Ну хорошо, Антошка брызгает пером, но ведь народную поддержку присоединения Крыма к России действительно трудно проглядеть. И она настолько (неожиданно) обширна, что сам собой родится заполошный вопрос: неужели действительно народ и чистая публика до такой степени все эти годы не чувствовали друг друга?
Больше всего меня трогают женские разговоры. Женский день, поздний час, метро, 8-мартовские компании веселых матрон, двигающиеся из учрежденческого центра к спальням, к дому, и слышатся разговоры: «Вот бы и Донбасс еще вернуть домой!» — «Мне кума говорила, они там без денег совсем, только на домашнем! Дети жалуются, что мало покупного». — «Хорошо бы и Донбасс!» Приводить подслушанные дамские реплики в доказательство мощи народной поддержки — несерьезное дело. Но меня взволновал весь лексический ряд разговора: «домой», «домашнее», «дети», «хорошо бы». Херувимскими, теплыми словами говорят о чем — о возможной войне. Не понимают, что речь идет о войне? Я пристроилась к беседе: «А войны, дамы, не боитесь?» Поднятые брови: «Мы бендер боимся. Вы знаете, какие бендеры страшные люди?!» Страшные бендеры — это из телевизора последних дней; а воркующее «Хорошо бы и Донбасс домой» — это не двухнедельной давности воркование, это более глубоководные убеждения и суждения.
ВЦИОМ еще до всех событий приносил нам вести, что 56 процентов опрошенных считают Крым российской территорией, в то время как Кавказ «скорее противопоставляется остальной России»; последние же опросы дают ожидаемые результаты: «71% считает, что русских в Крыму надо защищать активнее, и только 17% — что не стоит конфликтовать».
Результаты ожидаемые и неожиданные одновременно, потому что до известных событий речь шла о разговорах, о словах; сейчас же — о деле. О нарушении мирового равновесия. Не исключено, что главное непонимание между народом и публикой состоит в разном использовании слова и информации. Слова разночинец использует вместо дела: они — инструмент проговаривания всех возможных мировых сюжетов и сценариев. Но сюжеты и сценарии проговариваются именно для того, чтобы они не произошли.
Когда что-то реально начинает происходить, у нас слов нет.
Ну что тут скажешь? Происходящее кажется невероятным, выбивающимся из мирового порядка, который главный образом — порядок слов.
Что именно в идее присоединения земель и укрепления государственной силы может быть близко нашему соотчичу, в той или иной степени понятно. Все же непонятно, почему за эти чудесные вещи обыватель готов платить сумой, бедой и страхом. Грубо говоря, почему на мелодичный риторический советский вопрос: «Хотят ли русские войны?», на который многие годы предполагался возмущенный отпор: «С ума вы, что ли, сошли, акулы заокеанские?!» — теперь получается другой ответ: «Скорее «да».
Я всегда думала, что главное женское моление новейшего времени — это моление о благополучии. Чем можно перебить эту мощную женскую жажду спокойной жизни? Я про женское оттого, что Россия — во многом страна не мужская. Возможно, в этом и дело?..
Недавно мир праздновал юбилей кроссворда (впервые Word-Cross (ворд-кросс) был напечатан в последнем предрождественском выпуске газеты The New York World 21 декабря 1913 года), и хотелось подумать: почему сборники сканвордов, кроссвордов и прочего так популярны у нас? Совокупный тираж — 56 миллионов экземпляров.
По всему получалось, что сканворды — лучший способ убить время. Места особенной популярности — вахтовые поезда, посты охраны, камеры предварительного заключения. Что-то не то происходит со страной, где мужское население массовым порядком убивает время.
Одна из расхожих антропологических идей: любая страна живет атмосферой победы, когда удачников (грубо говоря) в стране больше, чем неудачников. И государственная идея формируется из суммы личных жизненных побед ее жителей. У нас этого здорового воздуха нет. Культура своего дела была довольно безжалостно задавлена в нулевые. Герой времени — чиновник, а не маленький собственник, неудачников — больше. Одну Победу (в Отечественной войне, в спорте, теперь — в противостоянии с вашингтонскими ястребами) натягивают на всех. С одной стороны, в общности — спасение от страха. Возникает семейное магическое сознание: «Внутри общности магически «застрахованное» пространство, в котором вероятность «страшных вещей» гораздо меньше, чем во внешнем мире». И вот внутри российской народной семьи сейчас говорят не о войне, а о Победе. «Победа», как бы уже случившаяся («Нас испугались!»), заслоняет собой войну. Но есть еще одна, скрытая, сторона дела.
В 1999-м, в те дни, когда НАТО начало бомбежку Белграда, я тоже делала записи уличных разговоров. Сейчас настроения тех дней уже не помнятся, но впервые на моей памяти именно тогда возникли разговоры о третьей мировой войне — кухонные, спонтанные, повседневные. Предполагалось, что Россия может заступиться за сербских братьев. В целом суждения были вполне панические (по большей части ругали вашингтонский обком — и как раз за то, за что сейчас хвалим себя: за нарушение хрупкого мирового порядка, за демонстрацию единоличной воли), однако мне запомнилась одна реплика.
Старый киоскер говорил: «У меня было время, когда я хотел войны. Когда в юности сидел (60-е годы, деревня, хулиганство). Так было скучно, так безнадежно, что страшно хотел войны. Думал даже: пусть бы американцы напали. Любое изменение — только чтобы то, что есть, порушилось. Представляешь, сколько сейчас народу сидит! Вот ты боишься, а они небось хотят войны-то… Откуда ты знаешь, чье желание на весах перетянет? Чья молитва дойдет?»
Не сами по себе слова интересны, они уж со всем своим простодушием застряли во времени, а мелькнувший в них мотив. Любое изменение может быть желанно, если жить скучно и безнадежно.
Именно в этом может найтись смысл (возможно, не единственный) происходящего.
Та мощная народная поддержка, которая придает такие силы властному верху, может в глубине иметь ту же причину, которая толкала чистую публику, «западников» и болтунов, на Болотную площадь. Жажда любого изменения.
Евгения Пищикова
Обозреватель
Комментарии