На днях в издательстве АСТ («Редакция Елены Шубиной») выходит новый роман писателя, который обещает стать настоящим событием в литературе. Сегодня «Новая» публикует главу из него с предуведомлением автора.
На поверке ротный Кучерава ругался так бестолково, нудно и мерзостно, что Артем почувствовал легкую тошноту.
Наряд ему выпал на баланы; Артем не удивился — к этому все и шло.
«Баланы так баланы, посмотрим, что такое там...» — подбодрил себя Артем, довольный уже тем, что Крапин не обмерил его еще раз дрыном, — вместо того взводный выбивал дух из какого-то блатного, не спешившего выйти на работу в кальсонах: других штанов не имелось.
— Лес ворочать? — смуро спросил Артема Афанасьев. — И я тоже.
Помимо них тот же наряд выпал Моисею Соломоновичу, Лажечникову, Сивцеву, китайцу, битому Крапиным блатному, еще двоим той же масти и какому-то малоприметному низкорослому мужичку, про которого Артем помнил только то, что он непрестанно бормочет, вроде как уговаривая самого себя.
Стояли во дворе, ждали десятника. С утра вечно не поймешь, где лучше быть: в роте все орут и матерятся, а на улице эти неуемные, оголодавшие за ночь чайки. У Артема однажды, едва заехал на Соловки, так же вот с утра чайка выхватила припасенный на потом хлеб. Заметившие это блатные посмеялись — было обидно. Артем почти всерьез поклялся себе перед отбытием на материк оторвать крыло у одной чайки — чтоб сразу не сдохла и чтоб поняла, тварь, как это бывает, когда больно.
Вообще чаек стоило опасаться — они по-настоящему могли напасть и клюнуть, скажем, в глаз так, чтоб глаза не стало. Хлеб Артем еще в роте спрятал, причем не в штаны, а в белье — там тоже был удобный кармашек. Угощать он этим хлебом никого не собирался, а собой не брезговал.
— Почему не дневалишь больше? — все-таки спросил он Афанасьева. — Только вроде заступил. Не самая трудная должность. Стихи можно было б сочинять — время есть.
Артем посмотрел на Афанасьева и понял, что тому не очень хочется шутить на эту тему.
— Это в ИСО решается, — ответил Афанасьев нехотя. — С Галей не сошелся характерами.
Стоявший рядом Василий Петрович как-то странно взглянул на Афанасьева и отвернулся.
— А за чеченцев Кучерава попросил, — добавил Афанасьев спустя минуту. — Они ж там все соседи по горам.
Артем кивнул и, так как Афанасьев был не в духе, прошел к Василию Петровичу, который опять получил бесконвойный наряд по ягоды и ожидал свою бригаду.
— Только не выражайте мне соболезнования, Василий Петрович, — за несколько шагов, улыбнувшись во все щеки, попросил Артем.
— Улыбайтесь, улыбайтесь, — сказал Василий Петрович печально, и легким движением прихватив Артема за локоть, немного развернул его в сторону; Артем, молодо ухмыляясь, подчинился.
— Вы, я смотрю, дружны с Афанасьевым, — внятно и негромко произнес Василий Петрович. — Я вам хочу сказать, что на должность дневальных назначают строго стукачей, так что...
— Его ж как раз сняли с должности, — ответил Артем чуть громче, чем следовало бы, и Василий Петрович тут же своими очень уверенными и неестественно крепкими пальцами за локоток повернул Артема еще дальше, в сторону колонны священников, отправившихся строем на свою сторожевую работу.
Священники шли кто поспешливо, кто, напротив, старался степенно, но строй спутывал всех. Над ними кружились, иногда резко снижаясь, чайки... И эти бороды, и эти рясы, и эти чайки, иногда окропляющие белым пометом одежды священников, — все вдруг будто остановилось в глазах Артема, и он понял, что запомнит увиденное на целую жизнь — хотя ничего его не поразило, не оскорбило, не тронуло. Просто почувствовал, что запомнит.
— Шестая рота — не что-нибудь, — сказал кто-то громко и насмешливо. — Шестая рота — ангельская! — раз, два, и на небесах. За что страдают? Ни словом, ни делом, ни помышлением. Безвинно, во имя твое, Господи.
— Смотрите, — говорил Василий Петрович очень спокойно. — Это Евгений Зернов, епископ Приамурский и Благовещенский. Это Прокопий, архиепископ Херсонский... Иувеналий, архиепископ Курский... Пахомий, архиепископ Черниговский... Григорий, епископ Печерский... Амвросий, епископ Подольский и Брацлавский... Киприан, епископ Семипалатинский... Софроний, епископ Якутский, — сменил одни холода на другую непогодь... Вот и наш владычка, батюшка Иоанн...
