Как Есенин в "страну негодяев" ходил

 

                  КАК  ЕСЕНИН  В «СТРАНУ НЕГОДЯЕВ» ХОДИЛ

 

 

            ВОСПИТАНИЕ СТАРОВЕРАМИ

 

            ЯЗЫЧНИК И ХРИСТИАНИН – ДРУЖБА ДО СМЕРТИ

 

            ПОСЛЕ ПУШКИНА И СЛЕПУШКИНА – ПЕРВЫЙ

 

            ВРЕМЯ, КОГДА У ЕВРЕЕВ ПОЧТИ БЫЛА ЗЕМЛЯ

 

            ЕСЕНИН И «БЕДНОТА»

 

            ПОЭТ И СОВЕТСКИЕ ВЕЛЬМОЖИ

 

            КТО КОМУ И ДЛЯ ЧЕГО БЫЛ НУЖЕН В СССР?

 

            КТО ЖЕ ТАКИЕ БОЛЬШЕВИКИ?

 

            КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС В РСФСР И ЕСЕНИН

 

            СТРАНА БЕЗ ХРИСТИАН

 

            ОКАЯННЫЕ НОЧИ В РОССИИ

 

            СТРАНА ЧИСТОГАНА – ВСЕГДА СТРАНА НЕГОДЯЕВ

 

            ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ ПОЭТ РОССИИ

 

 

                                                           1

 

 

            В музее в рязанском селе Константиново, куда я приехала незадолго до моего перехода на работу в московскую газету «Сельская жизнь» в конце восьмидесятых, меня поразил один экспонат – старое зеркало, которого в этой избе вроде бы не должно быть. Скорее всего, это не семейная реликвия. Ведь предки Сергея Есенина – староверы, и воспитал его дед-старовер, хотя некоторые биографы и отрицают этот факт.  А происхождение зеркала староверы приписывают дьяволу, у них даже есть легенда запрета на зеркало.

Один старец спасался в пустыне. Запали ему в душу евангельские слова «Просите, и дастся вам», и он, усомнившись и желая на практике удостовериться, насколько это реально, взял да и пошел к какому-то царю просить руки его дочери. Удивился такому требованию царь, передал его царевне, та изумилась, но, подумав,  решила: «Коль дело чрезвычайное и неслыханное, то и старец, раз уж желает жениться на мне, должен совершить что-нибудь  совсем чрезвычайное. Пусть принесет мне в подарок такую вещь, в которой я могла бы видеть всю себя». В ту пору зеркала изобретены не были, и о них никто никогда не слышал. Монах, услыхав такое пожелание, отправился разыскивать чудную вещь. Долго ходил он по лесам, и наконец, вступил в пустыню, никем не обитаемую. Посидев там некоторое время, услышал старец стон. Откликнулся он на голос и получил ответ: «Почтенный старче! Сжалься на мое страдание, ибо я уже несколько лет томлюсь в этом рукомойнике, выпусти меня из темницы, в которую заключил меня тоже один старец, а я тебе за это услужу, чем пожелаешь». Монах, прежде, чем освободить томящегося, стал требовать вознаграждения в виде искомого предмета. Заключенный пообещал, и старец освободил... дьявола. Тот в скором времени принес ему зеркало, которому монах сильно удивился и обрадовался. Однако, увидев в нем себя - старого, сморщенного, седого, - он отложил намерение жениться. Зеркало, впрочем, снес царю и тут же, отказавшись от своего дерзкого желания, стал молиться о прощении за неверие в слова Писания. Но худое дело уже было сделано - зеркало появилось в мире, и доставлено человечеству оно было именно дьяволом».

Зеркало - орудие дьявола и согласно некоторым средневековым легендам: отражая лица, оно может улавливать и души. По славянским же поверьям, зеркало - дверь в потусторонний мир, враждебный человеку. Его нельзя показывать ребенку в возрасте до одного года - заглянет и может навсегда стать, когда вырастет, вампиром (упырем) или «двоедушным» колдуном. Нельзя смотреть в зеркало ночью или во время грозы: можешь увидеть такое, что лишишься рассудка. Нельзя держать зеркало не занавешенным, если в доме покойник: иначе он вернется в мир живых злобным вурдалаком. Но зеркало опасно и для нечистой силы: если перехитрить колдуна и заставить его отразиться в зеркале, он не только потеряет способность чародействовать, но заболеет и умрет. Именно поэтому для охраны скотины от ведьм в хлеву держали осколок от зеркала. Для различных гаданий, особенно святочных, зеркало - самый незаменимый предмет. Но где бы ни расположилась девица, гадающая о женихе: в бане, на печи, у колодца, над прорубью - она должна быть начеку. Едва появится суженый в волшебном стекле, надобно зеркало перевернуть: иначе женишок ударит по лицу, а то и задавит нечистый во сне.

 Есть история, как однажды Иван Грозный увидел в одном из зеркал не свое привычное отражение, а чужого, незнакомого человека. Это так сильно повлияло на него, что он стал думать, будто за ним следят, будто кто-то, искусно переодевшись, стал неотличим от царя и следит за каждым его движением из глубины зеркал. 

Иван Грозный был уверен, что бояре, готовящие против него заговор, прибегли к колдовству и смогли проникнуть в мир зеркал. Он даже не сомневался, что настоящий человек из плоти и крови живет в них, чтобы следить за ничего не подозревающим царем. В своем предположении государь зашел так далеко, что уже считал, что этот «зеркальный соглядатай» не только следит за ним, но и очаровывает его жену. А ведь она, должно быть, даже и не подозревает, что держит в своих объятьях не настоящего мужа, а участника заговора.  И тогда все зеркала были разбиты, но по просьбе супруги Грозного  Марии Нагой вскоре были установлены новые –  изготовленные специально ослепленными мастерами.

Наши староверы долгое время в домах зеркал вообще не держали. Славянская традиция запрещала смотреться в зеркало женщинам в «нечистые» периоды: во время месячных, беременности и некоторое время после родов. Считалось, что этот «подарок дьявола» может не только сам заразиться дурной энергией, но и передать ее другим людям.

Сколько девушек, приезжавшие в Константиново после смерти поэта, заглядывали в это маленькое настенное зеркальце? И сколько потом решили умереть на могиле поэта? Да и сам Есенин – что он видел в этом зеркале? Не тут ли его посетил роковой Черный человек меньше, чем за полтора месяца до страшной кончины?

 

Где-то плачет

            Ночная зловещая птица.

            Деревянные всадники

            Сеют копытливый стук.

            Вот опять этот черный

            На кресло мое садится,

            Приподняв свой цилиндр

            И откинув небрежно сюртук.

 

 

            Не знаю, не помню,

            В одном селе,

            Может, в Калуге,

            А может, в Рязани,

            Жил мальчик

            В простой крестьянской семье,

            Желтоволосый,

            С голубыми глазами...

           

            И вот стал он взрослым,

            К тому ж поэт,

            Хоть с небольшой,

            Но ухватистой силою,

            И какую-то женщину,

            Сорока с лишним лет,

            Называл скверной девочкой

            И своею милою"

           

            "Черный человек!

            Ты прескверный гость.

            Это слава давно

            Про тебя разносится".

            Я взбешен, разъярен,

            И летит моя трость

            Прямо к морде его,

            В переносицу...

            . . . . . . . . . . . . .

           

            ...Месяц умер,

            Синеет в окошко рассвет.

            Ах ты, ночь!

            Что ты, ночь, наковеркала?

            Я в цилиндре стою.

            Никого со мной нет.

            Я один...

            И разбитое зеркало...

 

                        («Черный человек»)

           

            1923 - 14 ноября 1925

 

 

 

 

                                                           2

 

 

 

            А первой на могиле Есенина застрелилась Галина Бениславская, работавшая в двадцатые годы в газете «Беднота» ( будущей «Сельской жизни») не то корреспондентом, не то  техническим секретарем, историки до сих пор не определились. Устроила ее туда  подруга, ответственный секретарь Яна Козловская. И было это при ответственном редакторе Льве Сосновском, который попеременно работал то в «Гудке»,  то  в «Правде», то в «Бедноте». Недавно я позвонила домой Виктору Петровичу Плотникову, который еще в 2005-м был ответственным секретарем «Сельской жизни», и спросила, печатала ли наша газета что-нибудь об истории отношений Бениславской и Есенина? На что он ответил: «Конечно, где-то в конце восьмидесятых была небольшая заметка…» - «А стихи Есенина «Беднота» публиковала?» - «Ну да…» Но я сомневаюсь в этом. Советские газеты, особенно после смерти Есенина, шарахались от его стихов, как черт от ладана. Вот только один факт.

При жизни поэт часто раздавал свои рукописи знакомым, друзьям. Многие из них пропали. Говорят, даже его мама, простая неграмотная крестьянка, не осознавшая ценность рукописей сына как великого поэта, не сумела сохранить их. В рассказе  Анатолия Жутаева, земляка Есенина, записанном со слов матери поэта Татьяны Федоровны, есть такие строки: «Она показала им на старый сундук, где лежали Сережины рукописи. Один из них сказал: «Тут что-то написано» - Татьяна Федоровна сказала им: «Берите, берите, его стихи теперь никому не нужны, а вы хоть покурите». Забегали в дом и ребятишки, тоже просили листочки и мастерили из них бумажных змей, с которыми бегали по буграм и косогорам».

Почему она так сделала?  Татьяна Федоровна объяснила, что в 1943 году  попыталась отнести рукописи в районную газету, чтобы что-нибудь напечатали, но там её приняли очень настороженно: «Татьяна Федоровна Есенина». «Есенина?», — переспросил он и как-то особенно посмотрел на меня. «Ну, хорошо, что вы принесли нам для газеты?» Я подаю ему несколько стихов. Он прочитал, как-то неестественно улыбнулся, потом подал стихи Михаилу Ивановичу. Тот прочитал и, молча подавая стихи редактору, тихо и спокойно сказал: «Татьяна Федоровна, мы такие стихи не печатаем». «Может быть, «Письмо к матери»  дадим? - сказал Михаил Иванович. «Ты что, на передовую захотел?» - повысил голос редактор. Очень горько мне было слышать такие слова. Не помню, как я вышла из этого страшного здания, и обратно в путь».

