) это бытие и сотворили. 

В чистом виде идея «абсолютного конца» невыразима, непредставима и неописуема(выделено мной. – А.Ш.). Как правило, провозглашающие эту идею — например, радикальные атеисты-нигилисты — на уровне аргументации впадают в противоречия, начиная признавать то или иное «постбытие».

Не силен в теологии, поэтому смиренно пропускаю «субъектов, которые не оставляют в бытии невоспринимаемых частей». Для меня важно другое: и верующий, и атеист (честь имею – просто атеист, без радикализма и нигилизма) сходятся в том, что нельзя описать то, чего нет.

Не возражаю (хотя и не понимаю, зачем) и против того, чтобы смерть назвать абсолютным концом: хоть горшком называй, только в печь не сажай…

Но вот насчет «постбытия», которое, «впадая в противоречия», начинают признавать атеисты, хотелось бы помедленнее.

В качестве примера признания атеистами «постбытия» журналист-религиовед Солдатов указывает на… марксизм-ленинизм, который «утешал умирающих тем, что они внесли свой вклад…в строительство… идеального общества (рая)». Попутно он припомнил атеистам «всегда живого» Ленина.

Право, не знаешь даже, что тут сказать.

Прежде всего: не следует путать марксизм-ленинизм с атеизмом.

Атеизм – не идеология, а мировоззрение.

Но главное, религиоведу хорошо бы понять, что вера и неверие – близнецы-братья. Они родились одновременно и с тех пор живут неразлучно. А марксизм-ленинизм появился чуть позже, не знаю сколько тысяч лет спустя.

И, кстати: «всегда живым» Ленина никто и никогда не называл. Он числился по разряду «вечно живой».

К великому сожалению, таковым он и останется.. После того, что он наворотил, человечество вряд ли сумеет забыть его.

Но у «постбытия», как назвал этот феномен Солдатов, есть и более положительные примеры. Не придуманные «марксистами-атеистами», а ставшие таковыми благодаря собственному гению. Были, были великие, которые навечно пребудут с нами. Всех перечислить невозможно. Упомяну лишь два имени, имеющие непосредственное отношение к обсуждаемой теме.

Первое – Иисус Христос, несомненно, замечательная личность, оставившая в памяти человечества неизгладимый след. Принимая на себя грехи людей, он вряд ли мог предполагать, что взваливает на себя и тяжкие грехи его недалеких толкователей, имя которым – легион. Иначе ужаснулся бы, как ужаснулся Иешуа Га-Ноцри, увидев, чтò записывает за ним Левий Матвей…

Второе – Уильям Шекспир, который устами Гамлета сумел так выразить смятение человека перед вечным трагическим выбором между жизнью и смертью, страх перед неизвестностью «после смерти, / Боязнь страны, откуда ни один / Не возвращался» – что размышления Гамлета и по прошествии четырех столетий остаются неотъемлемой частью наших рефлексий на темы жизни и смерти. «Быть или не быть, вот в чем вопрос».

По этой же причине – отсутствие опыта несуществования – сфера «незнания» заполняется всевозможной мистикой. Об этом аспекте проблемы говорится, в частности, в другой статье номера «Смерть как информационный повод» Анны Белокрыльцевой.

Она пишет о том, как и почему такие вопросы, как реинкарнация, телепортация, ясновидение и им подобные стали постоянными и горячо обсуждаемыми темами различных программ на телевидении. Потому, считает она, что «в этой области нет точных критериев и достоверного знания, делать такие программы очень несложно: приглашается несколько людей разной степени вменяемости, записываются их откровения о перемещении по тонкому миру или посещении призраков — и готово…».

Я  бы добавил к сказанному, что помимо приглашаемых на эти программы «людей разной степени вменяемости», в них нередко можно встретить теперь экспертов разной степени учености, которые – знамение времени! – считают необходимым демонстрировать свою толерантность к любым артефактам воображения. Еще один признак усиления влияния религиозных институтов на общество и на ученое сословие, который тревожит меня.

