2-я глава ДУБа (Кот-горемыка недобитый)

Неоконченная сказка для проницательного читателя.

— Друзья мои — торжественный голос бабы Яги навевал смутную тревогу, — как вы уже успели убедиться на собственной шкуре, цивилизация зашла слишком далеко. Сказки, которые мы вещаем неорганизованным, а паче того, организованным группам, зачастую вызывают у аудитории неадекватные реакции. Что и немудрено. Как гласит народная метафора: сказка - ложь, да в ней намёк. Словом, правда глаз колет. Но на дубе этом — наш последний рубеж. Велико Лукоморье, а отступать некуда. Итак, сегодня нам предстоит работа со сложной публикой: производители экшнов и стереотипов общественного поведения, манипуляторы и программаторы сознания. Поэтому, давай, Кот, без обычных выкрутасов...

...Эти гоблины мне сразу не понравились, и, надо полагать, взаимно. Уже первые аккорды, взятые на гуслях, в очередной раз подтвердили грустную истину: естественная музыка небесных сфер, первым делом будит в зашлакованных душах немотивированную агрессию. Никакие 3D -картинки не спасают. «Там лес и дол видений полны...» Да-а, Александр Сергеевич, глянул бы ты на эту аудиторию...

— В некотором царстве, в некотором государстве... — умышленно неторопливо начал я тропить тропу сквозь стену враждебности:

— ...жил-был один королевич. Королевич-то был, а вот королевства, иль там, на худой конец, княжества какого завалящего, у него не было. А всё потому, что была у того королевича одна неприличная склонность, прямо страсть всепоглощающая: оченно музыку он любил, причем не гимны государственные или менуэты какие поприличней, а, вот ведь конфуз приключился, народную музыку!! Любил он, понимаете, так приговаривать, что, мол, музыку сочиняет народ, а композиторы её только аранжируют. Весь королевский двор голову ломал, где это королевич такой ахинеи набрался. Дальше — больше: начал он выступать с бреднями, что музыка сия есть душа народа, а также про то, что она есть оконце в другие миры, и что народ без души долго не протянет, а что без того, чтоб подсмотреть в другие измерения, смысла жизни не постичь! А это, знаете ли совсем уж слишком, даже для королевской особы. Короче, родные опечалились его душевным здоровьем, и крепко опечалились. А болезный всё выступал, да выступал, то во дворце, то на публике, а потом и в палате, ну и, ясно дело, довыступался. Как настала пора наследство делить, старый король собрал детей своих — а было у него три сына: двое старших умных, да вот третий — музыкантишко. Старший сын финансами заведовал, средний — по воинской части пошёл, а младшенький всё на лютне наяривал, иль на других каких свирельках-балалайках. Вот и доигрался. Папенька его так прямо и заявил: — На-ка тебе, первый сынок, полцарства, пользуйся, извлекай выгоду, и тебе, военненький ты мой, другу половину, командуй на здоровье, приумножай славу нам. А тебе, дурында недоделанная, - оборотился он к третьему: - вот, скрипичный ключик получи! — и свернул из трех пальцев замысловатую фигуру.

— Не могу, — говорит, — доверить гос. управление такому несерьезному человеку. Это ж не власть будет, а какой-то гоп со смыком! Анархия и развал устоев! И не проси ничего, все одно я тебя не послушаю. Ты сперва, остепенись, стань человеком, вот тогда и приходи — покумекаем чего, может старшой тебе участочек прикупит, аль средненький у соседей отвоюет земельки с верноподданными... Королевство — это дело наживное, лишь бы у самого в голове царь был.

Однако, вопреки ожиданиям, младший королевич не слишком огорчился таким словам батюшки короля, а может даже и обрадовался — ну сумасшедший, что возьмёшь! Говорит он почтенному родителю своему:

— Да я, папенька, не хочу и не могу ответственность брать за людей, пока сам со смыслом жизни не разобрался. По моему разумению, чтоб другими руководить, сперва надо самому мир в душе обрести, да и то не факт, что тогда получится. А миров этих, ох, много, какой настоящий — пока не ведаю. Авось музыка меня выведет на путь правильный.

Право слово, чудной такой королевич: нет, чтоб в ножки батюшке бухнуться, поголосить маленько, признать свои заблуждения, так он опять на рожон лезет. Ну папенька его осерчал от таких глупостей ещё больше, самолично вывел отщепенца на большую дорогу за пределы королевства и дал знатного пинка:

— Иди, — глаголет, — понюхай жизни хорошенько. Одумаешься, тогда и возвращайся, потолкуем о высоком.