Увы, «Беднота» не публиковала  Есенина, потому что этого никогда бы  не позволил его смертный враг Лев Сосновский. Что же это за газета? Вот справка. «Беднота», ежедневная газета для крестьян, орган ЦК ВКП (б), издан в Москве с 27 марта 1918 по 31 января 1931. Предшественниками  были издававшиеся в период подготовки и проведения Октябрьской социалистической революции газеты «Деревенская беднота», «Солдатская правда» в Петрограде и «Деревенская правда» в Москве. Во главе редакционной коллегии стояли: В. А. Карпинский (с 1918 по 1922 с перерывами), Л. С. Сосновский (с 1921), Я. А. Яковлев (с 1924), М. С. Грандов (с 1928), Е. П. Атаков (с 1929). На страницах  газеты выступал М. И. Калинин, активными сотрудниками были М. С. Ольминский, Ем. Ярославский, Д. Бедный. В период Гражданской войны «Беднота» мобилизовывала трудящихся деревни на вооружённую борьбу с белогвардейцами и интервентами, на помощь фронту. В это время она была и красноармейской газетой - половина её тиража (к концу 1919 - 750 тыс. экземпляров) передавалась в армию. Газета сыграла значительную роль в борьбе за осуществление политики Коммунистической партии в деревне. Активное участие в газете принимали сами крестьяне, письма и сообщения которых постоянно помещались в «Бедноте». Редакция ее готовила для В. И. Ленина обзоры крестьянских писем под названием «Барометр бедноты». Ленин, приветствуя газету, в 1922 писал: «...газета потрудилась с честью и с успехом над тем, чтобы послужить интересам трудового крестьянства» (Полн. собр. соч., 5 изд., т. 45, с. 58). «Беднота» уделяла много внимания работе с сельскими корреспондентами, проводила слёты, семинары; сплотила вокруг себя около 4 тысяч активных селькоров. Она направляла свои усилия на воспитание крестьянских масс, пропаганду преимуществ крупного коллективного хозяйства, освещение вопросов повышения культуры села. В период индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства  мобилизовала трудящееся крестьянство на претворение в жизнь мероприятий партии и Советского правительства, на борьбу с кулачеством за социалистическое переустройство деревни. Большим успехом у крестьян пользовалась сельскохозяйственная лаборатория  - раздел газеты, занимавшийся изучением и распространением передовых методов агротехники. В 1928-м лаборатория насчитывала до 12 тыс. корреспондентов. Число подписчиков «Бедноты» в 1930 году составляло 150 тысяч. С 1 февраля 1931  слилась с газетой "Социалистическое земледелие".

            С 1960 года получила свое современное название «Сельская жизнь». Принадлежала Центральному Комитету КПСС. Тираж перед государственным переворотом 1991 года – 13 миллионов экземпляров. Последний советский редактор – Александр Харламов, бывший работник  КГБ. Это он принимал меня на работу. И шесть лет еще возглавлял газету при новой власти. Интересно, что из всех  печатных органов ЦК КПСС только одна «Сельская жизнь» не была закрыта в  дни переворота. Но все мы с ужасом ожидали репрессий и в 1991-м, и в 1993-м, когда под окнами издательского комплекса «Правды» встали танки.  Этими окаянными я ночами держала окна квартиры открытыми, потому что не собиралась попадать в кабинеты КГБ и хотела бежать. Из Крыма приехала мать, чтобы в случае побега остаться с моим маленьким сыном…

            А в 1925-м такой побег совершил Сергей Есенин, прятавшийся поначалу от  чекистов  то в психушках, то в кремлевской больнице, потом – в Азербайджане у Кирова, потом – в Ленинграде в Англетере. В двадцатые годы «Беднота» достала крестьянского поэта своими клеветническими и провокационными нападками, в девяностые – крестьянскую «Бедноту» - «Сельскую жизнь» достали те, кто бегал от коммунистов и чекистов в двадцатые. Снова надо было готовиться к побегу тем, кто защищал крестьян в СССР, кто был их идеологической опорой и душевной защитой. Да и сами крестьяне, как в двадцатые, побежали из деревни, побросав землю, дома и хозяйства. Но если все вернулось на круги своя в девяностые, то почему крестьянину от этого стало только хуже? Ведь предложила же новая власть стать ему кулаком, крепким хозяином, осудила коллективистов-бедняков и изгнала их, отняв все нажитое. А он опять побежал со своей земли, гонимый и бесприютный. И пропал бесследно на вокзалах и полустанках огромной страны.

 

Душно в кузнице угрюмой,

 И тяжел несносный жар,

 И от визга и от шума

 В голове стоит угар.

 К наковальне наклоняясь,

 Машут руки кузнеца,

 Сетью красной рассыпаясь,

 Вьются искры у лица.

 Взор отважный и суровый

 Блещет радугой огней,

 Словно взмах орла, готовый

 Унестись за даль морей...

 Куй, кузнец, рази ударом,

 Пусть с лица струится пот.

 Зажигай сердца пожаром,

 Прочь от горя и невзгод!

 Закали свои порывы,

 Преврати порывы в сталь

 И лети мечтой игривой

 Ты в заоблачную даль.

 Там вдали, за черной тучей,

 За порогом хмурых дней,

 Реет солнца блеск могучий

 Над равнинами полей.

 Тонут пастбища и нивы

 В голубом сиянье дня,

 И над пашнею счастливо,

 Созревают зеленя.

 Взвейся к солнцу с новой силой,

 Загорись в его лучах.

 Прочь от робости постылой.

 Сбрось скорей постыдный страх.

(Сергей Есенин 1914 год).

 

 

 

                                                           3

 

 

            Как же получилось, что крестьянский поэт Сергей Есенин  был отлучен от крестьянской «Бедноты»? А все это  дело рук ответственного редактора этой газеты Льва Семеновича Сосновского. Кто же он такой, этот всесильный в журналистике двадцатых годов человек? Российский революционер и советский политический деятель. Еврей. Родился  в Оренбурге. Об отце  сообщал в своей автобиографии, что тот был «отставной николаевский солдат, прошедший... чуть не 25 лет солдатчины». Человек малограмотный, Семён Сосновский сумел, однако, превратиться в «предпринимателя уездного масштаба» и дать образование сыну. Уже в гимназические годы Лев Сосновский обнаружил журналистские способности и «сатирические» наклонности: «Мы стали издавать рукописный ученический журнальчик, где я в стихах вышучивал кое-каких педагогов. Стихи были, конечно, неважные». Стихов Сосновский позже не писал, но, став профессиональным журналистом, в отличие от большинства партийных публицистов, остался им и после революции.

            Интересно, что, преследуя  воспитанника богатого куца, деда-старовера, поэта из Рязани Сергея Есенина, сам Лев Сосновский получил дорогу в большую жизнь от…староверов. Вот как рассказал об этом в своих воспоминаниях сам Сосновский: «Отец же в редкие минуты своих рассказов о прошлом особенно отчетливо говорил о том, как жестоко и много его били. Рассказывал, как его побоями, истязаниями и даже пыткой заставляли перейти в православие. Загоняли даже в реку и грозили утопить, если не окрестится. Многие его сверстники стали православными, он же как-то остался евреем. Он показывал мне на базаре стариков-лавочников с истинно русскими фамилиями, но с истинно еврейскими носами и бородами, и пояснял, что это были кантонисты, розгами и кулаками приведенные к пониманию истинности православной веры. Биография отца и матери мне почти не известна. Они не рассказывали, а я не спрашивал. После солдатской службы отец, насколько я помню, попал в кабатчики к откупщику. Из казармы - в кабак. О кабацком периоде его жизни мне ничего не известно. Разве только то, что отец здорово пил и мог выпить большое количество водки не поморщившись. Я могу припомнить уже не кабацкий, а трактирный период жизни отца. В трактире «Саратов»  поблизости от базара отец проводил целые дни. Там была его приемная, там он практиковал как «аблакат». Человек он был малограмотный. Как он там адвокатствовал, не знаю. Но знаю одно. Когда мне стало лет 9, отец заставлял меня переписывать начисто те прошения и жалобы, которые он составлял для своих клиентов. Писал я в 9 лет лучше своего отца. Отец строго следил только за тем, чтобы я правильно расположил титул на бумаге, оставил надлежаще широкие поля и не делал клякс. Во все прочее он вникал мало. Он знал, что пишу грамотно, запятые и точки ставлю где следует, и только.

Одно из дел в адвокатской практике отца я помню потому, что оно стало рубежом в жизни и быте нашей семьи. В Оренбурге умерла какая-то бездетная богатая купчиха, старообрядка. Отец взялся разыскать и утвердить в правах наследства ее дальних родственников, которых еще только надлежало разыскать. Он рыскал по дальним губерниям, обшаривал церковные записи и в конце концов вернулся с наследниками. Я помню красивые благообразные лица привезенных им владимирских мужиков. Он их действительно сделал наследниками богатств, за что и ему перепала какая-то сумма. По тогдашнему нашему бедному состоянию эта сумма была, вероятно, большой, но в общем едва ли превышала пару тысяч рублей.

Из кустарей-ремесленников мы превращались в предпринимателей уездного масштаба. Братья сначала были рабочими в оренбургской типографии, потом самостоятельными кустарями, и теперь мы переехали в гор. Троицк, где появилась маленькая типография в компании с другим человеком. Кончился адвокатский и трактирный период в жизни моего отца. В моей жизни тоже кончился босоногий период уличных игр, целодневных утех на берегу тихого обмелевшего Урала. Я стал гимназистом.

Около этого времени умерла моя мать. Умерла она в больнице для душевнобольных. Это была тихая, болезненная женщина, забитая отцом и, в сущности, им же сведенная в сумасшедший дом. На ее глазах он путался с кухарками, кухарки издевались над матерью, глумились над ее религиозными чувствами. Самым ярким проявлением болезни матери была боязнь, что ей в комнату хотят насильно повесить иконы. «Снимите иконы!» - вопила она, кидаясь к пустым углам больничной палаты. Некоторую роль в болезни матери сыграло одно семейное событие. Кажется, в год моего рождения из дома нашего убежала сестра, приняла православие и постриглась в монашенки. Мать была надолго потрясена этой историей, небывалой в еврейском мире. Иногда маленьким мальчиком я посещал сестру в монастыре. А недавно она почти старухой приезжала ко мне. Монастырь закрыт, и ей надо начинать после 40 лет монашества новую жизнь.

С переездом центрального правительства в Москву переехал и я, будучи в то время членом президиума ВЦИК (в этом звании был до1924 г.). В Москве на меня возложена была задача создания массовой крестьянской газеты. Пришлось слить существовавшие в то время газеты партии «Дерев.Беднота» (Петроград) и «Дерев. Правда» (Москва). Весной я начал выпускать газету «Беднота», редактором которой был свыше 6 лет. Работа в «Бедноте», чтение массы крестьянских и солдатских писем впервые сблизили меня с крестьянскими делами».

Но еще раньше, за взятку освободившись от службы в армии, Лев Сосновский работал в периферийной журналистике, в газете, которую в уезде издавал его родной брат.

 «Обычно газета при всей её левизне редко выходила за пределы местных тем, - вспоминал он.- Моё пребывание в газете совпало с сильным неурожаем в крае. И тут, наблюдая деятельность царских правительственных органов в борьбе с последствиями неурожая, наблюдая воровство, бездарность, бюрократизм, бездушное отношение властей к голодающему населению, мы стали разоблачать начальство ядовитыми фельетонами. Посыпались штрафы, конфискации газеты». Это было первое признание ценой огромного ущерба собственному брату.