Автор еще одной статьи номера – «Социология смерти» – Дмитрий Рогозин, напротив, убежден, что этого влияния слишком мало. Он, в частности, пишет: «Смерть не может рассматриваться вне религиозного контекста.

И отрицание этого факта грозит колоссальными заблуждениями, редукцией смерти до факта биографии, социальной проблемы, которую можно преодолеть посредством рациональных и управляемых внешними агентами процедур. Вслед за Ю. Хабермасом, обозначившим тотальность секулярной аргументации в публичном дискурсе, можно констатировать формирование научного фундаментализма, отрицающего право на религиозно обусловленную методологию и теорию познания».

 Если перевести эту фразу на русский язык, станет понятной суть претензий автора: наука по-прежнему упорствует в ереси, что религия несовместима со знанием.

Значит, мои упреки научному сообществу были не совсем справедливы. Виноват.

Но тут возникает другой вопрос – кто может дать право на религиозно обусловленную теорию познания?

Пока еретиков жгли на кострах, вопрос о таком праве не стоял. Оно было обусловлено исторически.

Но сегодня…

Конечно, у нас есть Дума. Она может и закон подходящий издать. В смысле, что Земля плоская и стоит на трех китах; а Солнце вращается вокруг Земли. Публичные возражения – штраф до 500 тысяч рублей (костры запрещены из-за угрозы лесных пожаров).

Но даже такой закон не поможет. Для «аргументации в публичном дискурсе» нужны не законы, а научные аргументы..                                  

                                                                 IV

Первые годы жизни Клима Самгина, героя одноименного романа Горького, совпали, по словам писателя, «с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя "между молотом и наковальней", между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным народом, отупевшим в рабстве крепостного права.

Заслуженно ненавидя власть царя, честные люди заочно, с великой искренностью полюбили "народ" и пошли воскрешать, спасать его. Чтоб легче было любить мужика, его вообразили существом исключительной духовной красоты, украсили венцом невинного страдальца, нимбом святого и оценили его физические муки выше тех моральных мук, которыми жуткая русская действительность щедро награждала лучших людей страны».

Слова «жуткая русская действительность» в наше духоподъемное для восстанавливающей свои исконные границы России время уголовно наказуемы. Поэтому в контексте проблемы, обсуждаемой в данном номере журнала, их вполне можно заменить на «жуткую французскую», или «жуткую китайскую», или «жуткую сенегальскую» действительность.

Отношение к моральным мукам сограждан не слишком разнится в разных странах и, по большей части, выражается фразой «нам бы ваши проблемы» – несмотря на то, что мучительные душевные страдания сопровождали и сопровождают людей самых разных обществ на разных стадиях общественного развития.

Да только ли людей? Кто возьмется утверждать, что душевные муки собаки, потерявшей своего любимого хозяина, меньше, чем моральные страдания нашего тонко чувствующего современника? А вспомните льва, который издох от тоски через шесть дней после смерти его любимой собачки (см. Лев Толстой).

Но что дозволено льву, не разрешено человеку.

Моральные муки как причина самоубийства обществом вообще не рассматриваются. Блажь.        

У общества – совсем другая повестка дня: физические страдания. …

Если что-либо и может быть принято во внимание, то только физические страдания человека. Желательно – для общества – непереносимые. Чем тяжелее ваши физические мучения, говорит своим гражданам общество, тем удобнее обществу: так ему легче осознать, что проблема существует и ею, увы, приходится заниматься.

И даже в этой области мы – в самом начале (или, что то же самое, в самом хвосте). Дело десятое…

Хотя есть оптимисты – их особенно много среди законодателей, –  которые уверяют, что проблема, можно сказать, практически решена – появились замечательные обезболивающие. На все случаи жизни во страдании.

А если вы не хотите принимать их или считаете их прием бессмысленным или даже вредным, – то это, полагают они, уже ваши, извините, душевные страдания.

И на этот случай, оказывается, тоже есть замечательные лекарства – антидепрессанты.

Так что всё о′кей.

Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!

Прав, разумеется, был Андре Моруа, заметив: «У людей всегда хватает мужества переносить чужие несчастья».

