Диалоги с товарищем / В. Зеленогорский/

Жили два товарища в России. Один перестал работать на радио из-за отсутствия энергии – не мог со скоростью молотилки нести пургу, не давая слушателю понять, что ему говорят. Темп, буря и натиск – эти методы, вошедшие в моду, исключили его из процесса. Он-то думал, когда говорил, а сейчас нужно другое – блок сменяет блок, интерактив, ты спрашиваешь слушателя и сам ему отвечаешь, пока не пошел рекламный блок, – и все.

Второй товарищ был журналистом модного глянцевого журнала, в котором вел колонку обо всем, что в голову взбредет, но ему сказали в одночасье – герои должны быть не старше сорока, успешные, с хорошими зубами и доходом не менее десяти штук в месяц.

Помыкался товарищ полгода и ушел – если сам получаешь двадцать тысяч рублей, как понять человека с десяткой и без вставной челюсти? Не выходит. Выходит неправда.

Остались они на обочине, а умирать рано, не берут их еще в другое измерение. Нет, говорят в небесной канцелярии, на пенсии поживите, порадуйтесь преобразованиям, за которые вы страдали ночами бессонными. Дождались? Вот и хавайте свою свободу ртом и жопой.

Но «новые песни придумала жизнь, не надо ребята о песне тужить» – эти слова из старой песни успокаивали «ребят», сидящих на обочине текущей жизни.

Новые песни слушать было невозможно, расцвел буйным цветом вирус самозванства.

Каждый мог стать каждым. Сегодня ты никто, а завтра ты звезда и тебе внимают миллионы. Во всех жанрах открылись шлюзы, на берег полезли мутанты и гады всех размеров. Они начали пожирать культурный планктон, а икру и мальков продавать на всех углах. Их стали поедать те, кого раньше к столу не подпускали из-за шерсти звериной и речи нечленораздельной.

Сбились прицелы и ориентиры, каждый охотник стрелял, даже не зная, где сидит фазан. Стрелял кучно, на поражение, не жалея патронов. Фоторужья потерялись в арсенале «базук» и «мух». Цель была одна – настрелять побольше, а потом – суп с котом, а лучше со всеми скотами, вместе взятыми.

На таком живописном склоне две улитки лежали и наблюдали, как мимо них течет «жисть», полная подмосковного шика и питерских комплексов. Их город был оккупирован.

Во времена оккупации есть два варианта: сотрудничать с новой властью или бороться в подполье. Оба не подходили, пришлось уйти во внутреннюю эмиграцию.

Каждый из них, как айсберг на поверхности, жил обыденной жизнью, но изредка они выходили на связь и предавались разговорам, в которых не пытались удивить друг друга – просто болтали о том, что видели и слышали. Выколоть себе глаза и заклеить уши сил не находилось, поэтому кое-что извне залетало в их беспокойные головы, и они обсуждали то, что летало вокруг и иногда падало гадкими лепешками на голову и в другие места, в том числе в душу.

За ночь налетало много разного дерьма, иногда по самую макушку, а иногда и совсем с головой приходилось нырять, чтобы выплыть в чистом месте. Они, конечно, ограничивали себя, не смотрели основные каналы – там творилась вакханалия самозванцев. Так бывает: придешь вроде в приличное место – а там шоу эротическое. Есть невозможно, голые девки в тарелку лезут – ну какой тут аппетит?!

Брюзжать по этому поводу бессмысленно, никакая терапия не поможет, только хирургия. Надо отсечь источники инфекции, а иначе не заметишь, как сам станешь пассивным участником этого свинства и захрюкаешь.

Утром они вставали после бессонной ночи каждый у себя дома, покорно выслушивали от близких разговоры о своей никчемности. Потом опять ложились спать, чтобы не слышать навязшее в зубах: «Вот люди живут – и дачи у них, и таджики с филиппинками за домом смотрят, а баррель растет…»

Ну и растет этот баррель, а тебе что? Какое тебе дело до барреля? А они: «Опять доллар упал…» Так доллар не папа в Воронеже, пусть падает.