В 1913-м, за год до того, как Сергей Есенин читал стихи в госпитале в присутствии  императрицы  Александры Федоровны, супруги Николая Второго, и услышал от нее слова одобрения, как в свое время крестьянский поэт Слепушкин во время ссылки Пушкина в Михайловском, прочитав свои деревенские стихи в императорском дворце, получил полумедаль от Николая Первого, Сосновский стал литсотрудником «Правды», организовал рабочий журнал «Вопросы страхования», в котором и был секретарем. Но продолжалось это недолго: в том же году осенью Сосновский был арестован и до 1916-го отбывал ссылку в Челябинске, где он «по возможности проводил влияние «Правды» в рабочую массу, вербовал подписчиков и корреспондентов, проникал в кооперативы, союзы, пользовался всякими возможностями легального и отчасти нелегального порядка». По окончании срока ссылки поселился в Екатеринбурге и стал членом Екатеринбургского губернского и городского комитетов

Став председателем областного Совета Урала, Сосновский в конце ноября 1917 года баллотировался в Учредительное собрание от Пермской губернии и в декабре, как избранный депутат, отправился в Петроград, где уже открылась новая страница истории партии.

После революции Сосновский занимал ряд ответственных постов: в 1917 - 1924 годах был членом Президиума ВЦИК, в 1919-м - 1920-м - председателем Харьковского губкома КП(б)У, в 1921-м заведовал агитпропом ЦК РКП(б). С 25 апреля 1923 по 23 мая 1924-го был членом ЦКК. Однако истинным его призванием была журналистика. В конце 1917 - начале 1918 года Сосновский вместе с  Володарским редактировал «Красную газету» в Петрограде, в мае 1920- го, с началом кампании по восстановлению транспорта, ненадолго возглавил газету «Гудок», тогда же преобразованную в ежедневную.

 

                                               4

 

А вот как жил в это же время Сергей Есенин. По окончании школы, осенью 1912 года он прибыл в Москву, работал в мясной лавке, а потом  в типографии И. Д. Сытина. В 1913 году поступил вольнослушателем на историко-философское отделение в Московский городской народный университет имени Л. Шанявского. Работал в типографии, имел контакты с поэтами Суриковского литературно-музыкального кружка.

В 1915-м  Есенин приехал из Москвы в Петроград, читал свои стихотворения А. А. Блоку, С. М. Городецкому и другим поэтам. В январе 1916 года поэта призвали на военную службу и, благодаря хлопотам друзей, он получил назначение («с высочайшего соизволения») санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд N 143 Её Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны. В это время он сблизился с группой «новокрестьянских поэтов» и издал первые сборники, которые сделали его очень известным. Вместе с Николаем Клюевым часто выступал на различных встречах.

В 1915-1917 годах Есенин поддерживал дружеские отношения с поэтом Леонидом Каннегисером,  убившим председателя Петроградской ЧК Урицкого в августе 1918 года, во время восстания левых эсеров и так называемого  заговора послов.

Некоторые западные историки и политологи называют серию прокатившихся по России контрреволюционных мятежей, начавшихся с левоэсеровского мятежа 6-7 июля 1918 года в Москве и продолжавшихся по 1921 год, третьей или четвёртой русской революцией - после Революции 1905-1907 годов, Февральской и Октябрьской. К событиям «четвёртой русской революции» относят также Кронштадтский мятеж, многочисленные крестьянские выступления, самым крупным из которых стала так называемая «Антоновщина» в Тамбовской губернии, деятельность анархических групп, «махновщина» и другие. Всех их в той или иной степени объединяли лозунги «За Советы без большевиков (коммунистов)» и враждебность к любому государству как орудию подавления. Эти выступления базировались на «крестьянской стихии», бившейся как против красных, так и против белых.

А Урицкий, по словам Луначарского,  был «железной рукой, которая реально держала горло контрреволюции в своих пальцах». Террор, развёрнутый Урицким в Петрограде, был направлен на физическое уничтожение не только сознательных противников советской власти - тех, кого принято называть «контрреволюцией», но и всех, кто хотя бы потенциально, в силу происхождения или социального статуса, мог не поддержать большевиков, при этом не оказывая власти никакого сопротивления. По его распоряжению были расстреляны демонстрации рабочих, протестовавших против политики большевистских властей, подвергнуты пыткам, а затем убиты офицеры Балтийского флота и члены их семей, несколько барж с арестованными офицерами были потоплены в Финском заливе. Петроградская ЧК получила репутацию кровавого застенка.

            Пал Урицкий от руки поэта, сына богатого еврейского купца, приятеля Есенина Леонида Каннегисера, который заявил сразу же после ареста, что сделал это, чтобы искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он - отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».

            И русским, и евреям дорого обошелся этот теракт. Официальное издание Петросовета «Красная газета», комментируя убийство  Урицкого, писала: «Убит Урицкий. На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов».

2 сентября 1918 года Я. Свердловым, в обращении ВЦИК, был объявлен Красный террор (подтверждён постановлением Совнаркома от 5 сентября 1918 года, подписанным наркомом юстиции Д. И. Курским, наркомом внутренних дел Г. И. Петровским и управляющим делами СНК В. Д. Бонч-бруевичем), как ответ на покушение на Ленина 30 августа и убийство в тот же день председателя Петроградской ЧК Урицкого.

 

Заслонили вётлы сиротливо

Косниками мёртвые жилища.

Словно снег, белеется коливо -

На помин небесным птахам пища.

 

Тащат галки рис с могилок постный,

Вяжут нищие над сумками бечёвки.

Причитают матери и крёстны,

Голосят невесты и золовки.

 

По камням, над толстым слоем пыли,

Вьётся хмель, запутанный и клейкий.

Длинный поп в худой епитрахили

Подбирает чёрные копейки.

 

Под черёд за скромным подаяньем

Ищут странницы отпетую могилу.

И поёт дьячок за поминаньем:

«Раб усопших, господи, помилуй».

 

                                   (Сергей Есенин «Поминки»)

 

                                                           5

 

            Именно в 1918 году  Лев Сосновский становится ответственным редактором газеты «Беднота», задача которой была  организация борьбы  крестьянства за советскую власть. Позже он писал: «Активное участие в газете принимали сами крестьяне (а в годы гражданской войны - и солдаты); их письма, сообщения, жалобы на местных работников постоянно публиковались в «Бедноте», а редакция готовила для председателя Совнаркома специальные обзоры крестьянских писем под названием «Барометр бедноты».

Но! «Работа в «Бедноте», - писал Сосновский, - чтение массы крестьянских и солдатских писем впервые сблизили меня с крестьянскими делами. В 1918 году по жалобе одного крестьянина на безобразия местных властей я был командирован в Бежецкий уезд Тверской губ. для расследования. Поездка  меня очень многому научила, заставила продумать многое в отношении деревенских дел. Летом 1919 года я был в числе других работников командирован в провинцию для инструктирования и выправления партийной политики мест и попал  в ту же Тверскую губ. Проехав несколько уездов, разбирая всевозможные жалобы, выступая на множестве крестьянских собраний, я продолжал учиться этому сложному и ответственному делу, ранее мне не известному, - политике партии в деревне».

Так Сосновский оказался одним из тех, кто ещё в 1920 году считал необходимым изменение экономической политики, и на X съезде РКП(б), принявшем декрет о замене продразвёрстки продналогом, говорил: «Мне представляется, - не знаю, как товарищам, работающим на местах, - что для многих районов России эта уступка, которую сейчас мы будем обсуждать, кое-где явится запоздалой или недостаточной; она была бы гораздо более действенной в прошлом году об эту пору. И надо сказать, что кое-кто именно в прошлом году, перед партийным съездом, предлагал это и обращал внимание на необходимость такого шага». Сочувствие крестьянам в ходе работы в «Бедноте» привело его в лидеры троцкистской оппозиции. В октябре 1923 года Сосновский подписал «Заявление 46-ти» и за принадлежность к левой оппозиции в 1924 году был отстранён от редактирования «Бедноты», - вплоть до 1927 года довольствовался ролью ответственного сотрудника «Правды». В 1927 году подписал «Заявление 83-х» и прошёл весь путь, предначертанный для «неисправимых» оппозиционеров: на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года в числе 75 «активных деятелей троцкистской оппозиции» был исключён из партии; в 1928 году отправлен в ссылку, 29 апреля 1929 года, находясь в Барнауле, вновь был арестован и приговорён Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ 24 мая 1929 года по ст. 58-10 УК к 3 годам лишения свободы. Причиной или поводом для такого ужесточения наказания могла стать резкая критика политики Сталина в деревне в письмах оппозиционерам. Так, в одном из них, ещё летом 1928 года, Сосновский писал: «Закрытие рынка, поголовный обход дворов, введение в употребление термина «излишки», запрещение молоть крестьянам зерно выше скудной потребительской нормы, принудительное распределение (с наганом) облигаций займа, нарушение всех сроков взимания налога, самообложение, как дополнительный внезапный налог на середняка (кулака окулаченный аппарат не очень беспокоил) - где в нашей платформе или контр-тезисах что-нибудь подобное? Упразднение нэпа в деревне - кому из нас могло это прийти в голову даже в горячке дискуссии? А ЦК всё это осуществил. Пусть не играют комедии с обвинениями в перегибе. Достаточно официальных документов имеется, чтобы изобличить руководство в отмене на практике нэпа».          

В это время Есенин был уже три года как мертв, сложив голову в борьбе за сохранение русского христианства-крестьянства. И во многом помог поэту  завершить свой жизненный путь кровавой расправой над самим собой троцкист и антисталинист Лев Сосновский.

Противоречия жизни и политики в  СССР  в двадцатые годы так переплелись, что и сегодня этот клубок  невозможно распутать. Кто в ком тогда нуждался на Олимпе коммунистической власти? Кого подпускали к ее верхушке, а потом безжалостно сбрасывали? Почему? Кто толкал самых талантливых людей туда и обратно? Кто готовил им почетный пьедестал и петлю почти одновременно? Как получилось, что Сосновский, боровшийся за крестьян, вытолкнул из жизни, казалось бы, своего соратника, крестьянского поэта Есенина, объявив его лютым врагом и безжалостно травя во всех советских газетах?

Еще до гибели Есенина Сосновский в 1924 году в Ленинграде издал книгу «Лед прошел», в которой опубликовал обличающий советскую власть очерк «В гостях у советского «Робинзона». Вот его щемящий душу текст: «Не без колебания назову я имя и адрес человека, о котором идет речь. Боюсь, что волны хаоса и рутины не раз яростно лизнут его за то, что он выдвинут над ними. Сам он – человек скромный до крайности. Если бы он не был решительным бойцом, я бы не решился называть его печатно: заклюют, затюкают. Но он парень мужественный. Устоит.