Так и отправился королевич странствовать по белу свету — жизнь на вкус пробовать. Повидал-испытал разного: было ему небо с овчинку, да иной раз — и в алмазах. Узнал он и широту души народной, и глубину, и высоту, да также и нижину. Вот только со смыслом жизни не шибко продвинулся, да и то: чем выше лезешь, тем дальше горизонт. А на хлеб себе бывший королевич трубадурством зарабатывал: песни на ходу сочинял, да пел публике, однако не чурался и всякой работы - одними песнями сыт не будешь. Заматерел он в пути телом, да не сердцем. Так бы и странствовал бедолага по белу свету, да занесла его нелёгкая во владения грозного царя. Да было то царство замечательное во всех отношениях, потому как царь тот-то был не только грозным, но и справедливым, по крайней мере старался. Поэтому и бояре знали свое место, и простой народ усердствовал: понимал, что не за зря власть кормит, а за справедливость. И всё в том царстве было по распорядку, без безобразий и катастроф. Однако была и у того царя одна проблема — Печалька. Так царевну звали, доченьку царскую единственную. Ибо девица была со странностью: нет, чтоб справедливости радоваться, впадала она частенько в меланхолию. Как впадет, так и жди беды — вскочит на коня вороного, да пошла куролесить, грусть-тоску разгонять по полям-лесам, горам да деревням. Прям не царевна, а амазонка какая. И вот пыль столбом, крики-вопли: то не смерч какой, то царевна в царский двор скачет, волочет на аркане трубадура-королевича, кричит издали: — Гы, дивись, батько, какого я себе мойдодыра споймала, то бишь трубадурка! Иноземного! У нас таких отродясь не водилось! Он теперича нам на фортепианах композицию делать будет!

Ну что тут скажешь? Не лишать же царевну трофея законного! Взяли удальца под грязны рученьки, отмыли-почистили, за стол усадили. Царь грозно сдвинул брови, вопрошает:

— Ты, такой-рассякой, пошто без спросу слоняешься, груши околачиваешь? Зачем ты в наш колхоз приехал? Зачем нарушил наш покой?

Ну пленник ему спокойно так ответствует, что смысл жизни ищет да музыкальные глубины души познает. Засмеялся весело царь, дескать, какой ещё там смысл, когда у нас кругом такая справедливость цветет махровым цветом, но насчет музыки заинтересовался, потому как хотел он быть не только справедливым, но и культурным во всех отношениях. Заиграл тут королевич, да так заиграл, что пленил мимоходом грозного царя своим искусством.

...Мда, шерстью чувствую, как звереют эти двуногие гоблины, быть беде.

Однако ж из сказки слов не выкинешь, да и опять же последний рубеж, как там: правда силу ломит? Или сила правды ломит? Душа уж давно ломит-ноет. Будь, что будет...

Так и пленился грозный царь музыкой трубадурской, до того дело дошло, что весь обрыдался. И плачет, и смеётся, на груди рубашку рвет, кричит:

— Да как же я прежде без тебя жил! Эх, столько лет справедливости под хвост, химере этой! Где ж ты раньше был? Целовался с кем?

Королевич насупился:

— Ни с кем не целовался. Я музе служу одной.

Царь прямо подскочил с трона:

— А это ты зря, сынок. Ежели ты жизнь на музу променял, так где ж твоя гражданская доблесть? Коль ты страстей не познал, то что тогда о смысле жизни буровишь?

— Да познал я всё, то-то и оно, что познал — тихо ответил королевич, да только так тихо, что никто его и не услышал.

Всё, не могу больше, передаю слово царю, который чем дальше, тем больше в раж входит:

— ...Я тебя, друг, при дворе оставляю, нам такие хлопцы бедовые во как нужны!Я тебя на царевне женю, будете мне вундервнуков рожать цвета индиго... Чего-о? Не хочешь? Совсем сбрендил!? Давно, говоришь? Ничего, мы тебя это, вылечим. По справедливости. Короче, одно из двух: или добром под венец, или у нас там, в царском хлеву священная корова стоит, так мы с доченькой тебя в неё засунем. Куда, куда... в ушко, а ты куда подумал? Мы уже столько народу туда позапихали, страсть. Ещё ни один не вернулся... Но ты ж с другого теста слеплен, у тебя должно получиться... Зачем? Да это, сынок, выход в другие измерения и пространства. Всего-то и делов — в одно ухо залезешь, из другого вылезешь, но уж совсем другим человеком, с пониманием счастья жизни... Что? Сам пойдешь? Совсем парень рехнулся... Может лучше сразу под венец? Чего зря рисковать? Поди знай, что у этой коровы в голове. По слухам, там Змий караулит, стра-а-ашный! Всё одно пойдешь? Отчаянный ты хлопец, люб ты мне, возвращайся, ждать будем. А ты, дуреха, чего ревешь? Давай жениху отходную споём. Мы теперь по-другому жить будем,.. с музыкой. Ну, иди, друг сердешный...

Шквал неприятия достиг апогея к моменту схватки молодого королевича со Змеем, и я не слишком удивился, когда ближайший жабервог в ковбойской шляпе вздумал палить в меня из своего бластера.