Но людям свойственно и милосердие.

Упавший с лошади закованный в латы раненый рыцарь был обречен, и противнику полагалось избавить его от лишних мучений с помощью узкого длинного стилета, который мог пройти через сочленения лат; стилет так и назывался – мизерикордия, милосердие.

За соответствующую плату, полученную от родственников осужденного на сожжение на костре, палач мог быстро и незаметно задушить бедолагу еще до того, как пламя добралось до его ног.

«Братцы, добейте!», просил товарищей шолоховский тяжело раненый казак, который уже не мог отступать вместе с ними, и Григорий Мелехов выстрелил ему в голову.

И уже наш современник, герой фильма Михаэля Ханеке «Любовь», кладет подушку на голову находящейся в бессознательном состоянии парализованной супруги и удерживает ее до тех пор, пока не видит, что ее страдания окончились.

Герой другого фильма, шотландский рыбак, говорит девушке, удивленной тем, что он не умеет плавать: «Рыбаку лучше не уметь плавать – быстрей утонешь, если упадешь в холодную воду».

Лучше смерть, чем бессмысленные страдания.

Это понимает любой человек.

Этого не хочет понять общество.

С великим трудом, преодолевая свою душевную лень и заскорузлые религиозные табу, открывает общество глаза на эту неприятную проблему.

Истории этого преодоления посвящен целый раздел журнала под символическим названием «Рядом с уходящим».

Статья Марсии Энжел, профессора Гарвардской медицинской школы, «Может ли доктор помочь вам умереть?» рассказывает о драматических этапах этого преодоления: каждый прорыв, каждое достижение в области медицины, медицинской техники и фармакологии, относящееся к этой вечной проблеме, порождало новые проблемы этического и юридического свойства, решение которых упирается, как правило, в нравственную неготовность общества к применению этого достижения.

Марсия Энжел отмечает рост числа законодательных актов, разрешающих врачебное содействие смерти, после 1976 года, когда Верховный суд штата Нью-Джерси разрешил отключить от аппарата искусственного дыхания и дать умереть девушке, чей мозг был уже необратимо поврежден в течение нескольких месяцев.

«До этого трагического происшествия, – пишет Энжел, – общество мало задумывалось о том, можно ли в принципе ускорить физическую смерть пациентов, находящихся в необратимой коме, и если да, то как это сделать, или о том, как помочь больным, которые, пусть и находясь в сознании, испытывают невыносимые предсмертные муки».

Марсия Энжел, естественно, как и следует из названия ее статьи, рассматривает проблему прекращения бессмысленных физических страданий только в рамках взаимоотношений доктора и пациента. Здесь к настоящему времени сформировалось два направления: эвтаназия, где инъекция осуществляется врачом, и т.н. содействие смерти, где последний шаг – прием таблетки – совершает сам пациент.

Эвтаназия в США запрещена повсеместно, но два штата уже согласились, что врач может содействовать пациенту в прекращении бессмысленных мучений, и приняли «Закон о достойной смерти» (еще один штат к моменту написания статьи собирался принять подобный закон).

Четыре маленькие страны в центре Европы (где разрешены оба направления) и три штата в Америке – вот все, чего добилось пока человеческое милосердие, и то лишь по отношению к обреченным, испытывающим страшные мучения.

Любопытно, что при подготовке «Закона о достойной смерти» формулировка «врачебное содействие смерти» сменила первоначальную формулу «врачебное содействие самоубийству» – чтобы даже не напоминать про «обычное самоубийство, когда человек сознательно выбирает смерть при том, что жизни его в обозримое время ничто не угрожает».

Это так по-человечески: не имеет значения, чтò мы делаем – важно, как это называть.

Между тем, история полна случаями обычного самоубийства именно как способа достойной смерти.

Но пока достойной смертью – и то в порядке исключения – считается лишь смерть по разрешению, когда твои мучения превысили законодательную норму. 

Весьма показательным является отношение к «Закону о достойной смерти» жителей штата Орегон – первого, где был принят подобный закон.