Прихватил с собой товарища из редакции «Правды» и поехал на «хозразведку» в Иваново-Вознесенскую губернию, Юрьевский уезд, Парскую волость (близ Родников). Раньше уезд входил во Владимирскую губернию. Я кое-что слышал о работе в этой волости партийного товарища В.А. Красильникова, известного мне по работе в Екатеринбурге в 1919 году. Хотелось увидеть своими глазами.

Все слышанное и виденное складывается в следующую историю. Тов. Красильников – из беднейших крестьян Парской волости. Мать последнее время в деревне жила милостыней, и умерла нищенкой, оставив в наследство сыну то, что может остаться после таких «завещателей», то есть ничего. Красильников работал на ткацкой фабрике Анны Красильщиковой в Родниках, научился сборке машин. В партии стал принимать участие с1908 г. В годы революции был на разной мирной, но больше на военной работе. В последний период гражданской войны на польском фронте Красильников был комиссаром дивизии.

По нашим положениям, комиссар имел права не меньшие, чем начальник дивизии. А начальник дивизии, если перевести на старые чины, всегда имел генеральский чин. Так вот, советский генерал Красильников воевал на фронте, мать его в это время побиралась по деревне, а жена с детьми бедствовала так, как редко бедствовала семья простого красноармейца. Достаточно сказать, что ребенок Красильникова попросту замерз и умер от холода, ибо квартиру жене не дали и ей пришлось зимовать чуть не в амбаре. В хрупком теле этой слабой молчаливой интеллигентки поместился, должно быть, сильный, мужественный и гордый дух.

С фронта Красильников писал мне иногда о бедственном положении семьи, опасался, что погибнут от мороза и ребенок, и жена. Но с еще большей тревогой писал, что заморозили фабрику б. Кра-сильщиковой. Убеждал меня, что это – замечательно хорошо и экономно оборудованная фабрика, что ее спецы из ВСНХ заморозили, тогда как поблизости "дырявое решето" работает, не имея у себя железнодорожной ветки, терзая крестьян гужевыми перевозками, а у Красильщиковой ветка ведет прямо во двор. Просил меня вступиться за фабрику, не допустить позора.

К одному из писем Красильникова приложены были красноармейские штаны, сшитые, словно насмех, на 12-летнего мальчишку. И такие штаны временами посылали из центра на фронт воинским частям. Красильников просил ткнуть этими штанами кому следует в физиономию, чтобы не питали контрреволюционных настроений в армии, и без того голодной, разутой и уставшей.

И видно было, что судьба боевой позиции на фронте, судьба фабрики в Родниках, судьба его близких – все слилось в один клубок чувств и мыслей, владеющих его душой. Человек, гражданин, боец.

Наконец, в мае 1921 года он демобилизован. Является в губком. Там нашего «генерала» увольняют «с мундиром и пенсией». Выдают ему на руки2 фунтаселедок и2 фунтахлеба и отпуск – на все четыре стороны. Куда пойти, чем жить, с чем прийти к семье? Просить должность? Как-то совестно, точно богадельщик, в партию идти за прокормлением...

Отправился в деревню. Просил у общества земли, какой угодно, хоть заболоченной. Отказали. Жадность на землю у мужиков. "Ишь, новый пахарь явился. И без тебя тут тесно". Просил хоть усадьбу под жилье отвести, раз пашни не дают. Дали за деревней усадьбу. Взял в ссуду 5 пуд овса и посеял на усадебной земле. Мужики явились и со зла распахали его посев. Посеял турнепс, снял осенью 90 пудов.

А до осени как? Продавали с себя последнюю одежонку. Жену посылал за грибами, а сам... (пусть меня простит тов. Красильников за нескромность!) сам генерал лазил по огородам, брюкву воровал. Грибы варили, брюкву "парили" в костре. Тем и питались. Тем и спасались до осени.

 

В сентябре Красильников сговорился с местной артелью плотников, работающих по деревням. Плотничать он не умел, но топором владел и кое-какую помощь мог в работе оказать: бревно обчистить, подготовить, отпилить и т.п. За это ему артель кое-что давала. Да и подучился плотничать.

Тем временем удалось выхлопотать у волостного совета участок земли. Три десятины вырубленного леса и вообще дикой земли. К весне на новом участке с помощью той же артели плотников выстроил домик не домик – вроде баньки, об одном окошечке. Весною поселился в этом "генеральском" помещении. Все-таки свой угол. Начали с женой хозяйство. Ни лошади, ни коровы, ни собаки. Точно робинзоны на острове среди моря мужицкого недоброжелательства.

До чего недоброжелательны были мужики к новому согражданину, видно из того, что однажды ввалились к нему с обыском. Чего искали – неизвестно. Все как-то подозрительно казалось им. Старый коммунист, большую должность занимал – и вдруг на мужицкое положение пожаловал. С чего бы это? Не иначе как награбил там и сюда прятать добро приехал. Порылись, порылись – ни синь-пороха не нашли.

А робинзон, поселившись на будущем хуторском участке с осени, когда еще жилья не было, для пробы посеял один фунт озимой пшеницы. Собрал на следующий год120 фунтов(3 пуда). Кое-чего приметил в этой механике.

С весны начал сеять овес. Лошади нет, плуга нет. Пни еще не выкорчеваны. Так, между пнями мотыгой основательно разработал землю и посеял овес. Да посеял раньше всех. Только-только снег сошел. Мужики плевались: "Подохнешь ты на своем хуторе". Однако не подох. Овес вырос на удивление всем. Клевер посеял (тоже между пнями). На скошенный клевер выменял и купил поросенка, пару уток, козу. На берегу речки посеял овощи и корнеплоды, не в грядках, а прямо в грунте. Всего уродилось по здешним местам очень большое количество. Наконец, завел пчелок. Этому искусству, между прочим, когда-то Красильникову довелось обучиться на краткосрочных курсах.

Попутно расчищали территорию хутора от пней и готовили материал для постройки избы. Бревна приходилось таскать на себе из лесу. Лошади ведь нет и нанимать не на что. Снявши урожай, вздохнул немного и принялся с помощью той же артели строить себе настоящее жилье.

Тем временем море хаоса и рутины вокруг него тоже не дремало. «Всколыхалося сине море», как говорится в сказках, и выплеснуло судебный процесс по обвинению Красильникова и волостной земельной комиссии в порче будущего(!!) леса и превращении его в пашню. И нашелся в России суд, который судил и осудил Красильникова и волостную земкомиссию за разработку 3 десятин вырубленного уже леса.

Бездельник лесничий прокурорствовал: «Помилуйте, от этого леса, когда он вырастет, государство могло доход получать, а вы его в пашню превращаете. Леса надо беречь»... и понес, и понес.

Красильников ему отвечает: «Государство получит от этого леса доход только через 50 лет и то при условии, что вы оградите молодняк от скота и потравы. А мне при культурном хозяйстве этот участок будет давать минимум 1500–2000 рублей в год (золотом). Так за 50 лет государство сколько пользы получит с этих трех десятин? Кроме того, я берусь разбить по вашему указанию питомник и ежегодно выпускать столько саженцев, чтобы в несколько лет облесить гораздо большую площадь».

Ничего не помогло. Осудили. Якобы берегут народное достояние. А по дороге из Родников на хутор мы видели, что весь лес завален гниющими сваленными деревьями, вершинами срубленных деревьев, сучьями, и все это гниет, гниет, и ждет только спички, чтобы вспыхнуть зловещей иллюминацией. И никакой лесничий с этим не борется. А лесничеств в этом районе понасажали вдвое больше, чем было при старом режиме. И живут лесничие большими боярами. Жалованья государство им платит мало, да они не жалуются. В пору, чтобы наше бедное государство с них жалованье брало в виде процентов с их «доходишков».

Я специально собирался навестить ревностного лесничего, побеседовать с ним, посмотреть, как он живет и чем дышит. Да не пришлось из-за недомогания. Надеюсь до него добраться в другой раз.

Колыхнулось море и с другой стороны. Пока Красильников, как затравленный зверь, метался по пням и лесам, спасая себя и семью от голодной гибели и создавая на глазах у крестьян на голом диком месте культурное хозяйство, партком вычистил его из партии, перевел в кандидаты.

Надо сказать, что даже в самые лютые дни голода и робинзонады Красильников вел политическую работу в своей округе. Выступал с докладами, проводил конференции, выполнял поручения партии в разных агиткампаниях.

Зато у крестьян начало складываться о нем другое мнение. Видя, как он, безлошадный бедняк, бьется вместе с женой-интеллигенткой вокруг пней, как работает большевистский генерал и за хлебороба, и за лошадь, и за агитатора, крестьяне изменили свое отношение к нему и выразили это в такой формулировке:

– По всему ты коммунист, а по рукам не коммунист.

Другими словами, в коммунистах тамошние крестьяне привыкли видеть белоручек, администраторов, умеющих приказывать, но не работать, а если работать, то хуже других. Красильников за 2 года (1921–1923) ужасной работы и ужасных душевных испытаний показал крестьянам, что такое настоящий коммунист.

Теперь уж к нему обращаются за советом и с просьбами. Заглядывают на его огород, посев, пчельник. Дивятся, как он выхаживает поросенка. Свистнет, так поросенок за ним, как собачка, идет в деревню, где его взвешивают, и обратно. Берут у него семена огородных растений. Одним словом, вынуждены признать, что их, природных землеробов, перегнал в хозяйстве за два года бедняк-коммунист, не имеющий ни лошади, ни коровы, а вначале не имеющий даже избушки.

В нынешнем году мы застали на хуторе у Красильникова следующую картину. Скошенный и связанный овес превосходного качества. Снопы достигают человеческого роста. Посеяв между пнями на пространстве около ½ десятины всего 4 пуда, Красильников собрал около 90 пудов. Такого урожая – «сам-22» – никогда не видала округа. Секрет урожая Красильников объясняет, помимо сортировочных семян и раннего сева, еще следующим приемом. Он с осени покрывал назначенное к посеву овса место слоем всякого мусора, сухими листьями, сучьями, стружкой и т.д.

Точного научного объяснения Красильников дать не может (он ведь не агроном), а результат двухлетнего опыта налицо – сам-20 с лишком.

Клевер дает прекрасные укосы и служит предметом обмена. Заодно клевер выполняет за Красильникова часть корчевальных работ, ибо, по уверению товарища, после трехлетнего пребывания вокруг пней, клевер подпаривает их корни, ослабляет их и позволяет потом легко извлечь их из земли.

Хорошо работают и «летучие коровы» Красильникова – пчелки. Он имеет, кажется, шесть ульев и каждый улей дает 2–2½ пуда меду, всего, значит, около 15 пудов, на сумму 15 червонцев. Если принять во внимание, что продналога в той местности ложится на двор не более 20–30 пудов (брат Красильникова, крестьянин соседней деревни, обложен всего около 10 пудов), то доход с одного улья покроет полностью весь продналог. А за остальной мед можно купить и корову, и лошадь.

