Таких, как я, давно уже убивают

Я — бурятка. Не россиянка. И даже не бурят-монголка. Как бы не хотелось того моим дорогим друзьям, особенно тем из них, кто сентиментально и совершенно искренне верит в существование особого взаимного притяжения монголов и бурят. Притяжения нет, есть некоторые сходства, есть общее историческое прошлое, но мы разные. Окончательно и безвозвратно другие. Я прожила в Монголии три замечательных года, было на что посмотреть, есть с чем сравнить, и для меня это так — мы разные. В одной из своих следующих заметок я обязательно напишу об этом подробнее, а пока вернусь к теме этого текста.



Чтобы осознать себя буряткой, принять это, прочувствовать все плюсы, минусы и нюансы своей этнической идентичности, мне, как в сложной компьютерной игре, пришлось пройти через несколько уровней испытаний. На каждом новом уровне после победы над монстрами первого круга, я открывала сундуки с умениями и навыками, примеряла их на себя, училась ими пользоваться, чтобы сразиться с еще более опасными чудовищами во втором круге. Причем, как показала жизнь, самые живучие и самые опасные монстры на любом круге — это монстры, порожденные твоим собственным умом. И битва с внутренними монстрами — страхами и сомнениями — самая тяжелая. Биться с собой, кто пробовал, тот меня поймет, ох, как не просто!

Мне повезло родиться в хорошей семье. Мои папа и мама образованные, порядочные и любящие друг друга люди всегда общались и дружили с людьми самых разных национальностей, которые часто бывали в нашем доме. У меня есть родственники — не буряты, к которым все в семье всегда относятся как к родным людям, но никогда как к людям определенной национальности. Ни в детстве, ни во взрослой жизни, я не слышала от родителей слов этнической или расовой ненависти по отношению к кому-либо, даже если человек им сильно насолил или, еще хуже, предал. Его (ее) во время разговора на кухне могли назвать подлецом, мошенником, дураком, да кем угодно, но никогда жидом, чуркой или русской свиньей. Почему так? Я думаю, что моим родителям тоже повезло родиться в хороших семьях. Моя бабушка, например, спасла от голода русского мальчишку, которого нашла на иркутском городском базаре в холодные и голодные военные годы. Несколько лет он жил в их доме, потом уехал учиться, женился, родил детей, стал человеком одним словом, в том числе благодаря доброму сердцу моей бабушки Осорхон Урмухтановны, которая никогда не говорила по-русски, им самим нелегко было поднимать своих шестерых детей, но русского мальчика спасла.

Второй, думается не менее важной причиной жизни без ненависти было очевидно то, что родители всегда были очень сильно заняты друг другом, детьми, работой, близкими и друзьями. Некогда им было ненавидеть. Третья причина, хотя они об этом никогда не говорили, их собственный опыт ’нацменов.’ Опыт ограниченный в силу их хорошего образования и относительно высокого социального статуса. Но тем не менее такой опыт был.

Но растем мы не только в семье. Мое советское детство, как и у большинства, проходило и в школе с ее учителями, директорами, уборщицами и, конечно же с одноклассниками, детьми из очень разных, далеко не всегда благополучных семей. К сожалению, многие мои учителя, как и мои одноклассники, росли и воспитывались в условиях совершенно дичайшего расизма, который настолько плотно заполнял собою среду их существования, что ощущался чем-то вполне естественным, обыденным и неизбывным, так, что его никто почти не замечал.

Я сейчас говорю о русском расизме, иногда его еще называют на фрацузский манер, шовинизмом. Живя в Монголии я видела проявления монголького расизма, главным образом, по отношению к китайцам и к космополитичным монголам. Могу с уверенностью сказать, что не принимаю монгольский расизм абсолютно так же, как и любой другой. Как говориться, same ugly face. Но вернемся к русскому расизму, который в советские времена расизмом не называли. Считалась, что это не про нас, это где-то в далекой Америке, на капиталистическом Западе или в ЮАР с его апартеидом, да вообще где угодно, только не в советской школе. Тем не менее, иначе как расистскими высказывания некоторых моих школьных учителей не назовешь. Помню учитель русского и литературы после того, как все отличники класса одинаково не отлично написали диктант, сказала следующее, обращаясь к моей однокласснице: «Ну ладно Марина написала на ’четверку’, она не русская, но с тобой-то, Настя, что случилось?»