Общественность опасалась, что «законом преимущественно станут пользоваться наиболее незащищенные пациенты с низким уровнем доходов и не имеющие медицинской страховки. Однако практика показала, что жители Орегона, пожелавшие умереть таким способом, были вполне благополучными гражданами с достаточным уровнем образования, и практически все они имели страховку.

Иными словами, они представляли как раз тот социальный тип, который более всего ценит независимость и возможность управлять собственной жизнью (выделено мной. – А.Ш.). Более того, не было даже намека на вмешательство и принуждение со стороны недобросовестных родственников».

Люди, которые думают за других, нередко попадают пальцем в небо. Так было в США и с отношением к эвтаназии, которую осуществлял знаменитый Кеворкян. «Множество медиков приходили от происходящего в ужас, – пишет Марсия Энжел, – но удивительным (?! – А.Ш.) образом немало обычных граждан деятельность Кеворкяна одобряли.

Главным образом чтобы остановить Кеворкяна, власти штата Мичиган провели специальный закон против оказания помощи при самоубийстве и четырежды возбуждали против него уголовное дело, но жюри присяжных раз за разом отказывались его осудить».

Не могу не привести здесь параллель с другим текстом журнала – из статьи «Смерть» голландского врача и научного сотрудника Амстердамского института исследования мозга Дика Свааба.

Прежде, чем процитировать выбранный мной фрагмент, мне хочется представить читателю его автора. Вот его кредо, сформулированное там же:

«Я предпочитаю сам принимать решения относительно своей жизни.

Я хочу быть «хозяином в собственном мозге».

При зачатии и рождении я не мог этого сделать.

Но что касается конца своей жизни, я требую, чтобы мое право не ущемлялось».                                                                                        

Дик Свааб пишет, что Нидерландский союз за добровольный уход из жизни (NVVE) был обеспокоен тем, что закон об эвтаназии, который с разной степенью успеха работает для различных групп больных, «для старых людей, которые сочли, что их жизнь уже прожита, но не страдающих смертельной болезнью,… еще нуждается в доработке».

В этом месте я подпрыгнул: да ведь это моя категория! Да-а-а…

Но мы не в Голландии.

А далее было вот что:

«Ивонна ван Баарле, бывший генеральный секретарь нидерландского Совета искусства, взяла на себя инициативу сплотить разношерстную группу независимых граждан, чтобы улучшить нынешнюю ситуацию.

Мы выступили в интернете с гражданской инициативой по сбору подписей, чтобы вынести этот вопрос на обсуждение сессии парламента. За четыре дня, к нашему изумлению, были собраны необходимые для этого 40 000 подписей.

На фоне широкой позитивной реакции поразительно, сколь несправедливые упреки высказывались в адрес инициативной группы, которую называли moordcommando (убойной командой)».

Так вот о параллелях. Граждане Мичигана, вопреки ожиданиям, оказались готовыми признать эвтаназию для смертельно больных и четыре раза не хотели признавать Кеворкяна убийцей (на пятый сдались). Граждане Нидерландов, также вопреки ожиданиям, оказались готовыми признать эвтаназию «для старых людей, которые сочли, что их жизнь уже прожита, но не страдающих смертельной болезнью».

Точки отсчета – совершенно разные, словно граждан этих стран разделяет не только пространство, но и время. Но в обоих случаях обычные граждане неожиданно для элиты демонстрируют здравый смысл.

Разумеется, и в Мичигане, и в Голландии встречаются граждане разного уровня. В Мичигане доктора Кеворкяна называли «Доктор Смерть», а в Голландии инициативную группу за применение эвтаназии «для старых людей, которые сочли, что их жизнь уже прожита, но не страдающих смертельной болезнью» обозвали «убойной командой».                                       

                                                                  V

 Статья биолога и научного обозревателя Бориса Жукова «Жить – значит умирать» читается как увлекательный детектив, в котором прослеживаются поиски причин загадочного процесса, сопровождающего всё живое с момента его рождения  и приводящего его к смерти – старения.

Среди подозреваемых долгое время числился всем понятный, но мало что объясняющий износ организма, который со временем ветшал как платье.