Василий Петрович в приветствии чуть склонил голову, прихрамывающий и оттого торопящийся больше других владычка Иоанн весело помахал рукой — что-то то ли очень детское, то ли старозаветно взрослое было в этом жесте. Будто бы ребенок говорил: «Я не отчаиваюсь», а древний человек вторил: «И вы не отчаивайтесь» — и все в одном взмахе.
— Вы откуда его так хорошо знаете? — спросил Артем.
— Отчего хорошо? — ответил Василий Петрович. — Просто нас доставляли сюда вместе, в одном трюме. Все были злы и подавлены — а он улыбался, шутил. Его даже блатные не трогали. Возле него как-то остро чувствуется, что все мы — дети. И это, Артем, такое теплое, такое нужное порой чувство. Вы, наверное, еще не понимаете...
Артем осмотрелся по сторонам и поинтересовался:
— А вот там, в сквере, он про советскую власть говорил — как вы думаете, правда?
Василий Петрович пожал плечами и быстрым движением убрал руки за спину.
— Все правда. Правда, к примеру, то, что вы можете оказаться стукачом, — он вас первый раз в жизни видел.
Артем невесело посмеялся, отметив для себя, что таким строгим Василия Петровича еще не видел, и перевел тему:
— Тут мне сказали, что Эйхманис помнит едва ли не весь лагерь по именам...
— Очень может быть, — ответил Василий Петрович задумчиво.
— А вы... всех этих священников... когда запомнили, зачем?
— Эйхманису их сторожить, а мне с ними жить, — бесстрастно сказал Василий Петрович, глядя прямо перед собой. — Я эти лица запомню и, если вернусь, расставлю дома, как иконки.
Артем ничего не ответил, но подумал по-мальчишески: «А чем они святее, чем я? Я тоже жру суп с вяленой воблой или с безглазыми головами соленой рыбы и вместо мяса — палую конину; зато они сторожат, а я пойду сейчас бревна таскать».
Василий Петрович тряхнул головой и, чтоб чуть снизить патетику, заговорил совсем другим тоном, куда доверительней, разом становясь тем человеком, который так нравился Артему:
— Я тут подумал... отсюда, из Соловков, святость ушла еще в пору Алексея Михайловича — знаете, Артем, наверняка эту историю, когда в 1666 году монастырь восстал против Никоновой реформы? А спустя десять лет осады его взяли, и бунтовавших монахов, и трудников — всех закидали камнями, чтоб сабли не грязнить и порох не переводить. Как произошло это — так и не случалось на Соловках больше ни монашеских подвигов, ни святых. Двести с лишним лет монастырь качался на волнах — немалый срок. Как будто готовился к чему-то. И вот, не поверите, Артем, мне кажется, пришли времена нового подвижничества. Русская церковь именно отсюда начнет новое возрождение... Вы, наверное, ребенком еще были, не помните, что за тяжкий воздух был до прихода большевиков.
«Как у нас в бараке?» — хотел спросить Артем, но не стал, конечно.
— Интеллигент возненавидел попа, — перечислял Василий Петрович. — Русский мужик возненавидел попа. Русский поэт — и тот возненавидел попа! Мне стыдно признаться — но и я, Артем, попа возненавидел... И не поймешь сразу, за что! За то, что русский поп беспробудно пил? Так чего ж ему было делать? Ненавидят ведь не из-за чужой дурноты, а из-за своей пустоты куда чаще... Вы на Второй Отечественной не были, а я был и свидетельствую: когда солдатам предлагали исповедоваться перед боем — девять из десяти отказывались. Я увидел это сам и тогда уже — сам себе удивляясь! — понял: войну проиграем, а революции не убежать — народ остался без веры. Только этим и могло все закончиться!.. Закончиться — и тут же начаться. Здесь.
— В тринадцатой роте, — вдруг вспомнил и не смолчал Артем, — параша стояла в алтаре. Помните? В моей партии был один священник — так он ни разу туда и не сходил. Ночью поднимался и шел на улицу, в общий сортир. Пока ходил — его место занимали на нарах. Утром встаем — он сидя спит где-нибудь в уголке, чуть не замерзший.
— И что вы думаете? — спросил Василий Петрович.
Артему явственно захотелось позлить своего товарища — это было твердое и малообъяснимое чувство.
— Я думаю, дурак, — ответил Артем.
У Василия Петровича дрогнула челюсть — будто бы Артем у него на глазах толкнул больного; он отвернулся.
