Русские девушки в Германии

Сколько-то лет тому назад был у меня приятель. По имени Андрей. Мы с ним не были такими уж близкими друзьями, но когда встречались, то почти всегда у нас завязывался интересный разговор. Тем более, хотя что его взгляды во многом совпадали с моими, они всегда отличались своеобразной оригинальностью. Кто он и откуда, я тогда точно не знал, да и особенно не интересовался. Знал только, что он моложе меня, но насколько, опять-таки не знал и даже не удосужился спросить. Но однажды зашел все-таки разговор о наших возрастах, и он сказал мне, что родился в 1946 году. Что ж, в сорок шестом, так в сорок шестом. Нормально всё. И тут, неожиданно, непонятно, почему, я спросил его, а где он родился? Ответ оказался еще более неожиданным, чем вопрос. Родился он, как выяснилось, в нынешней Калининградской области, которая тогда называлась Восточной Пруссией и находилась некоторое время в составе поверженной Германии. Но как он мог родиться в то время именно там?           В ответ он поведал мне свою историю, которую я постараюсь изложить, естественно, не слово в слово, но, по крайней мере, так, как она сохранилась в моей памяти.

            Дело в том, что отца своего он не знал, его воспитывал отчим. Мать же его происходила не то с Курской, не то с Белгородской области. Сам он знал, откуда, но тут я кое-что подзабыл. Где-то в 1942 году деревня, где жила его будущая мать, оказалась в оккупации. Войска, как наши, так и германские продвигались по другим дорогам, поэтому сама деревенька уцелела. Но хотя немцев местные жители почти не видели, жизнь для обитателей деревни и до того нелегкая, стала еще тяжелей. С едой становилось всё хуже. Но тут, а было это уже в 1943 году, приехали в деревню на нескольких машинах немецкие солдаты и офицеры.

            Всё то, что далее рассказал мне мой приятель, он узнал со слов матери, а сами описываемые события происходили примерно лет за двадцать до того, как она ему о них рассказала. Поэтому многое из того, о чем я пишу, возможно, и отличается от реальности. Сама мать могла кое-что исказить, он не все в точности запомнил, да и я мог не всё правильно воспринять. Но, как мне кажется, главное он мне передал достаточно точно.

                        Примерно в возрасте 5-6 лет он понял, что своего родного отца он никогда не увидит и уж точно не узнает, кто он. Пока он был ребенком, он не слишком теребил мать расспросами, но когда пришло время получать паспорт (а паспорта в те годы выдавались в 16 лет), вопрос об отцовстве стал его волновать гораздо сильнее. Мать отмалчивалась. Отчим тоже был против разговоров об отцовстве. В его браке с матерью Андрея у них родилась дочь, которая была на три года моложе Андрея. Ее подобного рода вопросы не интересовали тем более. И все же за долгие годы мать ему постепенно многое рассказала, и он, таким образом, смог восстановить историю своего рождения.

Итак, в деревне, где жила его мать неожиданно появились немцы. Они собрали людей и через переводчика объявили, что хотят мобилизовать определенное количество русских девушек для работы в Германии. Почти все девчонки сразу попрятались по домам, но приезжие проявили определённую настойчивость. Девчонок, многим из которых было по 17 – 19 лет, кое-как удалось собрать. Переводчик объяснил, что их приглашают на работу в Германию. Работа, говорил он, будет не труднее, чем в колхозе, их будут кормить, одевать, будут даже платить небольшую зарплату. Некоторые согласились сразу. Других пришлось уговаривать. Возможно, говорил Андрей, иных просто принудили. Короче, девушек собрали, посадили на машины и под крики и рев матерей повезли невесть куда. В этой группе оказалась и его будущая мать.