С развитием физиологии начались поиски специфических механизмов старения, и круг подозреваемых стал быстро расширяться: яды обитающих в кишечнике бактерий, таинственные «шлаки», накапливающиеся в клетках или в межклеточном пространстве, и т. д. В середине прошлого века «следователь» из Небраски Денхам Харман объявил виновником нашего старения преступную группу «кислород» в составе атомарного кислорода, гидроксил-радикалов и перекисей, то есть молекул, содержащими связь «кислород — кислород».

Эта группа до сих остается главным подозреваемым, хотя было сделано немало попыток снять с нее подозрения. Все больше завоевывала умы идея «запрограммированной смерти»: старость и смерть суть такие же закономерные и определенные во времени этапы развития нашего организма, как детство, юность или зрелость. Но после открытия «двойной спирали» и расшифровки ДНК поиски возобновились с новой силой, и очень скоро «виновники» были обнаружены: крошечные концевые участки молекулы ДНК – теломеры. Но и с них обвинение скоро сняли: оказалось, это всего лишь мелкие клерки – они служили лишь счетчиками деления клетки.

Однако, пишет Борис Жуков, как раз в последние десятилетия ХХ века феномен запрограммированной смерти вновь напомнил о себе совсем в другой области — в биологии клетки: клетки многоклеточных организмов способны к самому настоящему самоубийству. Это явление получило название апоптоза.

Известный российский биохимик Владимир Скулачев предположил, что апоптоз имеет отношение к нашему старению.

«Согласно выдвинутой им гипотезе старение , – пишет Жуков, – это такое же запрограммированное самоуничтожение биологической системы, как апоптоз или смерть отнерестившегося лосося, только не стремительное, а растянутое на многие годы и десятилетия…

Сам ее (гипотезы. – А.Ш.) автор полон оптимизма: если, мол, наше старение – результат работы специальной генетической программы, так ее можно и остановить. Надо только нащупать и сломать ключевое звено в той цепочке биохимических процессов, которая заставляет нас стареть (выделено мной. – А.Ш.)».

Эта цитата, которой заканчивается мое вольное изложение статьи Бориса Жукова, позволяет мне задать, наконец, естественный вопрос, которого автор тактично избежал, но который, мне кажется, очень важен: зачем?

Зачем нужно ломать ключевое звено (если оно есть) в цепочке биохимических процессов, которая заставляет человека стареть?

Вопрос – предупреждая упреки – не эпатаж и не провокация. Мне, в самом деле, хочется понять, о чем идет речь. О здоровье человека или об устранении старения?

Четыре года назад, на лекции в рамках проекта «Академия» на ТВ «Культура» на прямой вопрос слушательницы «Вы хотите устранить такой процесс, как старение у людей?», Владимир Скулачев однозначно ответил «Да».

В самом начале своей статьи, говоря о том, что прогнозы увеличения продолжительности жизни человека пока не спешат сбываться, Жуков пишет: «…прогресс в увеличении продолжительности жизни за последний век с небольшим достигнут исключительно за счет предотвращения преждевременных смертей — сначала младенческих и детских, затем людей среднего возраста.

Сегодня смерть от инфекционной болезни, родов или заражения крови после небольшой травмы — редкий эксцесс, а не обычное дело, как это было еще сто лет назад даже в наиболее благополучных странах и социальных слоях.

Для жителя развитой страны сегодня невелика и вероятность погибнуть в результате военных действий (во время подготовки текста Жуков, разумеется, не мог и предположить, что Россия вздумает восстанавливать исконные границы. – А.Ш.) – и даже самые масштабные и ужасающие теракты не в силах оказать заметное влияние на статистику смертности.

Диагноз «злокачественная опухоль» уже перестал быть безусловным смертным приговором, и специалисты утверждают, что в ближайшие полтора-два десятилетия будет достигнута радикальная победа над этим бичом человечества. Одним словом, человечество если не полностью преодолело, то, во всяком случае, взяло под контроль все факторы, сводившие людей в могилу. Все, кроме одного — старости».