Его уже ждала собравшаяся партия с корзинами; появился и десятник Артема, сразу заорал, как будто ему кипятком плеснули на живот.
— Да иду, — сказал Артем, скорей себе, чем десятнику, — иначе можно было бы и в зубы получить.
Десятник был такой же лагерник, сидевший за три то ли за пять убийств, родом — московский. Фамилия его была Сорокин. Он будто бы источал потаенную человеческую мерзость — кажется, она выходила из него вместе с потом: какая ни была бы вонь в бараке — Артем, едва приближался к Сорокину, чувствовал его дух. Под мышками у Сорокина всегда были темные, уже солью затвердевшие круги, влажные руки его мелко дрожали, щетина на лице тоже была влажная и вид имела такой, словно это не волосы, а грязь, вроде той, что остается на полу сеновала, — колкая, пыльно-травяная сыпь.
Сорокин, как говорили, был любитель придумчиво забавляться над лагерниками — хотя, стоит сказать, каэров он не бил. Их по негласному завету лагерной администрации вообще не было принято трогать, так что желающие позверовать отыгрывались на бытовиках.
Шли на работу лесом, нагнали партию Василия Петровича, тот, оглянувшись, встретился глазами с Артемом — и тут же отвернулся, болезненно, как от резкого колика, сморщившись.
Артем хотел было про себя пожалеть, что отказался идти по ягоды, но мысли эти прогнал. Про то, что зачем-то надерзил Василию Петровичу, он не думал. Характер у него был не зловредный, но эту черту — вдруг ткнуть в открытое — он за собой знал. И никак об том не печалился.
«Быть может, я не люблю, когда открывают то, что болит...» — подумал Артем, чуть улыбаясь.
«...Про веру рассказывает, — подумал еще, — а сам Моисея Соломоновича убрал из своей бригады... Нет бы пожалел...»
Сорокин всю дорогу орал и матерился непонятно на кого и по какому поводу, как будто с утра поймал бациллу от Кучеравы. Даже конвойные на него косились.
Артем вдруг представил, как берет большой сук, побольше, чем дрын Сорокина, и резко, с оттягом бьет десятника по затылку.
Это было бы счастье.
И сразу б такая тишина настала...
Пошли бы ягоды собирать, песню бы спели, костер развели...
А то даже Моисей Соломонович не поет.
Артем переглянулся с Афанасьевым — тот, показалось, мечтал о том же самом.
Лесом вышли к каналу, который, как сказал Лажечников, соединяет Данилово озеро с Перт-озером. По каналу сплавляли бревна с лесозаготовок, именуемые баланами. Артем разглядывал их с берега тем взглядом, каким, наверное, смотрел бы на некую обильную речную хищную сволочь, которую предстояло вытащить за жабры на берег.
— Есть два золотых дня — вчера и завтра, — приговаривал мелкий, метра в полтора мужичок, стоявший возле Артема. — Вчера уже прошло, Господь позаботился о том. Завтра я вверяю ему, он позаботится и о нем. И остается один день — сегодня. Когда я молитвенно свершаю свой труд.
— Этот? — спросил Артем, кивнув на плавающие баланы.
Мужичок посмотрел на Артема, на баланы и ничего не ответил.
— Баланы нужно доставить на лесопильный завод, — огласил задачу для всех собравшихся десятник. — Общий урок на день: сто баланов... О чем смотрим?
— Э, а багры там, веревки? — спросил блатной, которому с утра уже досталось от Крапина.
— Веревка тебе будет, когда тебя повесят! — заорал десятник.
— Ну, багры тогда, — не унимался блатной и, конечно, своего дождался: Сорокин набежал на него, еще издалека потрясая дрыном, — блатной защищался и даже отмахивался исхудавшими грязными руками, получил и по рукам, и по бокам, и по башке. Только вскрикивал: «Начальник! Начальник! Че творишь-то?»
На щеке блатного свисла клоком кожа, рука тоже сильно кровянила. «Раздевайся, в воду пулей! Дрын тебе в глотку, чтоб голова не шаталась!» — орал десятник. Блатной скинул свои драные порты — под портами он был голый, десятник сам потянул битого за рубаху к воде — рубаха так и разорвалась надвое.
Чтоб с ними то же самое не проделали, остальные поспешно начали раздеваться сами.
— Куда, …! — заорал десятник, отстав наконец от блатного, который поскорей забежал в воду по пояс и стоял там, отирая кровь. — Разделись, …, как в кордебалете! Самые молодые — в воду, остальные принимают баланы на берегу! Тупые мудалаи, мать вашу за передок!