Далее я, как автор, должен был бы продолжить свое изложение в самом возмутительном тоне. Я должен был бы рассказать, как девчонок загнали в грузовые вагоны, заперли и повезли, как скот далеко на Запад в проклятую Германию, где им предстояло стать рабынями. Что ж, возможно их действительно везли в Германию в грузовых вагонах. А что удивительного? Шла война и наших солдат к фронту тоже везли в грузовых вагонах – «теплушках», как их тогда называли. Иногда даже запирали. Для чего? А чтобы не разбежались. Но более того, уже много лет после войны, в 50-х и в 60-х годах у нас молодых солдат везли к месту службы в таких же теплушках. Как солдат везут сегодня, я не знаю. Не знаю я, как везли в Германию тех девушек. Андрей мне об этом ничего не рассказал. Но что он знал со слов матери, так это то, что в дороге их худо-бедно, но все-таки кормили, что было для них, пусть и малым, но все-таки утешением.

А в общем, то что со слов матери Андрей мне рассказал, создавало порой некий довольно презентабельный портрет тех немцев, с которыми ей пришлось столкнуться. Для меня это было несколько странно. Дело в том, что советский человек представлял себе немцев как отъявленных фашистов, головорезов, грабивших наших людей на захваченных территориях, издевавшихся над ними. Ловивших и расстреливавших партизан и всех им сочувствующих. По-видимому, многое так и было. Поэтому я никак не мог представить себе немецкого солдата или просто немца нормальным человеком.

К тому же я знал, что, угождая своему фюреру, немцы устроили холокост, в результате которого было уничтожено 6 миллионов евреев. А концлагеря? Освенцим, Майданек, Треблинка и многие десятки других, в которых содержались в том числе и наши военнопленные. И разве не они, немцы устроили эти лагеря смерти? И все-таки меня по этому поводу одолевали вопросы. Ведь известно, что из шести миллионов уничтоженных евреев три миллиона были уничтожены на территории Польши. И осуществлялось это при прямом и активном участии самих поляков. Похожие картины наблюдались и на оккупированных территориях СССР, а также в ряде других оккупированных Германией государств. Так что, полагал я, если уж ставить кому-либо в вину человеконенавистничество, то не одним только немцам. Но, судя по всему, матери Андрея с подобными проявлениями человеконенавистничества столкнуться вообще не пришлось.

Спустя двое-трое суток поезд прибыл к станции назначения и их вывели на улицу какого-то городка. Им объяснили, что их привезли в Восточную Пруссию. Здесь им предстояло жить и работать. Девушек зарегистрировали, затем по три, по четыре отделяли от остальных и отвозили к местам их работы. С двумя другими девушками к какому-то хозяину попала и мать Андрея. Их не запирали, над ними не издевались, но работать приходилось по-настоящему. Впрочем, крестьянский труд был им не в диковинку, поэтому освоились они достаточно быстро. Особых приставаний со стороны мужиков, похоже, не было. Молодых немецких ребят было почти не видно, что до хозяина, то он был уже в летах, при этом его фрау приглядывала за ним достаточно строго.

Известно, что немцы во всем любят порядок. Поэтому в определенный час у них был подъем, затем завтрак, работа, обед, опять работа, ужин. Немного свободного времени и отбой. Иногда их отпускали в ближайший город погулять, заглянуть в магазины. Небольшие деньги у них водились, так что иногда они даже могли себе кое-что прикупить. Они даже старались выучить немецкий язык, у некоторых это неплохо получалось. В общем, жить худо-бедно, но все же было возможно. Но все-таки это была неволя. И сахарной им эта жизнь не казалась.

Понятно, что время было военное. Возможно поэтому, но их неожиданно перевели к другому хозяину. Потом – к третьему, а потом еще и к четвертому. Если жизнь у первых трех была относительно сносной, то у этого, последнего жить стало намного труднее. Работы прибавилось, кормил он их намного хуже предыдущих. Да и война приближалась. Обстановка становилась какой-то нервозной. И девушки решили сбежать.