Вот вам и ключ к легчайшему подъему безлошадной бедноты: свиноводство, пчеловодство и огород на усадебной земле. Это доступно всякому бедняку, и, в крайности, на эти нужды они должны найти минимальный кредит в комитете взаимопомощи, объединяясь в артель пчеловодов, пользуясь содействием земотдельского инструктора. Это доступно даже инвалидам.

Далее, он получает овощи. С 70 квадратных саженей – 100 пудов корнеплодов (морковь, репа, свекла, брюква), то есть, – из расчета на десятину – 3400 пудов с десятины. Это полевым посевом, без грядок.

Капуста тем же способом со 100 кв. саженей – 75 пудов, то есть с десятины 1800 пудов.

И, кроме того, с избытком картошки, гороху, луку и т.п.

Затем, очень ценные семена собственных семенников. Далее, 13 уток, свинка (или две, забыл уже).

Построен и почти закончен светлый, удобный домик, небольшой амбарчик и т.д.

Минувшей весной Красильникова партком назначил заведующим рабочего клуба при фабрике. Подчинился Красильников. Начал развертывать работу. Ухитрился бегать на хутор (верст 7–8) и вовремя быть на своем месте. Квартиру ему не могли дать. Ютилось в одной комнатке шесть душ. В конце концов задохся без воздуха, захворал и умер второй ребенок. Это было как раз во время моего пребывания там. Без восклицаний, без вздохов отвез товарищ вечером тело ребенка к себе на хутор. А рано утром в одном уголке хутора сами вырыли могилку, сами положили ребенка, сами закопали. Весною обсадят могилку душистыми цветами и для памяти о тяжелых годах притащат из речки тяжелый камень вместо памятника. Вот вам и новый для деревни быт.

Умершие дети, как две вехи, отметили две полосы в жизни товарища. Холод и духота. Без тепла и без воздуха. Но такова уж пролетарская доля.

Едва Красильников развернулся было на клубной работе, как секретарь райкома (человек в партийном отношении совсем новый) снял Красильникова с работы в клубе и в довольно оскорбительной форме стал намекать, что Красильников должен бросить свое хозяйство. Почему? Почти половина родниковских рабочих имеют такое же хозяйство и даже более крупное, имея 1–2 коровы. Имеют хозяйство и коммунисты-рабочие.

Красильников напомнил, что он неоднократно предлагал нескольким коммунистам образовать вместе с ним коммуну, взяв в качестве фундамента его хутор. Но те не пошли. Ему некуда было деваться.

Он не оставлял работы среди крестьянства словом и делом, главное – делом. Завоевал доверие крестьянства ближайших волостей. Завоевал доверие враждебного раньше учительства и был избран в председатели районного отделения просвещенцев. Чего от него хотят? Возложили бы на него работу в 2–3 ближайших волостях, обязали бы его поставить на ноги кооперацию, народный дом сельскохозяйственного товарищества, политработу и требовали бы практических результатов. Либо, оторвав от деревни, дали бы работать в фабричном клубе, но уже не дергали бы хоть с годик. И, во всяком случае, отнеслись бы с некоторым интересом к той работе, которую он на диком месте проделал на виду у крестьян, подняв в их глазах престиж коммуниста как строителя нового культурного хозяйства.

Чем все это сейчас закончилось – еще не знаю. Красильников, утром похоронив ребенка, вечером ехал вместе со мной в Москву хлопотать по крестьянским делам своего района: насчет плугов, насчет пальмового дерева для кустарей, насчет передвижного кинематографа, насчет картофелетерочного завода и маслоделки. Он засуетился тут по крестьянским делам, я – по своим, и мы потеряли из виду друг друга. А переписываться некогда. Последнее письмо он мне прислал, когда вернулся с крестьянами с выставки. По его инициативе группа передовых крестьян постановила начать у себя проведение плана обновления всего хозяйства на новых началах. Прислали мне этот интересный план».

 

                                               6

 

А ведь и Есенин  лелеял надежду издавать  крестьянский журнал «Поляне» именно в Ленинграде.

С тем и приехал в этот город в ноябре 1925 года на свою погибель. Не вышел в СССР журнал «Поляне», погиб поэт, зато вышла обличающая власть книжка журналиста Сосновского. Как же такое стало возможно? Да, стало такое возможно для редактора «Бедноты», но на короткое время. Тогда же, в 1924-м, он уже отстранен от редактирования «Бедноты»  и в 1928 году отправлен в ссылку. В январе 1930 года в «Бюллетене оппозиции» было опубликовано письмо ссыльного оппозиционера, в котором сообщалось, что заключенные изолятора издавали под редакцией Л. Сосновского журнал «Правда за решеткой». Он был переведен в Томский политизолятор. 13 апреля 1932 года срок заключения был продлён тем же органом ещё на 2 года. После формального отречения от оппозиции, вслед за Раковским, в 1934 году Сосновский был возвращён в Москву, стал членом редколлегии газеты «Социалистическое земледелие» (такое название теперь было у «Бедноты»), сотрудничал в качестве фельетониста в «Известиях», был даже восстановлен в партии в 1935 году, но ненадолго: 23 октября 1936-го  был вновь арестован, а 3 июля 1937 года Военной коллегией Верховного Суда СССР приговорён к расстрелу по обвинению во вредительстве и участии в антисоветской троцкистско-террористической организации. Расстрелян был в тот же день, 3 июля 1937 года.

            Если Галина Бениславская, журналистка «Бедноты» и гражданская жена Есенина, застрелилась на его могиле в 1926 году, оставив записку: «Самоубилась» здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу…», то жена Сосновского Ольга Даниловна Сосновская-Гержеван, находившаяся с 1937 года в заключении, в сентябре 1941 года была расстреляна в Орловской тюрьме. Их сын - Владимир Львович Сосновский был арестован в 1941 году и до 1 декабря 1953 года находился в сталинских лагерях. А вот двадцатитрехлетнему сыну Есенина от Анны Изрядновой  Юрию  повезло меньше: он был расстрелян по ложному доносу о покушении на Сталина в 1937 году.

«Если подвести некоторый итог литературной деятельности за годы революции,- писал Сосновский,- то содержание ее можно свести к следующему. Первое время — боевые статьи против социал-предателей разных оттенков и против белогвардейщины. Затем появляются фельетоны, отображающие действительность, - нечто вроде бытописательства. В то время (1918—1919 гг.) литература, изображающая революцию, еще не появлялась, и фельетон частично заменял ее. Далее открывается фронт внутренний. Борьба с непорядками, разоблачения, критика. Типичным и наиболее острым моментом этой полосы можно считать «Дымовку», т. е. громкое дело - убийство селькора Григория Малиновского в селе Дымовке на Украине. Этот частный случай был широко освещен в печати, поставлен в связь с ненормальностями партийно-советского руководства в деревне. Пришлось, помимо статей в газете, выступить также на самом процессе в качестве общественного обвинителя от «Правды». После «Дымовки» приходилось освещать ряд аналогичных дел (дело селькоров Лапицкого в Белоруссии, Куприка на Дону и др.) Время от времени писал статьи на литературные темы, например о Демьяне Бедном, против футуристов, против упадочных произведений литературы вроде Есенина, против извращения советской действительности Пильняком и т. п.»

Демьяна Бедного  Сосновский хвалил и даже написал о нем большой критический опус: «Первый пролетарский поэт Демьян Бедный». Подбираясь к теме пролетарской поэзии, Сосновский не преминул пнуть «буржуазного» соловья и похвалить крестьянского «певца» петуха: « Как, соловей?... Этот мрачный вестник смерти... Неужели можно было, затаив дыхание, часами отдаваться во власть его звуков? Это невероятно. Но почему же поэты всех времен и народов воспевают соловья, этого подручного палачей. Вот каркнула ворона - милое незлобивое существо. "Напрасно тебя считают черным вестником. А по утрам бодрый клик петуха - глашатая света, бодрствования и труда, какое очарование!... Петух - вот истинный друг человечества. Почему так несправедливо вознесли соловья и оставили в тени петуха»... Уж близился день. Несчастный узник лихорадочной рукой набрасывал последние прощальные строки близким. Он ни о чем другом не мог писать им, как только о соловье. Он заклинал их во имя любви к нему навсегда проникнуться ненавистью и отвращением к соловью, вестнику смерти. "Я еще живу, и солнце улыбается мне, как и вам. Но наступит вечер... Кто-то, где-то будет упиваться трелями соловья... А ко мне в одиночку с первыми трелями соловья придут и уведут... навсегда... Проклятый соловей, злой дух моего одиночества. Мне слаще змеиный шип, чем отвратительные рулады соловья»...

 Если читателю раньше казалось, что в оценке соловьиного пения не может быть двух мнений, вот ему, правда, гиперболический, пример того, как обстоятельства влияют на эстетические вкусы. Но попробуйте более вдумчиво отнестись к вопросу и спросите себя, так ли восхищенно относится к пению соловья мужицкая масса, как дворянско-буржуазная, интеллигентская среда. Разумеется, не так. У привилегированных классов и сословий эстетические вкусы вырабатывались не только собственными восприятиями, но и навязывались предками, литературой, средой, экономикой. У мужика - совсем иначе. И эстетическим чувствам мужика гораздо больше говорит пение петуха, неизменного спутника его жизни, чем соловья, далекого и избалованного певца, которого, как Шаляпина, не везде и не всякому дано послушать. Поди-ка, жди летнею ночью пока соизволит запеть дворянский солист. Да еще запоет ли? А мужику летом, в рабочее время не до соловьиных песен после трудового дня. Если бы вдруг замолкли все соловьи, мужицкая масса не заметила бы. Но если бы замолкли петухи, в народной жизни определенно почувствовалась бы некоторая пустота.

   Перейдем к конкретному вопросу об оценке того или иного поэта. Как оценивали, скажем, творчество Некрасова его современники? Литературные столпы той эпохи - в особенности Лев Толстой и Тургенев - упорно отрицали поэтическое дарование Некрасова. «Поэзия даже не ночевала в стихах Некрасова», говорили они. Но в это время на передовую линию общественности выдвигался новый слой - разночинца-интеллигента. Именно этот слой и видел в поэзии Некрасова художественное выражение своих дум и настроений.

   «Вот почему молодые разночинцы просто-напросто не поняли бы человека, который вздумал бы доказывать им, что Некрасов - не поэт: «Представьте нам судить об этом» - сказали бы они такому человеку и были бы совершенно правы. (Плеханов).

   Современники передают, что на похоронах Некрасова один оратор поставил Некрасова на первое место после Пушкина.

   - Он выше Пушкина! - выкрикнули молодые голоса из толпы слушателей.

   Выше ли Пушкина Некрасов, как поэт, - дело другое. Но одно несомненно: Некрасов потрясал души своих молодых читателей, особенно разночинцев, и зажигал их таким огнем, какого не могла зажечь величавая поэзия Пушкина…

   Поэзия, которая способна поднять человека на героические подвиги, заставить его даже пожертвовать собою во имя справедливости, это ли не самая замечательная поэзия? И насколько же выше она той поэзии, которая вызывает только эстетические ощущения, настраивает на созерцательный лад?