Наша русичка вообще много чего говорила из того, чего не следовало учителю говорить детям — про своего ленивого, пьющего мужа, и почему-то про то, сколько у нее белья нестираного, неглаженного, и что волосы она мыть не успевает и прочую чушь — но именно эти ее слова остались в моей ’нерусской’ памяти надолго. Сейчас я понимаю, что она была за человек и что в своей сегодняшней жизни я разве что случайно сталкиваюсь с подобными людьми, а столкнувшись, что происходит довольно редко, просто не замечаю. Но тогда, много лет назад, для меня-подростка, это была травма. Это было публичное унижение. Наверное именно тогда, в пятнадцать лет я впервые задумалась о том, почему я, бурятка, с детства всегда пишу диктанты по русскому языку и никогда по бурятскому?

Все это происходило в небольшом, но довольно благополучном, обеспеченном и современном по тем временам городке в Южной Якутии, где сами якуты почти совсем не жили. Мы с сестрой были две азиатки на всю школу. Хотя в младших классах, наверное, были нерусские дети, но с 6 по 11 точно не было никого кроме нас. До сих пор помню, как нам рассказывали, что в нашем городе проживают люди 76 национальностей, но большинство населения все же составляли не нерусские инженеры как мой папа, а простые русские шахтеры — ярчайшие представители дремучего рабочего класса, заскорузлого, и, пожалуй, самого невежественного и традиционного класса в любом обществе любой страны мира. Так вот наша русичка была дочерью шахтера, женой шахтера, вполне возможно что впоследствии стала еще и матерью шахтера. Можно ли было ожидать от нее чего-то другого? Вряд ли.

Помню в классе седьмом к нам ненадолго приехала девочка-бурятка Таня Д. Таня была классическая тихоня, которая предпочитала молчать при любых раскладах. Из-за нее я в первый, и, надеюсь, что в последний раз в своей жизни ударила человека по лицу. Это было лицо Наташки Тарасовой, которая при мне никогда не посмела бы что-то такое вякнуть, но когда меня не было в классе, в ответ на предложение учителя сесть за первую парту с Таней Д., поскольку обе были близорукими, она сказала что ’никогда не сядет за одну парту с этой узкоглазой’. Я в тот день ходила к зубному и вернулась только к началу второго урока. Пока я заходила в школу, раздевалась, поднималась в класс, сплетницы нашего класса успели мне все рассказать в красках. Как сейчас помню, как захожу в класс, не подходя к своей парте, не выпуская портфеля из рук, ни говоря ни слова, подхожу к Наташке и даю ей хорошую затрещину.

До сих пор помню, как жутко тогда мне не хотелось заходить в класс. И еще я боялась, что у меня не хватит духу сделать то, что должна. Но я уже тогда понимала, что если спустить это с рук, потом у меня, не у Тани Д., которая уехала через три месяца, будут большие проблемы не только с Наташкой. Для кого-то может быть это не стало бы таким уж важным событием, о котором помнишь долго-долго, как, например, для тех девчонок-подростков, которые рано начинают пить-курить и дерутся с одноклассницами и с одноклассниками даже в старших классах. Но для меня это было очень серьезно и уж точно не обыденно. До того злополучного дня я в последний раз покушалась на чужое лицо, наверное, только в детском саду. Всегда хорошо училась, пропадала в библиотеках, закончила музыкальную школу, ходила в театральную студию, читала взапой, никогда не была ни в каких подростковых компаниях, ни пила и сигарету попробовала только на втором курсе университета. Одним словом, всегда была хорошей девочкой из интеллигентной бурятской семьи, но все-таки ударила Тарасову по лицу. И не жалею об этом. Даже сейчас не жалею.

Однако как ни старайся, совсем без сожалений жить не получается. И мое детство не исключение. Пожалуй самое противное детское воспоминание о расизме связано с тем, как я молча проглотила замечание подруги по поводу моей внешности. «Марина, — сказала она, — ты такая красивая, почти как русская!»... До сих пор презираю себя за то, что смолчала тогда и как дура еще и разулыбалась. Но когда тебе пятнадцать, так хочется, чтобы тебя считали красивой и совсем не хочется ссориться с подругой...

Много лет спустя, когда я осуществляла свою детскую мечту и становилась настоящим политическим журналистом в Москве, со мной произошел еще один эпизод из той же серии. На самом деле, таких эпизодов в жизни любого советского или русского «нацмена» намного больше чем два или три. Особенно в жизни тех, кто не живет всю свою жизнь среди таких же как и он сам. Но обо всем не расскажешь.