Скажем прямо, совсем бежать им было некуда. К себе, в свои деревни? Но они были далеко за линией фронта. При этом необходимо было хоть что-нибудь есть. И они решили просто убежать от этого хозяина и поискать себе другого. Поэтому в один из дней, когда их хозяин был в отъезде, они дружно ушли из дома. В этот же день они добрались до другой, на их взгляд, подходящей усадьбы. Хозяин выслушал их внимательно, но оставить у себя не решился. Ведь это было противозаконно. Но и выдавать их не стал. То же произошло и у еще одного хозяина. Но когда, уже на следующий день они обратились к третьему, то, выслушав их, он им уже не отказал. Сказал, пусть остаются, пусть работают, а все остальное он с властями уладит. Потом они узнали, что его сын занимает где-то высокую должность, и что к этому хозяину власти придираться не будут. Вот здесь уже девушки остались до самого конца войны.

А линия фронта приближалась. Заканчивался 1944 год. Начались бомбежки. В один прекрасный день хозяин посадил на свой грузовичок жену, дочь, двух внуков, собрал необходимые вещи и отбыл куда-то на Запад. Прощаясь с девушками, он разрешил им пользоваться имеющейся в доме едой и всеми оставшимися в доме вещами. И, если смогут, пусть сохранят дом от разграбления. Он, похоже, надеялся еще вернуться.

Естественно, он уже не вернулся. Хорошо, если ему удалось добраться до территории, которая должна была в дальнейшем контролироваться англо-американскими войсками. Впрочем, судьба его наших девушек уже не интересовала. У них появились другие заботы. Спустя примерно неделю в поселок вошли советские войска. Война еще продолжалась, но Восточная Пруссия уже капитулировала. Этому событию девушки были рады, но в то же время сильно забеспокоились. Они к тому времени уже были наслышаны, что там, где появлялись советские войска, хуже всего приходилось женщинам. Что конкретно им рассказывали, этого ни я, ни даже Андрей не знали. Но уже в наши дни появилось немало материалов, в которых описаны бесчинства советских солдат на оккупированной территории Германии. Мне пришлось читать, что практически в возрасте старше восьми лет не осталось ни одной не изнасилованной женщины. Многих насиловали многократно, почти всех по нескольку человек. Немало было искалеченных, иные умирали. Некоторые просто сходили с ума.

Прочитать о бесчинствах наших солдат мне довелось только в последние годы. В течение многих лет тема эта оставалась полностью закрытой. Но гораздо раньше, в первые годы после войны, примерно с 1947 и по 1955 мне приходилось слышать от демобилизовавшихся, но закончивших войну в Германии ребят не мало, если можно так сказать, «интересного». И о насилиях я от них тоже слышал, причем, не раз. Упомяну только об одном рассказчике. Он с возмущением описывал, как группа сержантов и солдат пошла искать каких-нибудь немочек, но нашли только одну старуху. Ну, оставили бы ее в покое, говорил он. Нет, изнасиловали и ее, да так, что она под ними и умерла. Ну, не безобразие ли это, возмущался он. Самим ребятам за это ничего не было, жалели только, что не попалась молодая.

Слышал я и другие рассказы, и всё на ту же тему. Меня это в те послевоенные годы интересовало еще и потому, что мой отец, прошедший всю войну, закончил ее всё в той же Восточной Пруссии. Никаких восторгов по поводу его пребывания на этой территории я от него не слышал. Он вообще старался ничего не рассказывать, особенно нам, его детям. И только раз, опять же по этому поводу я от него услышал всего одну фразу. «То, как вели себя наши солдаты на оккупированной территории – это было форменное безобразие». Так что наши девушки не могли не задумываться, а что будет с ними, когда сюда придут советские войска.

И вот они пришли. Но еще до того, как начались разгул, грабежи, насилие, к нашим девушкам пришли несколько солдат с офицером и их под конвоем препроводили в другой дом, более просторный. Там уже находилось несколько других девушек, а всего их там оказалось около десяти. В этом доме их оставили под охраной. На несколько дней о них вроде бы и забыли. Спать было где, есть было что. А вот работы практически никакой не было. Чего еще желать? Похоже, начальство не знало, что с ними делать. Формально их можно было считать освобожденными военнопленными, но все же под эту категорию они не подходили.