...И упал королевич навзничь, разбросав белы руки по сырой земле. А Змей встал пред ним, похваляется-издевается: «Да куды тебе, сокол щупленький, супротив вставать, кулачком махать, ты поди сперва душу вычисти, мозги высуши. Я же есмь твоё отражение, ну ка вдарь себя! Что, кишка тонка? Вот моя глава — страсть по золоту, по богатству, мэн, не по-праведному. Али мало тебе звона звонкого сребра чистого для житья-бытья разудалого?» Исхитрился королевич, собрал волю в кулак, да отсек главу, пока чудище пустозвонило. Глядь, на месте том, свежесрезанном, растет новая, зело страшная. Пуще прежнего Змей хохочет сам, надрывается: «Ты ж чего, милок, добиваешься?Знать, гордыню злу кровью потчуешь? Раз деньгами ты, вижу, брезгуешь, так поди возьми славу ратную, славу славную, всенародную». — «Ах ты гой еси, искуситель-змей, не порадую и теперь тебя: вырву с корнем я и вот этот грех» — глядь, встает глава хуже прежних двух, велика глава властолюбия: — «Ох ты, царский сын, брат непромаху, да на что тебе деньги с почестью, коли можешь ты всласть поцарствовать, — заливает Змей так ехидненько, — всласть поцарствовать, покуражиться». Но не дрогнул вновь добрый молодец, рубанул сплеча, не подумавши, по башке крутой искусителя. Покатилась та, будто тыковка, да не смену ей нова выросла, глазки строит всё, да гримасочки: — «Ну ка, накося, раскрасавицу! Хочешь, двух бери, можно больше даж! Красота така мир спасет сейчас. Да неужто ты прям по женщине трахнешь сабелькой, саблей вострою?» — «Эх ты, чудище трансвеститное, не пойми како, стыд позорное, я не буду бить саблей женщину, а тебя, змея, задушу сейчас». И так долго они дракой дралися, уж рука бойца утомилася головы сносить искусителю. Да и нам пора тут поскромничать, не описывать все страшны грехи добра молодца — королевича... На 101-й главе, морде-черепе, призадумался королевич наш: «Все рублю-рублю, было б толку чуть, вон в кровище весь извозюкался. А грехов моих легион видать, порублю их всех, как же дальше жить? На фига ж мне жизнь без страстей моих?». Тут и Змей сейчас приподнялся тож, говорит подлец, хриплым голосом: — «Быстро рубишь ты, долго думаешь. Каково теперь без голов мне быть? Ладу дай, поди — на места приладь, не запутайся, что за чем идет... Столько сил зазря расплескали в грязь». — «Замолчал бы, гад, без тебя мутит, душу вывернул наизнаночку, куда дальше лезть, не пойму теперь, видать, правды мне не сыскать вовек, да назад идти — тоже ходу нет». — «Почему же нет, все устроим враз, хватит лазить уж по чистилищу, мы вернем тебя в реанимацию. Надоест там жить, приходи ещё, вновь поборемся, да потешимся!» И увидел королевич залитую неземным светом дорогу, уходящую вдаль, а на ней шлагбаум с надписью: «Посторонним в.», обернулся назад, а там Коровье ушко с изнаночки, в прежний мир зовет. В ушах гул гудит: — «Может сменим имидж? Заслужил, однако. Хочешь в Англию? По деревьям улыбаться будешь. Иль в престольный град примусы починять?» Королевич сложил спекшиеся губы в подобие улыбочки: — «Не, мне в Лукоморье надо, товарищи заждались, поди волнуются. Да к тому же мужика одного найти надо, прощения попросить — довел я его до греха смертного, как же звали его, Дантес, что ли?»...

…«Бредит, но все ж состояние лучше. Коты, они вообще страсть как живучие, к им с умом подходить надоть. Ничаво, вскорости вновь гутарить начнет, только присмотреть надо будет, к цепи что ли пристегнуть, чтоб с дуба не падал, а то возможны обмороки всякие, амнезии или дежевю какое...»

Кто-то ласково похлопал по плечу.

— Брат Пушкин!? — радостно вскинулся, обернувшись. Ну да, размечтался. На меня сквозь круглые очки с любопытством смотрел какой-то поддатый бородатый ветеринар. Зато за ним пристроились, всё туже сжимая кольцо, такие милые знакомые лица в белых халатах.

— Ну, спасибо тебе, Айболит! — закудахтала Яга, — Ты чего это, котяра, тут разлегся? Баклуши бьёшь, да? Мы вон Кащея на полставки взяли, покуда ты прохлаждаешься. Так он берет, жлоб, по-царски, как доктор наук прямо, бюджет теперича весь в прорехах, хоть по спонсорам ходи с протянутой рукой, а нельзя мне репутацию ведьмовскую терять. Сам понимаешь — имидж всё. Опять же, кто платит, тот и музыку заказывает. Да и несет старый хрыч всякую околесицу, вон послушай на досуге — и баба метнула в меня флешкой. Спасибо, что не ступой. Всё таки экспрессивная она дама, наша Яга!