   То же и с поэзией Демьяна Бедного. Если главным героем произведений Некрасова был, по выражению Плеханова, народ, который «не умеет бороться и не сознает необходимости борьбы», то поэзия Демьяна Бедного посвящена сплошь тому же самому народу, но уже осознавшему необходимость борьбы, научившемуся бороться и сумевшему даже побеждать.

   Но прежде, чем перейти к самому Д. Бедному, - несколько предварительных замечаний. Я долго колебался, прежде чем решился вторгнуться в область для меня новую - литературной критики. Раньше эта область была уделом особой касты жрецов, которая казнила или миловала писателей по вдохновению. Из года в год десятилетиями прорицали и декретировали спецы литературной критики свои приговоры. А читатель с раскрытым ртом благоговейно внимал и все принимал "к сведению и руководству". Сомнения в непогрешимости касты возникали у нас и раньше. Революция же учинила основательную чистку и проверку рядов касты.

   В качестве примера того, как каста умела казнить литераторов, ей не угодивших, можно указать на судьбу т. А. Серафимовича. За ним 35 лет литературной деятельности. Его произведения печатались в лучших журналах и в сборниках «Знание» (Горького) наряду с лучшими из современных русских писателей. Это свидетельствует о несомненности литературного дарования. Он не издал ни разу ни одной фальшивой ноты с точки зрения идеологии.

   Но Серафимовича замалчивали, ибо он, связанный с революционно-пролетарскими кругами, чуждался ресторанно-богемской панибратской компании завсегдатаев «Вены» (излюбленного писательского ресторана в Питере). Критики и писатели чутьем чуяли в нем человека не своего и держали его в черном теле. То есть, не рекламировали его, как рекламировали друг друга, замалчивали, оттирали.

   А когда грянула революция, то всем стало ясно, что каста по-своему была права. Серафимович, в дни жесточайшей травли против большевиков, первый из писателей открыто пошел в ряды травимой партии, и за это был исключен писательской братией из ее среды. Впоследствии, однако, господа из «Вены» перебрались через красные рубежи и нашли себе пристанище в Париже и Берлине.

   А Серафимович, разумеется, остался на посту, на славном литературном посту. И сейчас еще не оценены литературные заслуги Серафимовича, ибо над нашей советской литературной критикой в очень заметной степени тяготеют вкусы и предрассудки старого. Ведь могло же случиться, что в Пролеткульте литературному вкусу обучали пролетариев литераторы не только антисоветского, но и, пожалуй, просто антиобщественного типа, как знаменитый Андрей Белый.

    Гораздо ярче в этом смысле сложилось отношение литературной критики к Демьяну Бедному. Желающие убедиться в этом, пусть ознакомятся с интересным справочником-указателем марксистских критических статей о литературе (издан Госиздатом). Вы увидите, что марксисты писали о ком угодно и сколько угодно, только не о Д. Бедном. Писали о литераторах, которых ни один рабочий не читал, но не писали о том, кого знают, пожалуй, все грамотные рабочие.

   … и поэт, как бы предчувствуя этот приговор, в одном из давних произведений «Мой стих» - писал:

  

   «Я не служитель муз:

   Мой твердый, четкий стих - мой подвиг

   ежедневный.

   Родной народ, страдалец трудовой,

   Мне важен суд лишь твой

   Ты мне один судья прямой, нелицемерный,

   Ты, чьих надежд и дум я выразитель верный,

   Ты, темных чьих углов я «пес сторожевой».

  

   Итак, они сошлись. Поэт и масса. Что бы там ни говорили искушенные критики, масса заявляет: Демьян Бедный - мой поэт. И прибавляет: единственный пока. Ибо, в действительности, единственный поэт современности, известный широким массам рабочих и крестьян, это - только Демьян Бедный».

«Родной народ, страдалец трудовой» - это о русских людях, которые  в подавляющем большинстве были ( и остаются) христианами. И вот что он услышал, в конце концов, от обласканного властью и разгулявшегося в советской поэзии Демьяна Бедного (Придворова Ефима Алексеевича) (прости, Господи –Т.Щ.):

 

Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна

 

«Эли! Эли! лама савахфани?»

 Как этот крик ни поверни,

  Выходит одно и то же:

  Боже мой, боже! Зачем ты меня оставил?

  Евангелист Лука это место «подправил»,

  Не обмолвился о крике ни словечком одним.

  Евангелист Иоанн, вслед за ним,

  Тоже этот крик отчаяния, вопли, стенания

  Оставил без упоминания.

  Потому что как же, в самом деле?

  Не божья ль душа была в распятом теле?

  И разве ж мог

  Тот самый бог,

  Которому воскреснуть надлежало,

  Вопить так шало?

  Ведь это же ставит под сомнение

  Веру самого Иисуса в свое воскресение!

  Даже разбойники сораспятые,

   Римлян враги заклятые,

   Корили Иисуса, в его божество не веря:

   «Жалкая ты тетеря!»

  Да ежели посмотреть беспристрастным взглядом

  На этих молодцов, распятых рядом,

  То что про них ни говори,

   А эти благородные бунтари,

   Казненные за восстанье против римской власти,

   Гордо переносили «страсти»

    И держали себя куда бодрей,

    Чем малодушный назарей.

 

 

                                                           7

 

 

 

            В апреле - мае 1925 года «Беднота» и «Правда» опубликовали эту антирелигиозную поэму Демьяна Бедного, написанную в глумливо-издевательской манере. То есть, советская власть прореагировала положительно на сей опус знаменитого безбожника. Более того, с этого времени Демьян Бедный стал получать всяческие блага от нее, например, квартиру в Кремле. В то время как Есенин до самой смерти мыкался по чужим углам в коммуналках, а на просьбу Союза писателей выделить поэту квартиру было получен отказ со ссылкой на то, в первую очередь квартирами обеспечиваются рабочие.

Но в  1930 году Демьян Бедный всё чаще подвергается критике за антирусские настроения (выраженные в его фельетонах «Слезай с печки», «Без пощады» и другие). Вот какими словами он писал в то время о России:

 

Рассейская старая горе-культура –

Дура,

Федура.

Страна неоглядно-великая,

Разоренная, рабски-ленивая, дикая,

В хвосте у культурных Америк, Европ,

Гроб!

Рабский труд – и грабительское дармоедство,

Лень была для народа защитное средство,

Лень с нищетой, нищета с мотовством,

Мотовство с хвастовством

Неизменное, вечное держат соседство.

Радский труд развратила господская плеть.

Вот какое наследство

Надо нам одолеть.

Царь-пушка! Царь-колокол! Эти уроды

Торчат в наши бурные годы

Бесполезно, как хер упраздненный и ять.

Но… неужто мы строим гиганты-заводы,

Царь-заводы, которые будут… стоять,

Перед нами, отцов своих вялыми чадами,

Будут молча стоять неживыми громадами?!

 

В ответ на критику Бедный пишет раздражённую жалобу Сталину, но в ответ получает резко критичное письмо: «В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика недостатков жизни и быта СССР, критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее. Таковы Ваши «Слезай с печки» и "Без пощады". Такова Ваша "Перерва", которую прочитал сегодня по совету т. Молотова.

Вы говорите, что т. Молотов хвалил фельетон «Слезай с печки». Очень может быть. Я хвалил этот фельетон, может быть, не меньше, чем т. Молотов, так как там (как и в других фельетонах) имеется ряд великолепных мест, бьющих прямо в цель. Но там есть еще ложка такого дегтя, который портит всю картину и превращает ее в сплошную «Перерву». Вот в чем вопрос и вот что делает музыку в этих фельетонах.

Судите сами.

Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество. Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.

А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную «Перерву», что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и - русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата.

И Вы хотите после этого, чтобы ЦК молчал! За кого Вы принимаете наш ЦК?

И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность»! Как Вы наивны и до чего Вы мало знаете большевиков...»

«Демьян Бедный умер от страха, - пишет его биограф В. Гордеева. - У него в президиумах было постоянное место, куда он и шел привычно. И вдруг в сорок пятом что-то изменилось. Только, было, направился поэт на свое обычное место во время очередного торжества, как Молотов, недобро сверкнув стеклышками пенсне, спросил его ледяным голосом: «Куда?» Демьян долго пятился, как гейша. Потом доплелся до дома и умер. Об этом поведала его родная сестра».

Между тем историю сталинского поворота в государственной политике и идеологии от интернационал-большевизма к национал-большевизму нередко начинают с 1930 года,  именно с исторического Постановления Секретариата ЦК ВКП(б) от 6.12.1930 О фельетонах Демьяна Бедного «Слезай с печки», «Без пощады», обернувшееся многолетней полуопалой для поэта. В этих произведениях Сталину могло не понравиться не только то, что, что Бедный позволил себе «возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения… что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими». Сталина могли шокировать передернуть такие, к примеру, строчки поэмы «Слезай с печки», в сокращении опубликованной, напомню, 7.09.1930 на страницах «Правды»:

 

Приглядимся-ка лучше, не наша вина ли,

Что в упряжке у нас с коренными – беда?

Мы, везущие вяло и врозь, кто куда,

Перегрузками Ленина в гроб мы загнали!

Можно Сталина тоже – туда!

Ерунда!

 

В 1936 году поэт пошел еще дальше - написал либретто комической оперы «Богатыри» (о крещении Руси), которая возмутила посетившего спектакль Молотова, а затем и Сталина. Комитет по делам искусств в специальном постановлении резко осудил спектакль как антипатриотический. В 1938 году Демьян Бедный был исключён из партии и из Союза писателей с формулировкой «моральное разложение». Его перестали печатать.

Попавший в опалу Демьян Бедный бедствовал, был вынужден продать свою библиотеку. Он сочинял новые хвалы Ленину-Сталину, но в разговоре с родственниками крайне негативно отзывался о вожде и остальной партийной верхушке. Сталин знал об этом, но подвергать поэта репрессиям не стал и на этот раз.

 

 

 

                                               8

 

А Сергей Есенин в то время, когда Бедный глумился над православным христианством России, написал о себе:

 

Вот так страна!

            Какого ж я рожна

            Кричал, что я с народом дружен?

            Моя поэзия здесь больше не нужна,

            Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

 

Незадолго до смерти он начал статью «Россияне», в которой говорил: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем.

Тяжелое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но ничуть не перед искусством.

Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы.

- Рр-а-сходись, - мол, - так твою так-то! Где это написано, чтоб собирались по вечерам и песни пели?!

Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоенные тем, что на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора.

Сие относится к тому типу, который часто подписывается фамилией Сосновский.