«Про кордебалет знает, смотри ж ты», — думал Артем, снимая штаны.
— Сука, холодная, — сказал один из блатных, заходя в воду.
«А в воде попроще... — раздумывал Артем, — ...работа получше, чем на берегу. Потому что одно дело — по воде толкать баланы к берегу, а другое дело — тащить их на себе посуху».
Но Артем не угадал, конечно.
Баланы нужно было дотолкать до берега, потом хватать их — сырые, скользкие и ужасно тяжелые — за один конец, в то время как другой подхватывали Моисей Соломонович с малорослым мужичком, и выползать на сушу.
Если четыре мужика могли справиться с баланом — значит, он был самого малого размера.
В ход пока шло молодое дерево, неширокое в объеме и длиной не больше пяти метров — чаще и поменьше. Но в воде виднелись такие великаны, которые и целым взводом не стыдно было бы нести.
Берег к тому же был каменистый — ступать по нему, еле удерживая балан, казалось мукой.
Сивцеву в пару достался китаец. Китайца Сивцев почему-то называл «зайчатина». «Давай, зайчатина, мыряй глубже... — повторял он не без удовольствия. — Непапошный какой...»
Мелкий мужичок с Моисеем Соломоновичем сработаться никак не могли. Первый балан, который дотолкали Артем с Афанасьевым, они еще кое-как, чертыхаясь и семеня, помогли оттащить подальше от воды, а следующий балан мужичок выронил, Ксива заорал на него — тот сразу, как-то по-детски, заплакал.
— Я работал в конторе! — всхлипывал он. — С бумагами! А меня который месяц принуждают надрывать внутренности! Сил во мне не стало уже!
«Юродивый», — подумал Артем раздраженно.
— Начальник, да на … он не нужен! — прокричал Ксива и тут же, торопливо загребая руками, ушел вглубь, когда десятник направился к нему. На спине у Ксивы были прыщи, они шли рядком, как белоголовые насекомые, по лопатке, через позвоночник и вниз к заднице.
Натрудив руки, наломав ноги, выволокли с горем пополам десяток баланов на берег.
«...А десятник сказал, что урок — сто!» — ошалело, но еще способный в мыслях позабавить себя, подумал Артем.
С берега баланы нужно было тащить на лесопильный завод.
Пока поднимали, присаживаясь и надрывая спину, первый балан на плечи, Артем успел возненавидеть его как живое существо — неистово, пронзительно.
«Какой же ты, сука, тяжелый, скользкий, хоть бы тебе всю морду изрубили топором, гадина...»
Впопыхах первый заход Артем сделал без рубахи. Еще на полпути разодрал голое плечо о дерево.
Дорога оказалась неблизкой, по кочкам и кустам. Артем неустанно обмахивался от комарья. Афанасьев, даром что поэт, оказался выносливым как верблюд: «Хорош танцевать, Тема!» — просил он, тяжело дыша в нос.
Нос балана несли Сивцев с китайцем, Артем неотрывно смотрел китайцу в черный затылок.
На лесопильном визжала пила — не видя пути, Артем по звуку понимал, что они близко, еще ближе, еще... вот, кажется, пришли. На «три-четыре» — командовал Афанасьев — сбросили балан — такая благодарность во всем теле вспыхнула на мгновенье. Вот только комарье...
Неприветливый, надгорбленный работой мужик вышел из помещения, посмотрел на прибывших и, не поздоровавшись, исчез в дверном проеме.
Обратно Артем бежал почти бегом — к своей рубахе.
— Куда погнал? За работой соскучился? — крикнул вслед Афанасьев.
Мокрое белье противно свисало. Артем чувствовал свою закоченевшую, сжавшуюся и ощетинившуюся мошонку. Вдруг вспомнил, что забыл хлеб в кармашке, сунул руку — так и есть, пальцы влезли в сырой и гадкий мякиш. Оскользнулся на кочке, упал, непроизвольно выбросив вперед руку — как раз ту, что сжимала хлеб.
Осталось немного на пальцах: Артем лежал на траве, животом чувствуя холодную илистую воду... облизывал руки в хлебной каше.
— О, затаился, — раздался позади голос Афанасьева. — Оленя выжидаешь в засаде? Или на лягушек охотишься?
Артем поднялся, почувствовал: вот-вот заплачет. Вертел головой, чтоб Афанасьев не увидел.
Это был последний хлеб, впереди еще два дня оставалось на пшенке и треске.
...Справился с собой, сжал зубы, вытер глаза, заставил себя обернуться и улыбнулся Афанасьеву. Получилось — оскалился.