Итак, эпизод под условным номером «четыре». Тогда я работала репортером в Новостях на канале Телецентр в Останкино. Технология делания репортажа для новостей, кто не знает, и если коротко, то такова: сначала отсматриваешь отснятое на месте видео, отмечаешь нужные «куски» и стэндапы, потом пишешь закадровый текст, визируешь у редактора выпуска и идешь начитывать текст в студию к аудиоинженеру, в самом конце — монтаж, это когда видео-инженер сводит аудио с видео уже для эфира. Случай произошел на предпоследнем этапе. В тот день была смена инженера, который до этого месяц был в отпуске и меня, тогда еще стажера, пока не видел и ничего стало быть обо мне не знал. Здороваюсь, представляюсь, захожу в студию, сажусь перел микрофоном и с первого захода начитываю текст без сучка, без задоринки. Далеко не всегда так получалось, чаще приходилось переписываться по два, а то и по четыре раза, то интонация не та, то слоги сглатываешь. Но в тот раз получилось как по нотам. Инженер с удивлением и удовлетворением смотрит на меня и говорит:
— Какой у вас отличный русский, даже московского акцента нет! — Инженер был пожилой, из старой останкинской школы, работал еще на ЦТ, когда в студиях лежали орфоэпические словари и нельзя было вылезать в эфир со слишком открытым мАсковским «а». Я в ответ решила пошутить.
— Что правда? Я только три года назад начала русский учить!
— Какие вы все-таки неруси талантливые! — сказал он и улыбнулся мне открыто так, искренне и добавил, — Вон Буратаева, которая диктором, ведь тоже не русская совсем, а такая молодец!

Ну вот что с ним сделаешь? Сердиться — глупо, обижаться тем более. Я улыбнулась неудобной такой улыбкой и поспешила в монтажную. До эфира оставалось совсем немного времени.

Я не знаю и никогда уже не узнаю в какой-такой семье, в каком дворе какого города вырос этот пожилой уже тогда аудиоинженер, знает ли он что-нибудь о том, что это расизм и что в цивилизованном мире люди не позволяют себя таких высказываний даже в шутку. Вряд ли, да это уже и не важно. Он наверняка уверен, что сделал мне и калмыцкой красавице и умнице Александре Буратаевой, с которой меня не раз путали в Останкино, практически шикарный комплимент. (К слову, Буратаева долгое время была любимым диктором всех нерусских России и до сих пор ее помнят, потому что первая и единственная нерусская женщина-диктор телевидения многонациональной России). Просто расизма в России столько, и к нему в обыденной жизни все так привыкли, причем как русские, так и не русские, что без него даже чего-то как будто не хватает. Он въелся во все физические и духовные материи, как те самые скрепы, и слился с ландшафтом российской жизни окончательно и бесповоротно.

Пятно на пальто заметно, когда оно одно, ну или когда их три. Но когда пальто представляет собой уже одно сплошное пятно, то грязи уже как бы и не существует. Это уже не грязь, это просто нормальное пальто, или нормальная среда, в которой все привыкли жить не различая пятен. И даже когда в результате загрязнения пальто приобретает не самый лучший цвет, даже вглядывающиеся воспринимают это как объективно существующую, конечно, не приятную, но все же единственную реальность и философски вопрошают: а было ли вообще пальто когда-либо другого цвета? И нужно ли чистить то, что в общем-то и так носится?

Когда я задаю этот вопрос своим друзьям из России, не важно русским или нерусским, им это не нравится. Им не хочется об этом вспоминать, не хочется об этом говорить. Да они и не знают, как именно об этом говорить открыто. ПОТОМУ ЧТО В РОССИИ НЕТ ПРАКТИКИ ОТКРЫТОГО ОБСУЖДЕНИЯ ВОПРОСОВ РАСИЗМА И ЕГО УЖАСНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ! Но зато такие вопросы обсуждаются очень активно на пресловутых еще с советских времен кухнях, как правило в моноэтничных компаниях или в семьях, но всегда за закрытыми дверями. При этом в обыденных разговорах люди привычно маркируют этническую принадлежность тех, о ком пойдет речь. В бурятских регионах это что-то типа «захожу вчера в аптеку, а там женщина-бурятка...», или «вчера на улице выдела молодого парня-бурята, так он...». Не просто женщина или мужчина, а непременно бурятка, бурят...

В это самое время, когда расизм везде и его много, все его публичные обсуждения в России, от жестоких убийств на почве ненависти до легкого неприятия людей с другим оттенком кожи сводятся к мантрам в стиле: в Багдаде все спокойно! А в тем временем там давно уже убивают
таких как я,
как мой сын,
как мои родители,
как мои братья,
как мои любимые друзья и их дети...
Но ВСЕ делают вид, что все равно все спокойно. Даже те, кого убивают.

Текст: Марина Сайдукова