Она всю жизнь не сможет расстаться с недоеденными кусочками хлеба.

Разбирала старые фотографии. Это моя мама. Снято в каком-то ленинградском фотоателье. 

1116006 

На обороте написано «Куцылло Ада, 1941 г., 2 VII, 7 лет». 

На самом деле семь ей исполнится только через 11 дней — 13 июля 1941 года. Сфотографировали заранее — чтобы у папы была карточка дочери, если вдруг призовут. 

Уже больше недели идет война, но все равно она еще счастливый ребенок в любящей семье учителя математики и учительницы биологии. Ведь война закончится через месяц-полтора, правда же? Броня крепка и танки наши... 

Командира батареи мл. лейтенанта Константина Куцылло убьют в декабре 1941 года у дальнего конца Дороги жизни, похоронку со строчкой «умер в госпитале от ран» мамина мама будет прятать от дочери и до самой своей смерти говорить, что папа пропал без вести. Сама она, Мария Харитонова, умрет от голода 2 апреля 1942-го, и ее семилетняя дочь будет идти за санками с завернутым в одеяло телом — все как в кино показывают. 

Девочка выживет, жизнь ее без родителей будет очень-очень трудной, но она вырастет, родит двоих детей, и однажды, в мои лет десять, глядя хронику в «17-и мгновениях», я спрошу ее: «А твою маму так же везли?» И она будет молчать минуту, прежде чем сможет ответить: «Так же». 

В 2000-м я в первый раз повезу ее в Париж, через год — в Нью-Йорк, потом в Лондон. Мы проедем на машине пол-Европы, она увидит Венецию, влюбится в теплый Крит, куда мы будем ездить каждый год последние 10 лет. Она всю жизнь будет не любить зиму и бояться холода, потому что холод — это смерть. Она всю жизнь не сможет расстаться с недоеденными кусочками хлеба, будет тщательно складывать все остатки в пакетики на «потом доедим», а я, заезжая к ней домой, буду время от времени эти пакетики с засохшими кусочками, пряниками и печеньями тихо выгребать и выкидывать. 

А потом в середине ноября прошлого года у нее вдруг заболит спина, и окажется, что это аневризма аорты. И она умрет 11 декабря в московской больнице. И с этого дня меня все время будет мучить дурацкая мысль, что она умерла в госпитале от ран и от голода — потому что после операции 19 дней ее могли кормить только через капельницу.

Она меня и сейчас мучит — мысль о том, что блокада ее догнала. 

Она никогда не праздновала дат, связанных со снятием блокады. Никогда. Нет, она, конечно, была рада, что блокаду сняли, но лично ей, к сожалению, нечего было праздновать. И когда ей присылали официальные поздравительные письма, это было несколько дней мучительных даже не воспоминаний, а проживаний по новой того ужаса: «А в декабре пропал наш кот Бесик. Я спросила у мамы, куда он мог деться, а она сказала: наверное, поймал кто-то из соседей и съел. И я вот думаю, она же не сказала бы так, если бы мы сами его съели, да? Она придумала бы что-нибудь, соврала бы... И я наверняка запомнила бы, если бы мы вдруг в декабре ели мясо. Но я не помню, чтобы мы хоть раз ели мясо... А про папу она мне так и не сказала. Только однажды, когда уже не вставала, заплакала: я умру, а тебя в детдом отдадут. И я тоже заплакала». 

Я не знаю, что было бы с жителями Ленинграда, если бы его сдали. Наверное, немцы там всех поубивали бы. А может быть, не всех. А может, они просто не вошли бы в город и так и стояли бы кольцом, дожидаясь, пока там все вымрут. 

Но я не понимаю, почему это нельзя обсуждать. И я по-прежнему не понимаю, почему к началу блокады продовольствия в городе было на 10 дней. Почему «стратегический запас» оказался гнилым и пожранным крысами. Почему людей поделили на категории (да, да, моя бабушка была «иждивенкой», а ее дочь — ребенком, им полагались те самые 125 грамм, и даже увеличение нормы в декабре, январе и феврале не смогло остановить процесс умирания 39-летней женщины). Почему партработники отъедались в санаториях (есть горделивые докладные о том, что за годы блокады не умер от голода ни один партработник), а старики, женщины и дети мерли сотнями тысяч. 

Трагедия Ленинграда — это вовсе не то, чем можно гордиться, это запредельный ужас для людей и позор для страны, власти которой, кстати, это всегда понимали, потому и пытались долгие годы скрывать его масштаб. 

И мне до слез жалко эту девочку, хотя она выжила и, я надеюсь, в конце жизни хоть немного, хоть иногда была счастлива.