Потом их по одной стали вызывать к какому-то офицеру, который подолгу их допрашивал. Похоже, он был сотрудником армейской контрразведки, так, по крайней мере, считал Андрей. Офицера интересовало, не были ли они завербованы германскими разведорганами. Допрашивал он их очень жестко. Нет, он их вроде бы и не бил, но пощёчины сыпались на них в немалом количестве. При этом он постоянно матерился, угрожал, что если допрашиваемая не скажет ему всю правду, то он отправит ее к солдатам, а там уж как получится. Каждую из девушек он старался подловить на, якобы, вранье, утаивании правды. Никто не мог понять, что он хочет от них услышать. Если они говорили, что хозяева их не били, то он кричал «Врёшь, фашистская сволочь!». Тогда они стали говорить, что их иногда били. И тут он их уже ловил на лжи, на путанице в показаниях. И, все же, несмотря ни на что, он, скорее всего, ни одной шпионки среди них так и не обнаружил. По-видимому, у него не было на этот счет никаких указаний, а допросы с пристрастием он вел просто так, на всякий случай.

Через несколько дней допросы неожиданно прекратились. И тут вдруг оказалось, что хотя их и охраняли, но все-таки не так строго. К ним постепенно стали наведываться солдаты, сержанты, а еще чаще, офицеры. Девушки были все молодые, симпатичные. Они истосковались по мужскому вниманию, а мужчины, так те вообще долгое время практически не видели женщин. Нет, их не насиловали. Во-первых, была все-таки, рядом охрана. А во-вторых, за изнасилование нашей девушки можно было запросто попасть под трибунал с самым суровым исходом. Но за ними ухаживали, проявляя иногда деликатность, а иногда настойчивость, вплоть до грубости. Иногда их угощали, делали им подарки. На трофейном патефоне крутили трофейные пластинки. Устоять было трудно. И, похоже, ни одна из них не устояла.

Впрочем, отношения не всегда сводились к примитивному сексу. В некоторых случаях возникала любовь. И даже так случилось, что два офицера предложили своим избранницам выйти за них замуж. Всё было бы хорошо, и сами девушки были не против, но вот статус их все еще оставался неопределенным. Когда речь шла об освобожденных из лагерей наших военнопленных, тут всё было ясно. Сталин объявил всех их трусами и предателями, и все они должны были после освобождения понести заслуженное наказание. Они получали приличные сроки и попадали теперь уже в наши концентрационные лагеря, кто на 10, кто на 15, а кто и на все 25 лет. Но девушки-то не могли считаться военнопленными. В то же время подозрение в предательстве для них сохранялось. И потом это подозрение, это клеймо оставалось на них до конца жизни.

Как в сложившейся ситуации следует оформлять брак, армейское начальство не знало, но как-то все же умудрялось выходить из сложившейся ситуации. Так или иначе, но через два или три месяца всем девушкам оформили документы и стали постепенно отправлять на родину, по домам. И тут выяснилось, что две из них (а, может, и больше) оказались беременными. Среди них оказалась и мать Андрея. И вновь у начальства появилась головная боль: как быть именно с этими? Тем более, что отцовство зафиксировать было очень трудно. Было принято решение: беременных оставить до родов при войсковой медсанчасти и только после этого решать их судьбу. Так в феврале 1946 года в Восточной Пруссии родился сам Андрей.

В штабе войсковой части на него оформили свидетельство о рождении, где в графе «Отец» стоял прочерк. Мать с сыном продержали еще несколько месяцев, после чего им оформили пропуск и билет к месту, откуда ее вывезли три года тому назад.

Поездка с по сути грудным младенцем была для матери-одиночки предприятием достаточно трудным и опасным. В войсковой части это понимали, поэтому ей подобрали в попутчики офицера, которому предстояло ехать в том же направлении. Мать рассказывала впоследствии Андрею, что эта поездка была самым трудным периодом в ее и без того достаточно нелегкой жизни. Ехать пришлось с пересадками, документы у нее проверяли несколько раз, порой проверки сопровождались допросами. Но в немалой степени ей помогали звездочки сопровождавшего ее офицера. И только последнюю часть дороги ей, к сожалению, пришлось ехать одной, путь офицера лежал в другом направлении.