Такое внимание к мировым процессам очень раздражало. Вместо того чтобы жить на свои кровные, люди, не помывши лица, с утра слушают про Никкей и Доу Джонс. Ты на пенсии в пять тысяч рублей, на хер ты читаешь список «Форбс»? Кого там ищешь? Себя? Родственников своих?

Ну нажил человек! Тебе все равно не достанется, если у него отберут. Кто-то покупает чужие яйца. Жалко тебе? Но твои-то целы, на них никто не посягает, чеши свои или продай, если покупатель есть.

Так начинался ежедневный перезвон, когда домочадцы расходились тратить оставшиеся деньги. Старший позвонил. Младший выслушал своего товарища и согласился с его тирадой.

Перед уходом из дома его жена сообщила, что надо что-то делать, под лежащего ничего не течет, кроме мочи. Купи лотерейный билет. Он – так они за глаза называли небесную канцелярию, где вершились все дела, – тебе без него не сможет помочь.

Старый анекдот про билет достал уже, все лотерейные билеты он купил, по некоторым получил выигрыши, но сколько можно? Лотерея не бывает в убытке. Ну купишь билет, поскребешь монеткой окошко в ожидании чуда, а оно свершится – в окошке надпись: «Тяните еще». Ну сколько можно тянуть? Может быть, хватит?

Старший через паузу сказал:

– Образ неплохой, но неточный. Вот у меня был дядя, полный мудак, а два раза подряд выигрывал мотоцикл «Урал» с коляской, два раза в течение года. Два рубля – два мотоцикла. Дядя – маленький такой мужичок-мудачок, тиранил семью, баб до старости трахал, даже после инсульта, жена суд чести ему устраивала с детьми и внуками. Клялся, божился, что не будет, а потом опять за свое.

Так вот, два мотоцикла ему достались по «Олимпийской» лотерее, кажется. За что ему, почему такие преференции?

Люди из других дворов приходили смотреть, как он на одном сидит, а другой лапой гладит. Возмущались несправедливостью, писали в газету, чтобы один отняли и передали в детский сад. Ни хера. А почему? Ему положено было два как компенсация за рост маленький и характер мерзкий. Что лучше – нрав добрый или мотоцикл?

– Лучше мотоцикл. На нем можно было на речку уехать и людей не видеть. Нет людей рядом – и рост у тебя нормальный, и характер лучше, если никто не мешает, – высказал предположение Младший.

Старший продолжил:

– Вот вчера ночью какой-то мудак-писатель с таким же мудаком-историком говорили умные разговоры с умными людьми. Темы подымали разные, скакали, как блохи, пересказывая друг другу прочитанное, потом резко перекинулись на жаркую тему – о Ленине. Что каждый бы делал, окажись в 17-м году рядом с Ильичем? Люди они молодые, оба октябрята в прошлом, курчавого Володю носили на груди, любят его до сих пор. Оба признались, что пошли бы с вождем строить новый проект, потом сбились на Троцкого и стали обсуждать, мог ли он в далекой Мексике засадить Фриде Кало, если она тогда после травмы носила корсет.

Так завелись, что страшно стало – вдруг оба кончат в прямом эфире от возбуждения?

Один с видом знатока – он в детстве долго лежал в больнице с корсетом – доказывал, что если постараться, то в корсете можно, а второй подбросил свое свидетельство от охранника Троцкого, пускающего уже старческие слюни в американской богадельне, что Троцкий не мог – он тогда кактусы любил, а не баб.

– Ну и как тебе уровень дискуссии? – спросил Старший.

– По-моему, совсем неплохо, глубоко, выпукло, зримо. Ленин, Троцкий, Фрида Кало. Хорошая история – значительная, развивает слушателя, дает правильные ориентиры, – оценил Младший. – Ну а ты как думаешь? Мог он ей засадить в корсете? – поинтересовался он у товарища.

Старший промолчал, он давно перестал болтать на эту тему – скучно и неинтересно.

– Вот я, помню, лежал в юности с воспалением легких в больнице районной, лет мне было мало, болезнь не тяжелая, а кругом одни старики, но в хирургии девушка лежала после аварии, хорошенькая, но в гипсе руки и ноги. Так вот я смог, – поделился воспоминаниями Младший. – Дырку мы с ней пробили в защите, и вышло. Если хочешь срать, штаны снимешь!

