Сахаров. Вертолет

Однажды в Ереване после землетрясения Сахаров подошел к вертолету, на котором он никогда ранее не летал, и, опасливо посмотрев на тонкий пропеллер, сказал, что если закрепить трос за концы лопастей и попробовать поднять машину, они обломаются и вертолет останется на земле. Но когда они вращаются, возникают различные напряженности, увеличивающие прочность, и это позволяет хрупкой конструкции оторвать от земли значительный вес.

Тогда я понял его слова как буквальную попытку успокоить себя и меня. Наверное, Андрей Дмитриевич это и имел в виду, однако прошло время, и мне показалось, что в этом техническом экскурсе открылся иной смысл.

Пропеллер должен вращаться, и тогда уязвимая и тонкая, но точно рассчитанная и упорная конструкция поднимет над землей огромную тяжесть непереваренных мыслей, слежавшуюся в затхлой кабине неудовлетворенность существования. До появления тихого, но необыкновенно выносливого Сахарова ком ворчливого самонеудовлетворения лежал на родной земле без видимого движения, хотя попытки его сдвинуть были.

Андрей Дмитриевич не был ни мотором, ни приводом, ни несущим винтом. Он был собственно движением. Действием он был.

И в этом движении было очень заметно, что составлял его он, а не мы все, сочувствующие и соратники, обретшие голос и смысл вместе с ним. Иначе не забыли бы, а продолжили.

Машина между тем без него на авторотации плюхнулась куда-то, где ловко ужились и недруги его, и некоторые друзья, обещавшие не забыть А.Д. и для уверенности развесившие его фотографии на выцветших от прежних портретов стенах.

Забудут. Все забудут. Не потому что память дурная, потому что умная. Она нас щадит, лишь изредка мучая воспоминаниями. Вначале они несут боль. Потом — недолгий душевный дискомфорт. Потом — ровную короткую печаль, а порой и облегчение.

Когда из жизни уходит человек, родные, друзья и последователи скорбят, утирая глаза. Они плачут по себе: «На кого ты нас покинул? Как мы будем без тебя жить? К кому придем за советом?» — и так далее. Но по истечении их жизненного времени пустое место в душе заполняется заботами и успехами. Жалость к себе в связи с потерей не кажется безнадежно непоправимой, и вскоре вдовы уже грызут семечки и ходят в цирк, дети по памятным дням тускло посещают кладбище, прижимая к уху плечом мобильный телефон, а соратники, пересмотрев дела и мысли ушедшего, находят их менее достойными и совершенными, чем свои собственные.

А то и вовсе перестанут вспоминать и только по надобности иной раз и неточно воскликнут чужие им слова, как защиту или заклинание, которое, впрочем, не убережет их от дурного поступка...

Совесть — вещь обременительная. Ее не наденешь на себя к случаю, а все время таскать без привычки — тяжело и неудобно. К тому же она мешает принятым всеми правилам игры.

Он многим мешал своими негромкими словами. Врать было неловко. И воровать.

Теперь неловко только об этом вспоминать.

Все остальное — вполне.

Он был хороший, нежный и несговорчивый человек. Он мне был нужен (не одному!). Мы не говорили о политике (и в ту последнюю ночь, за три дня до его ухода). Видимо, я мало подходил для этого сорта бесед. Но если я встревал со словом, он ждал другого и третьего, потому что верил — человек наделен голосом, чтобы что-то сказать.

Он мне и теперь нужен. Он нужен всем в этом бессовестном мире. Ну, хотя бы как пример человека достоинства. Хотя я понимаю, что его уход — это освобождение от тонких нравственных пут.

Мой замечательный друг Сережа Купреев, потеряв нежно любимую маму, сознался незадолго до своей гибели, что больше не испытывает душевного неудобства за поступки, которые мама не приняла бы.

С потерей Сахарова мы обрели свободу совести. Теперь она вольна посещать и покидать нас, когда нам вздумается.

Играют в футбол пацаны, и какой-нибудь игрок у своих ворот схватит мяч руками, а товарищи, несмотря на крики соперников, продолжают матч. Глядишь, через минуту и те и другие забыли о нарушении. «Заиграно!» — кричат то у одних, то у других ворот.

Взрослеют игроки, в серьезные играют игры, а правила, точнее — их нарушения, заигрывают что ни день. Попробовали взять разок-другой «на горло», не получилось — и погнали.

Андрей Дмитриевич Сахаров вышел на наше в рытвинах, буграх и оградах поле, имея свое представление о природе и правилах игры. Он хотел справедливости и точности. Однако толпа игроков, смешавшись с болельщиками, не слушала тихого голоса: это не по правилам! так нельзя! штрафные незаконны!

Толпа продолжала пинать пузырь.

Как жаль, что его нет. Какое счастье, что он был. Вовремя.

Как легко было ему верить и любить его, кто хотел этого. Я хотел и любил.

И люблю.