Маленький картофельный журналистик, пользуясь поблажками милостивых вождей пролетариата и имеющий столь же близкое отношение к литературе, как звезда небесная к подошве его сапога, трубит почти около семи лет всё об одном и том же, что русская современная литература контрреволюционна и что личности попутчиков подлежат весьма большому сомнению. Частенько ему, как Видоку Фиглярину, удается натолкнуться на тот или иной факт, компрометирующий некоторые личности, но где же он нашел хоть один факт, компрометирующий так называемых попутчиков? Всё, что он вскрывает, он вскрывает о тех писателях, которые не имеют ничего общего с попутчиками.

В чем же, собственно, дело? А дело, видимо, в том, что, признанный на скотном дворе талантливым журналистом, он этого признания никак не может добиться в писательской и поэтической среде, где на него смотрят хуже, чем на Пришибеева. Уже давно стало явным фактом, как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безымянских, что пролетарскому искусству грош цена, за исключением Герасимова, Александровского, Кириллова и некоторых других, но и этих, кажется, «заехали» - как выражается Борис Волин, еще более кретинистый, чем Сосновский. Бездарнейшая группа мелких интриганов и репортерских карьеристов выдвинула журнал, который называется «На посту»...

Статья направлена против тех пролетарских писателей, которые допускали в печати резкие нападки на участников других литературных группировок Советской России. Особенно грубой, бездоказательной критикой были отмечены выступления членов редакции и авторов журнала «На посту» - Б. Волина, Г. Лелевича, С. Родова, Ил. Вардина, Л. Сосновского и других. Журнал, начиная с первого номера (июнь1923 г.), обрушился на попутчиков как писателей, чуждых «идеологии и психике рабочего класса».

 Статья не была дописана, ее нигде не  публиковали до нашего времени -  конца девяностых годов. А в те годы ему писали подметные письма, грозили убийством, неоднократно покушались на его жизнь, тяжело избивали, обворовывали и грабили. Знающий цену своему творчеству, человек ранимый, он тяжело переживал запреты на публикацию своих стихов, когда в это же время бездарных поэтов печатали миллионными тиражами. Его открыто травили, плели искусные интриги, распространяли сплетни. Наконец, он публично был объявлен антисемитом, что в то время являлось одним из самых тяжких преступлений. Это произошло так.

20 ноября 1923 года Сергей Есенин, Алексей Ганин, Сергей Клычков и Петр Орешин зашли в столовую на Мясницкой улице (ныне ул. Кирова), сели за отдельный столик и за кружкой пива обсуждали свои издательские дела и предстоящее торжественное заседание в Союзе поэтов. Рядом с их столиком присоседился незнакомец, который вслушивался в разговор друзей. Когда поэты заметили фискала, сделали ему замечание, он выбежал из столовой, позвал двух милиционеров и обвинил друзей в антисемитизме и словесном оскорблении вождей большевиков Л. Троцкого и Л. Каменева (Розенфельда). Против четырех поэтов было возбуждено уголовное дело № 2037  по статье 59 пункт «а» Уголовного кодекса РСФСР. В стране действовал декрет о суровой расправе над антисемитами, подписанный В.И. Лениным еще 25 июля 1918 года. Вот его текст:

 

«СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ РСФСР

 

ДЕКРЕТ

от 12 апреля 1918 года

 

 

О БОРЬБЕ С АНТИСЕМИТИЗМОМ И ЕВРЕЙСКИМИ ПОГРОМАМИ[1]

 

По поступающим в Совет Народных Комиссаров сведениям контрреволюционеры во многих городах, особенно в прифронтовой полосе, ведут погромную агитацию, последствием которой были местами эксцессы против трудового еврейского населения. Буржуазная контрреволюция берёт в свои руки то оружие, которое выпало из рук царя.

Самодержавное правительство каждый раз, когда ему нужно было отвести от себя гнев народный, направляло его на евреев, указывая тёмным массам, будто все их беды от евреев. При этом еврейские богачи всегда находили себе защиту, а страдала и гибла от травли и насилий еврейская беднота.

Теперь контрреволюционеры возобновили травлю против евреев, пользуясь голодом, усталостью, а также неразвитостью наиболее отсталых масс и остатками вражды к евреям, которая была привита народу самодержавием.

В Российской Советской Федеративной Республике, где провозглашён принцип самоопределения трудовых масс всех народов, нет места национальному угнетению. Еврейский буржуа нам враг не как еврей, а как буржуа. Еврейский рабочий нам брат.

Всякая травля, какой бы то ни было нации, недопустима, преступна и позорна.

Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение и погромы евреев гибелью для дела рабочей и крестьянской революции и призывает трудовой народ Социалистической России всеми средствами бороться с этим злом.

Национальная вражда ослабляет наши революционные ряды, разъединяет единый, без различия национальностей, трудовой фронт и на руку лишь нашим врагам.

Совнарком предписывает всем Совдепам принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона».

 

Есенин, Клычков, Орешин и Ганин были арестованы.

Тогда же вышла статья М. Кольцова «Не надо богемы», опубликованная на первой странице «Правды» от 30 декабря 1923 года (№ 296). В ней были такие строки: «Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши и в прежние времена - уже всем ясно. В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение «Россияне». Давайте, будем грубы и нечутки, заявим, что все это одно и то же».

Одновременно газеты развернули клеветническую кампанию против Есенина, обвиняя его во всех мирских грехах. Буквально ежедневно в газетах и журналах печатались три – пять статей за подписью вымышленных рабкоров, рабочих, требовавших самого сурового приговора поэту. Возглавили травлю Есенина Лев Сосновский. А сам поэт поддерживал тесные отношения с  сотрудницей Сосновского, его подчиненной в газете «Беднота» Галиной Бениславской. До сих пор  среди биографов Есенина и Бениславской идут споры о том, как такое могло произойти? Выходит, Есенин сам  прямиком шел в пасть к  своим врагам? Ведь Галина до «Бедноты» работала в ВЧК и вообще была достаточно темной лошадкой  эта французская грузинка. И я, зная нравы кухни советской прессы, не стала бы твердо заявлять, что эта дама не была «подсажена» к поэту спецслужбами того тревожного и буйного времени. Среди журналистов и тогда и сейчас было и имеется достаточной стукачей, которые не отличаются талантами в журналистке, но  удерживаются в редакциях только за счет оттачивания зубов на стукачестве на своих товарищей. Я лично столько  претерпела от этих сук, что и вспоминать не хочется. Они бульдозером прошлись по моей жизни и испоганили ее вдоль и поперек. Я и сейчас не верю никому, знаю, что в любой момент  ко мне «подсадят» любого – от дворника до незарегистрированного соседа с четвертого этажа. И в любой момент они устроят мне любую провокацию.

Но есть в таких, казалось бы, несовместимых взаимоотношениях своя игра: стукач ведет тебя? Хорошо.  Если ты – умный и тоже вполне изощренный в этих сучьих делах, то будешь вести его, приблизившись и разыгрывая с ним приятельскую карту. Вполне вероятно, что Есенин вел сложную и опасную игру со своей нелюбимой сожительницей, имея таким образом доступ к замыслам самого главного своего врага – Льва Сосновского. Он сделал из Бениславской стукачку для себя. Ну, женщина…

Кстати,  до сих пор  пытаются разгадать имя человека на букву Л., о  чувствах  к которому она писала в своем дневнике. Даже Льва Седова, сына Троцкого «вычислили»  (ведь за него вроде бы Бениславская собиралась замуж, и Есенин был раздосадован их связью). Но никто еще ни разу не назвал имени Льва Сосновского, хотя  близкие отношения между красавцем, всесильным шефом и его подчиненной  вполне были возможны. А ведь в посмертной записке на могиле Есенина Бениславская написала именно о Сосновском и своей, как и многих, зависимости от него.

 

 

                                               9

 

Но вернемся к «московской пивной», о которой так хлопотал Михаил Кольцов, настоящая фамилия которого Фридлянд. Активный участник Февральской и Октябрьской революций. С начала 1917-го сотрудничал в петроградских журналах. В феврале 1917 года в брошюре «Как Россия освободилась» под псевдонимом «Мих. Ефимович» восторженно оценил создание Временного правительства и роль А. Ф. Керенского. Во время Гражданской войны 1936-1939 годов был направлен в Испанию, как корреспондент «Правды» и одновременно негласный политический представитель властей СССР при республиканском правительстве. В Испании активно участвовал в событиях, как организатор сопротивления мятежникам. Испанские газетные рапортажи послужили основой книги «Испанский дневник» (1938), где о легальной части своей работы Кольцов рассказал от первого лица, а о тайной - как о деятельности мексиканского коммуниста Мигеля Мартинеса. Проводя линию Сталина в международном рабочем движении, в публикациях дискредитировал «троцкистов», обвиняя их, в том числе в том, что они находятся на службе у Фаланги и фашизма. В романе Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол» М. Кольцов выведен под именем Каркова.

            В 1938 году был отозван из Испании и в ночь с 12 на 13 декабря того же года арестован в редакции газеты «Правда». Жена наркома Ежова - Евгения была редактором «Иллюстрированной газеты», и Кольцов, как член редколлегии и часто главный редактор «Правды», встречался с ней. Однажды нарком Ежов даже принимал Кольцова вместе с Бабелем на своей даче. На очной ставке с Кольцовым теперь уже бывший нарком Ежов показал: «Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии». Как и другие, Кольцов не выдержал пыток и сам оговорил более семидесяти участников заговора. «Мне были известны некоторые политические настроения Кольцова, его морально бытовое разложение», - отмечала журналистка Ольга Войтинская в своём письме к Сталину в январе 1939 года. Так вот «старались» журналисты против своих. И «стараются»  до сих пор, надо заметить.

Можно верить, можно не верить в виновность Кольцова-Фридлянда. Но нельзя забывать, за что боролись евреи всю историю своего существования на земле – за землю, которой у них не было! И не было ее только и у них да у цыган. Разве в 1917 году над Россией не нависла реальная угроза оказаться «землей обетованной»? Судя по национальному составу победителей в  Октябрьской  Социалистической революции, а это были  преимущественно евреи, то можно предположить, что такая опасность была. Но она ограничивалась рамками мечтаний евреев о создании своего государства на освобожденной от династии Романовых страны. И мечты эти были абсолютно нереальны в связи с тем. Что  с 17-го века в России действовала исконно русская оппозиция, да еще – раскольничья, древлеправославная. Она хотя и была повязана с английскими шпионами и еврейским ростовщичеством, процветавшим через этих шпионов, но гнула-то свою линию и была в большинстве! А закрепил политически это «большинство» не кто иной, как старовер-беспоповец Ленин, расколов собственную партию, Сталин же окончательно разрушил еврейскую мечту о своем государстве на территории  России сначала в 1937-м, а потом в 1944-м годах. В 1937-м он покончил с еврейской оппозицией Троцкого, мечтавшего  захватить в свои руки не только СССР, но и весь мир, а затем, в 1944-м – с оппозицией Еврейского антифашистского комитета, претендовавшего уже  только на Крым. После окончания Второй мировой войны евреи всерьез претендовали на Германию, требуя предоставить им эту территорию в качестве компенсации за холокост. Сталин и тут оказался на высоте, ибо лишь с его поддержки евреи получили собственное государство на землях Палестины. За что они и кроют его сегодня на чем свет стоял…

Тут еще надо бы сказать о роли Солженицына, этого «национального» писателя России. Приложив немало творческих сил для разрушения СССР, он, вернувшись из Америки,  обзавелся окладистой бородой старовера и начал проповедовать национальные ценности, обличая демократов в издевательствах над русским народом, демонстрируя вполне запоздалое прозрение на обломках великого государства. И в этих проповедях не было ничего кроме тщеславия, желания остаться в истории русской литературы национальным писателем. Вот тоже еще один Моисей!