– Пример неплохой, но правды в нем нет, – сказал Старший. – Ну чего тут спорить!

Однако они-то властители дум. Вдруг кто-то не спит ночью, юноша какой-нибудь чистый лежит, слушает и думает: «Вон куда культура шагнула», – и собьется с курса.

– Собьется – туда ему и дорога, навигатор внутри нас, – не согласился Младший. – Тебя в двадцать лет могли запутать в Ленинском университете миллионов лекторы общества «Знание»? Ну так вот, после Троцкого набросились на Запад, мы типа остров, Запад нам не указ, нам свобода не нужна, лишь бы Родина была.

– В каком смысле остров? – уточнил Старший.

– В смысле мы сами по себе, остров в море-океане – свои ветры, свои течения, сами себе голова, все идут на хуй, и никто нам не указ.

– Во как? – удивился Старший. – Мы остров, ну и что?

– Мы остров, у нас островная философия, свой путь, «у каждого мгновенья свой резон, свои колокола, своя отметина». Помнишь песню? – объяснил Младший.

– Песня говно, и фильм говно, фантастика чекистская, – сказал Старший. – Мы в логове зверя играем в свою игру, а на самом деле миллионы жертв, о которых ни одного фильма. Миллионы! Где на них денег взять, на миллионы? Лучше прославим лучших – недорого, но запомнится.

– Ну не надо. Тихонов хорош, Копелян, Броневой, хорошая работа, – возразил Младший.

– Работа хорошая? Ну не знаю… А Герман тогда какая? Можно сравнить. Тебе Штирлица жалко было хоть раз? Как он страдал в замке у камина 23 Февраля – просто плакать хотелось от его страданий. Жену он не видел три года. Бабушка моя своего мужа только 22 июня увидела – и все, нет дедушки, погиб через неделю. Так что закончим, тут мы не договоримся, вот что я тебе скажу, – подытожил Старший. – Правда никому не нужна. Ну найдешь ты архив, где Родина твоя в неприглядном свете, ну напечатаешь, прочтет кто-то, сотня человек, которые и так знают. Новое знание веры не прибавит, а вот тем, кто верит, что жертвы не напрасны, тем больнее станет – за что боролись?

– Довод неубедительный, – не согласился Младший. – Вот смотри. Живет семья: дети знают, что отец не герой, что полицаем был в войну, а внуки не знают. Родители по твоей логике достают фотографию дедушки в форме вражеской и внукам говорят: давно дело было, дед ваш сегодня герой, он бился с большевиками. Ну и что из этого выйдет? Счастливы будут внуки, что дедушка в школу придет с другими орденами? Поймут их в районо?

Не стоит, по-моему, сегодня прошлое ворошить. Если поглубже копнуть, что же, каждому французу в морду тыкать Москву, сожженную пожаром? Нассать на Дом инвалидов в Париже или жопу показать на Триумфальной арке?

– Думаю, с жопой перебор, но на статую маршала Мюрата я бы плюнул, он моего дедушку зарубил под Варшавой, – сказал Старший.

– Не пизди, не мог твой дедушка с саблей скакать, врешь, наверное, – буркнул Младший.

– Ну вру, – согласился Старший. – Но он же рубил кого-то. Такая же блядь, как и Троцкий.

– А Троцкий тут при чем? – удивился Младший. – Ну что тебе Троцкий? Его многие любили. Тебе что, Сталин милее?

– Нет, но правда не нужна, мешает она жить по заведенному порядку. Мы остров, у нас своя история, незачем ее ворошить. Миф, только миф – вот наша история, – закончил тему Старший.

Закурили оба. Легкая пауза подвела черту под этим раундом, никто никого не убедил, но обмен эмоциями произошел.

Младший подбросил новую тему:

– Вчера повздорили два гиганта мысли – писатель В., который думает, что знает все на свете и каждый день в эфире зудит, как поп, наставляя всех, как жить надо, ну и второй, маленький громовержец, который тоже до хуя знает и жилы рвет за империю, которой нет, и так рвет жилы свои, что кажется, сам верит, что он последний редут, за которым бездна. Ты знаешь его хорошо, тоже мудак отпетый. Так вот, собралась вся камарилья – эти два да еще один, тоже очень русский. Сам себе придумал, что он специалист по судьбе Великой России. Русские люди дома сидят, чай пьют или водку, а эта троица не спит, не ест, ежесекундно борется за Россию по договору, а если им не платить, тоже орать будут, не жалея глоток. Вот ты, мудрый, скажи, а зачем они это делают? – выпалил Младший и вздохнул.