Последнюю фразу я выделил намеренно. Старость – всего лишь один из факторов, сводящих людей в могилу? Тогда логичным выглядел бы ряд: инсульт – смерть; инфаркт – смерть; рак – смерть; старость – смерть. Или это фактор специфический? Тогда, начиная с определенного возраста, логичным выглядит ряд: старость – инсульт – смерть; старость – инфаркт – смерть; и т.д.

Ответ напрашивается сам собой.

Хотя история знает немало случаев, когда умирали люди очень старые, которые вроде бы ничем не болели. И если что-то их и мучило, то только тяжесть прожитых лет. И тут можно было бы вспомнить о гипотезе износа и дряхления организма. И даже о логическом ряде: старость – смерть. 

Но если человечество полностью преодолеет все факторы, сводящие людей в могилу – а это не только болезни (что в принципе исключить нельзя), но и нечеловеческие условия человеческого существования (на что нечего и надеяться), – если бы это стало возможным, я бы попросил оставить старость в покое. И больше ничего не ломать «в той цепочке биохимических процессов, которая заставляет нас стареть». Не надо…

Ведь ломать – не строить.

Страшно подумать, каким кошмаром стала бы жизнь людей, лишенных старости и возможности умереть…

Так получилось, что мои размышления по поводу «коварных» замыслов Владимира Скулачева совпали с событием, которое подтвердило, что тут действует не одиночка и что существует целый международный заговор против старения: в послеолимпийском Сочи (а где же еще!) начала свою работу 3-я Международная конференция «Генетика старения и долголетия».

«Даже частичное внедрение в клиническую практику научных результатов, которые будут доложены на конференции «Генетика старения и долголетия» – это сотни миллионов спасенных жизней», говорится в пресс-релизе конференции.

Хорошо, если этот прогноз сбудется хотя бы для сотен тысяч. Но, во всяком случае, важно: исследования процесса старения помогают лечению и устранению болезней. Здоровье человека – этого вполне достаточно для оправдания любых исследований загадочного пока процесса старения.

Тут бы следовало поставить точку.

Но организаторы конференции говорят далее: «Мы хотим вдохновить многих молодых ученых на решение самой важной задачи в истории человечества – победы над старением».

Ах, это сладкое слова «Победа!».

Хотя что означает победа над старением, никто не представляет.

Вот так человечество и узнает, какая задача у него самая важная.

Не прекращение войн, не устранение голода и болезней, не сохранение среды обитания…

Правда, с этими проблемами еще сложнее, чем с проблемой старения.

Коммунизм провалился. Фашизм рухнул. Демократия оказалась импотентом – Латынина объяснила. Куда бедному крестьянину податься, даже Латынина не знает, всё поминает Ли Куан Ю. Вот был бы такой Ли, но не сингапурского, а глобального масштаба, который, подобно горьковской девочке (прошу прощения за уже третье упоминание пролетарского писателя), мог бы грозно крикнуть неразумному человечеству «Цыц!»…

Да где ж его взять.

Решение проблемы старения человека может оказаться перспективнее.

Но счастья не будет.

Сапиенсы, дожившие до возраста 100 – 110 лет, возможно, будут здоровее наших современников 70 – 80-летнего возраста. Но ничуть не лучше их.

За последние 60 тысяч лет человек нисколько не изменился. Нет никаких оснований думать, что он может измениться за 20-30-40 лет, которые отводятся на то, чтобы покончить со старением.

Пить, курить, материться и гордиться долгоживущие сапиенсы будут точно так же, как мы.

Меняются только гаджеты.

«Ну, и что, что ты пробил лбом стену? – спрашивал Станислав Ежи Лец. – Что ты будешь делать в соседней камере?».

Да то же самое.

                                                               *       *       *

Александр Чудаков в романе «Ложится мгла на старые ступени» вспоминает забавный эпизод, которым, мне кажется, лучше всего закончить мои размышления по поводу обсуждаемой проблемы: «Хрущев спросил у президента Финляндии, как у  них со смертностью. Тот ответил: «Пока стопроцентная».