Сивцев обратно не торопился и передвигался почему-то на корточках. «Ягоды собирает», — догадался Артем.
Ему ягод не хотелось. Дотащили два балана — оставалось девяносто восемь.
На следующей ходке стало жарче, хотя день был стылый.
Обратил внимание на Сивцева — тот был будто бы в сукровице: поначалу Артем подумал, что мужик разбил висок вдребезги. Оказалось — ягоды: намазал рожу от комаров, деревенский хитрец.
Возвращаясь, Артем тоже попытался найти какой-нибудь хоть бы и шикши. С первого раза не получилось — десятник Сорокин заскучал на берегу и пошел встречать припозднившихся работников: снова разорался как обворованный.
Во второй раз Артем угодил на ягодную россыпь — черт знает что за ягода, но весь умазался. Втирал с таким остервенением, словно узнал, что смерть подошла к самому сердцу, а тут попалась живая ягода, может уберечь.
...Хоть на глаза и лоб перестали садиться.
Мелкого мужичка, которого никто не знал, как зовут, материли теперь все подряд, кроме Моисея Соломоновича. Мужичок поминутно останавливался передохнуть, едва вставал — тут же норовил спотыкнуться и завалить балан, охал и вскрикивал.
Когда солнце зашло за полудень, мужичок отказался работать.
Подошел, хромая на все ноги, к десятнику и сказал:
— Убей, я не могу.
— И убью, — ответил десятник и начал убивать: сшиб с ног, потоптал мужичку лицо, несколько раз вогнал сапог в бок, крича при этом: — Будешь работать, филон?
Работающие остановились — все отдых. Кто-то даже закурил. Один китаец отвернулся, присел и глаза закрыл, как исчез.
— Я не могу! Не убей! — слабым голосом вскрикивал мужичок. — Не могу! Не убей меня!
Артем тоже тупо смотрел на это. «То — «убей!», то — «не убей!» — мельком заметил про себя.
Если бы мужичка убили бы сейчас же, он бы, наверное, ничего не почувствовал.
«...Какое все-таки странное выражение: «Не убей меня!» — снова заметил Артем. — Никогда такого не слышал...»
Когда кто-то крикнул: «Хорош, слушай!» — Артем какую-то долю мгновения даже не понимал, что это крикнул он сам. По щеке Артема пошла трещина — ягодный сок присох, а рот раскрылся и щека будто пополам надорвалась.
Десятник, нисколько не задумываясь, развернулся и уже в развороте забросил дрын в Артема, как в чистое поле.
Артем едва успел пригнуться, а то ровно в лоб бы угодило.
— Принеси, шакал, — скомандовал ему десятник.
В глаза десятнику Артем не смотрел, на других лагерников тоже. Скосился на двоих конвойных — они наблюдали за всем происходящим с единственным и очень простым чувством: им хотелось, чтоб кто-нибудь дал им причину озлиться. Один даже привстал и все перетаптывался — так не терпелось.
Артем сходил за дрыном — тот лежал неподалеку на камнях. Не поднимая глаз, отдал его десятнику.
За всю эту тошную минуту к нему не пришло ни одной мысли, он только повторял: «А мальчишкам-дуракам толстой палкой по бокам».
Выхватив дрын, десятник замахнулся на Артема — но тот с несвойственной ему поспешностью и незнакомой какой-то, гадкой суетливостью увернулся и, ссутулившись, побежал к воде — работа, работа заждалась.
Даже рубаху не снял — так и влез в ней сразу по самую глотку.
Остальные тоже полезли за Артемом.
— Мне не по силам, гражданин десятник, — по слогам умолял мужичок на берегу десятника, — не-по-си-лам. Сердце в горле торчит! Умру ведь!
Когда Артем с Афанасьевым подгоняли очередной балан к берегу, выяснилось, что десятник взамен работы придумал мужичку другое занятие.
Встав на пенек, мужичок начал выкрикивать:
— Я филон! Я филон! Я паразит советской власти!
Ксива заржал, другие блатные тоже захехекали.
— Я филон! Я филон! Я паразит советской власти! — повторял мужичок как заведенный.
— Две тысячи раз, я считаю, — сказал десятник Сорокин, довольный собой.
Конвойные, парни ражие, тоже заливались.
Скопив на берегу десять баланов, снова отправились к лесопильному заводу. Левая рука была вся ободрана о кусты — когда танцевали по дороге на кочках, цеплялись за что попало. Теперь поменялись сторонами с Афанасьевым, и Артем цеплялся правой.
За спиной все раздавалось:
— Я филон! Я филон! Я паразит советской власти!
Комментарии