Однако этот двуликий Янус все-таки добился того, что Россия теперь на неизвестно сколь долгое время будет ассоциироваться только с ГУЛАГом, добился того, что уже больше двадцати лет основной национальной идей в России является идея разрушения ненавистного ГУЛАГа, то есть, самой России. И в этой треклятой «заслуге» перед Отечеством ему не откажешь.

Но есть один момент, который,  вопреки всем ожиданиям врагов СССР и России, все-таки можно считать, так сказать, «положительным», несмотря на всю мерзость темы. И это то, что когда читаешь солженицынские очерки и видишь слово ГУЛАГ, то ассоциируешь это с огромной и всесильной страной.

А можно ли представить себе такую страну, читая опусы Демьяна Бедного или бормотание Маяковского? Тем более – Россию? Нет!

Тогда скажите, что вы чувствуете, когда читаете строки  Александра Пушкина: «…Только версты полосаты попадаются одне…»? Вы чувствуете Россию от края и до края, в ее исконных границах, в ее снегах и морозах, всю, целиком. Кто бы что бы не говорил о Курильских островах и Кенигсберге.

Теперь прочитаем строки Сергея Есенина:

 

 Еду. Тихо. Слышны звоны

 Под копытом на снегу.

 Только серые вороны

 Расшумелись на лугу.

 

 Заколдован невидимкой,

 Дремлет лес под сказку сна.

 Словно белою косынкой

 Повязалася сосна.

 

 Понагнулась, как старушка,

 Оперлася на клюку,

 А под самою макушкой

 Долбит дятел на суку.

 

 Скачет конь, простору много.

 Валит снег и стелет шаль.

 Бесконечная дорога

 Убегает лентой вдаль.

 

            («Пороша»)

 

Вот вам вся Россия – от края и до края. Власти могут поставить на границе государства хоть на каждом метре солдата и пушку, а истинные границы государства поэт укажет вам одной строкой, но тот поэт, устами которого говорит Бог.

Могли ли простить Есенину в двадцатые годы, когда Троцкий боролся за власть и бескрайнюю страну без национальностей и без Бога, его русские стихи национального поэта, обозначающего границы Русского государства славян? А он кинулся в политику, как в омут. И в этом омуте пытался найти сочувствующих и помощников. Но к кому он пытался прислониться? К «крестьянской подставе» Калинину, к террористу Кирову, к американке Дункан, к дочери проклятого с амвона безбожника Софье Толстой, даже к еврею к Троцкому… К людям, которые строили самое огромное государство в мире – без Бога, без христианства, без славян. А Есенин в это время хлопотал об издании журнала «Поляне», с чем и приехал в Ленинград, ставшей его могилой, что совершенно естественно при таком политическом и человеческом раскладе.

 

                                              

10

 

 

Кто такие поляне? Историческая справка. Они имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее - что дают. А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

У полян в Поднепровье существовало своё княжество, первым правителем которого считали основателя Киева - Кия. С полянами связана легенда о призвании варягов Рюриков на правление Руси.

Как такой журнал мог существовать в Советском  Союзе, в котором Россию уже особо не выделяли, а историю ее принялись старательно замалчивать?  И, вполне возможно, что кто-то из гостей Есенина в Англетере сумел растолковать ему, что его идея с изданием журнала безнадежна.  Тогда понятнее становится смертельное отчаяние поэта, утратившего последнюю надежду быть русским поэтом в СССР на вершине писательского Олимпа этой страны.

Биографы Есенина говорят о его разочаровании советской властью, ссылаясь на текст поэмы «Страна негодяев». Но ведь это явное передергивание. В этой поэме  Есенин прежде всего пишет о тяжелом разочаровании миром капитала, куда «для пробы»  привезла его Дункан, зная, как любил комфорт ее молодой муж. Она приняла его за буржуа. И напрасно. Поездка в Америку лишь прибавила поэту боли в душе. Там он и писал свою «Страну негодяев».  И, описывая низкие нравы высокопоставленных хапуг-чиновников в Советской России, словно заглянул в ее будущее, которое окажется загубленным в начале двадцать первого века:

 

Ч е к и с т о в ( комиссар железнодорожной станции, прообраз Троцкого, как говорят некоторые исследователи Т.Щ.).

 

          Ха-ха!

          Нет, Замарашкин!

          Я гражданин из Веймара

          И приехал сюда не как еврей,

          А как обладающий даром

          Укрощать дураков и зверей.

          Я ругаюсь и буду упорно

          Проклинать вас хоть тысячи лет,

          Потому что...

          Потому что хочу в уборную,

          А уборных в России нет.

          Странный и смешной вы народ!

          Жили весь век свой нищими

          И строили храмы божие...

          Да я б их давным-давно

          Перестроил в места отхожие.

          Ха-ха!

          Что скажешь, Замарашкин?

          Ну?

          Или тебе обидно,

          Что ругают твою страну?

          Бедный! Бедный Замарашкин...

 

Недавно  где-то в современной России прошла выставка, где  храмы изображены в виде банок с насаженными на них клизмами концами вверх. Чекистов жив и действует! Имея теперь свою собственную страну, в том числе, и за счет пролитой русскими  крови в великой войне, чего он еще-то хочет от России? Капитализма? Так его устиленно строят теперь в России. Только вот что писал о нем Есенин в той же «Стране негодяев»:

 

Мой рассказ вскрывает секрет.

            Можно сказать перед всем светом,

            Что в Америке золота нет.

            Там есть соль,

            Там есть нефть и уголь,

            И железной много руды.

            Кладоискателей вьюга

            Замела золотые следы.

            Калифорния - это мечта

            Всех пропойц и неумных бродяг.

            Тот, кто глуп или мыслить устал,

            Прозябает в ее краях.

            Эти люди - гнилая рыба.

            Вся Америка - жадная пасть,

            Но Россия... вот это глыба...

            Лишь бы только Советская власть!..

            Мы, конечно, во многом отстали.

            Материк наш:

            Лес, степь да вода.

            Из железобетона и стали

            Там настроены города.

            Вместо наших глухих раздолий,

            Там, на каждой почти полосе,

            Перерезано рельсами поле

            С цепью каменных рек - шоссе.

            И по каменным рекам без пыли,

            И по рельсам без стона шпал

            И экспрессы и автомобили

            От разбега в бензинном мыле

            Мчат, секундой считая доллар,

            Места нет здесь мечтам и химерам,

            Отшумела тех лет пора.

            Все курьеры, курьеры, курьеры,

            Маклера, маклера, маклера.

            От еврея и до китайца

            Проходимец и джентельмен,

            Все в единой графе считаются

            Одинаково - business men,

            На цилиндры, шапо и кепи

            Дождик акций свистит и льет.

            Вот где вам мировые цепи,

            Вот где вам мировое жулье.

            Если хочешь здесь душу выржать,

            То сочтут:  или глуп, или пьян.

            Вот она - мировая биржа!

            Вот они - подлецы всех стран.

                                  

                                   11

 

Есенин в СССР  почти всю его историю был запрещенным поэтом. Даже в шестидесятые годы его произведений в учебниках литературы не было. Был Маяковский, невнятное сумасшедшее бормотание которого заставляли учить наизусть. Нам, семнадцатилетним, тогда он был просто смешон. Мы его не понимали. Но он нужен был Хрущеву, в чьей глубоко больной голове зрел замысел мирового господства. А для этого не нужен был христианский Бог, для этого нужна была идеология кастрации человеческой души. И занимались этим  тысячи бездарных графоманов, которых  называли советскими писателями. Они оставили нам в наследство глухое сумасшедшее бормотание. И больше ничего.

А вот серебряный век русской литературы породил такие таланты, повторить рождение которых ни СССР, ни современная Россия так и не смогли. Да,  эти таланты собачились между собой, писали друг на друга доносы, губили друг друга и русскую литературу, но как они писали! И Есенин, и Клюев, и Демьян Бедный, и даже  «картофельный журналистик» Лев Сосновский. Кто попробует сегодня так, кто сумеет?

Мы снова и снова задаем себе  тяжелый вопрос: почему в новой России за последние двадцать лет не родилось ни одного талантливого писателя? А если они где-то есть, почему не их публикуют, а тиражируют пустого Пелевина и ужасного Сорокина,  смешных Донцову и Устинову? И мы должны ответить сами себе: потому что нет задачи  обозначить границы России устами Бога у нынешних правителей. Ведь как это содрогнет ее врагов и отгонит и от Черного моря, и от Сибири, и от Сахалина! А мы не можем себе этого позволить, потому что стоим на мирных рельсах и интегрируемся в Западную экономику и культуру. Поэтому не будет у нас в обозримом будущем национальной литературы. Она под запретом, как под запретом был Есенин в СССР.

Но зато Западная экономика и культура не дремлют: Россия больше не имеет крепкого крестьянского - христианского корня, он сильно подгнил, обливаемый помоями демократии. И заменил его западный и даже африканский фермер-протестант и язычник. И что касается обозначения границ, то и тут Запад говорит сегодня  веское слово, причем в самой что ни на есть изощренной форме. День и ночь телевидение гонит  европейские исторические программы, в которых рассказывается, как шел современный человек из Африки в Европу  и Америку – через Сибирь. И выходит, наши чукчи  родственники американским индейцам. Так что готовьтесь сибиряки принимать родню – как только на американской горке рак свиснет.

Однако молодое поколение России не хочет пребывать в дремоте. Как показывают социологические исследования, даже школьники ищут в Сети произведения, которые помогли бы осознать  значение и ценность собственной нации. Увы, находят они не произведения национальной литературы, а националистические опусы вроде «Моей борьбы» Гитлера, пользующейся невиданной популярностью в наши дни в нашей стране. Ну что ж, если современным русским писателям не дают возможность  ответить на волнующие молодежь вопросы об их  стране, о ее происхождении и мировом значении, об их роли и судьбе на территории от края и до края, то на них ответит Гитлер. В то время, пока власть  «колдует» над законами о запрете экстремизма в России. А уста Бога пока что в ней запечатаны.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

.

 

 

 

:          

 

 

                 

 

                          

 

                          

                     

                 

                 

 

 

 

.

.