И вот она добралась, наконец, до дома. Вот он, стоит на старом месте. Вот и мать, рядом отец. Он, как оказалось, тоже где-то воевал, но успел уже вернуться. Её ждали. Еще из Германии она написала родителям, предупредила, что едет домой. Увидев, что дочь приехала с ребенком, родители немного погоревали, но приняли ее вместе с сыном. А что делать?

В деревне, как и раньше, жили бедно и даже голодно. Но угнанных в Германию девушек ждали. Некоторые успели приехать еще до матери Андрея, но сколько-то все еще не вернулись, и было не совсем понятно, куда они могли деться. Может, просто пропали, война ведь, как-никак. А, может, по дороге какими-то невероятными путями смогли застрять в попутном городе, устроиться на работу и осесть там если и не навсегда, то хотя бы на длительный срок. Домой, в деревню возвращаться многим просто не хотелось.

Всё. Казалось, худшее позади. Но не тут-то было. Ее, как и других вернувшихся, несколько раз вызывали в райцентр, в отдел госбезопасности, где снова начинались вопросы и допросы. На них вешали ярлыки «шпионок», «предательниц». Мать Андрея обзывали «немецкой подстилкой», «фашистской шлюхой!», «продажной тварью». Угрожали обрить наголо. Она возвращалась в деревню, но там продолжалось то же самое, только на бытовом уровне. Хотелось убежать, куда глаза глядят. Но как убежишь? Они жили в колхозе, а колхозникам в те годы не выдавались паспорта.

И все же счастливый случай не обошел ее стороной. В их колхоз из Московской области прислали бригаду плотников – четырех человек. Что-то здесь надо было построить, а своих рук не хватало. Плотники были ребята все молодые, веселые. Девчонки на них заглядывались, они – на девчонок тоже. И случится же такое: одному из них мама Андрея очень даже приглянулась, и он предложил ей не много ни мало, выйти за него замуж. Ничего, что у нее ребенок. Уедут к нему, поживут сначала у родителей, а потом, глядишь, обзаведутся и своим домом.

 

Она, естественно согласилась. И всё оказалось, как он и предполагал. Жили они дружно, а мужу она родила еще и дочку. На новом месте никто ее никуда не вызывал, не угрожал, никто не называл ее предательницей и шпионкой. Ее не дразнили «немецкой подстилкой». Конечно, здесь у них, как говорил Андрей, жизнь тоже была не такой уж легкой, но обоим своим детям, ему и его сестре родители смогли дать высшее образование.

Всё бы ничего, но все-таки Андрею хотелось выяснить, кто же на самом деле его отец. Этого он так и не узнал. Но по своей дате рождения он понимал, что немец его отцом быть не мог – и этим он был уже удовлетворен. Да, мать его больше не теребили, не преследовали, тем не менее, в силу своей запуганности она по возможности избегала любых разговоров о ее пребывании и работе в Германии. Иногда по крупицам Андрею удавалось хоть что-то выведать от нее. Иногда она делилась чем-то с подраставшей дочерью, с которой, по-видимому, ей было легче разговаривать. И дочь кое-что из услышанного пересказывала затем брату. Впоследствии сам Андрей перебрался в Москву, его сестра осталась жить в Подмосковье.

В течение какого-то времени мы с Андреем приятельствовали, но в дальнейшем наши с ним пути разошлись. Где он теперь, чем занимается, этого я не знаю. Мы ведь все живем теперь совсем в другие времена, и, казалось бы, та дикость, с которой его матери пришлось столкнуться, и которой ей чудесным образом удалось избежать, должна была бы уйти в безвозвратное прошлое. Но нет, порой на меня накатывают сомнения. А действительно ли оно, это прошлое стало безвозвратным? То, как высказываются по самым различным вопросам наши современники, заставляет меня задуматься о возможном возвращении того или иного подобия той далекой действительности.

90
11536
60