– Нет, обсуждать это я не намерен, – лениво отмахнулся Старший. – Скучно это. Ну метут люди языком что ни попадя. Чего на них силы душевные тратить? Ну вот смотри – идешь ты домой в херовом настроении, ну выпил лишнего или проиграл неприкосновенное, а у тебя под домом кто-то ссыт нагло. Ты понимаешь, что человек гадость творит, можно ему по шее дать или пройти мимо – он уже наделал мерзость свою, его не переделаешь. Он всегда под дверь ссать будет, даже если рядом бесплатный сортир – ну так что, учить его? Так и они – совесть их спит, разум восхищенный кипит, люди все понимают, кто они. Чего на них время тратить? Ну хотят люди так жить, язык им вырвать – пустое. Писать будут или мычать.

– Нет! Уж позволь возразить тебе, это не безобидно, – отозвался Младший. – Нам, может быть, и все равно, мы тренированные при разных режимах. А дети наши смотрят на них и думают: это же какие титаны! Других они не видели, а другие есть. Огромная страна. Столько людей есть – умных, сильных, молодых, старых. Что же, блядь, одну колоду тасуют уже пятнадцать лет? Читать дети не читают, слушают это мудачье, так и веру теряют в свое будущее. Ты мне скажешь: генетика, наши, дескать, через кровь получат прививку от чумы этой. Нет, брат, зараза – она опасная. Вот я юношей был, читал как ненормальный, прочитал до хера, а спросить не у кого, что и как. К поэту местному ходил, к классику советскому, думал – вот кто ответы знает. Никак подойти не мог, он из дома два раза в день выходил – в обед и вечером. Сначала до вокзала дойдет, потом до обкома партии не идет – летит и губами шепчет новую поэму о БАМе. Вечером то же самое – крест делает: вокзал – обком – домой. Месяц его ловил, дождался, подошел, трепещу: «Скажите, мастер, как понять, как жить юноше, объевшемуся чужих слов?» Спросил не то, что задумал, стою, горю огнем. Он не остановился, прошелестел плащом нейлоновым и полетел дальше, нашептывая передовицу в газету «Витебский рабочий».

Стоял я на ветру, оплеванный классиком ебаным, чуть не плакал. Потом, конечно, люди нашлись, не такие стремительные, как тот поэт, Бог им в помощь, а многим царствие небесное. А если бы не встретились? Так бы и думал, что те соль земли. Сам помнишь, когда стали печатать Платонова и Гроссмана, как ранжир изменился. Или Кочетов с Чаковским, или эти. Важно, кто на виду, молодым важно, да и старым не помешает, для которых Пикуль – вся история.

Старший помолчал. Слышно было, как прикуривает он новую сигарету, потом начал говорить:

– Пафос твой не разделяю, кому надо, нутром поймет. Сто мудаков хором одного певца не перекричат. Ну вот скажи – и где теперь твой поэт? Читает сам себе свое собрание сочинений? Кому он теперь нужен? Какой строчкой зацепился он во времени? А я ночью Чехова читал – открыл, где попало, и понял в сотый раз: время не меняется, люди тоже. Читай Чехова. Я тебе всегда говорю: не смотри, не слушай пургу эту. Дети сами разберутся, кого слушать. Если не разберутся, значит, и так проживут. Устал я что-то. Ухо опухло от твоего зажигательного выступления. Прощай. Скоро наши придут, готовься отвечать, как жить дальше будешь и на что, ха-ха-ха. Пиздеть – не мешки ворочать!

Младший тоже устал, попил чайку, вспомнил, что обещал написать заметку для журнала, который никому не нужен, и лег на диван.

Хорошо поговорили, душевно. Надо поспать. Скоро придут те, за которых он так страдает, но спать охота смертельно.