О фантомной самоидентификации современных русских.

 Когда хоронили Манделу, многие мои соотечественники высказывались в том духе, что покойник добрых слов не заслуживает, потому что до него Южная Африка процветала, делала операции по пересадке сердца и играла в регби, а он принес этой процветающей стране СПИД, колючую проволоку вокруг жилых домов, уличные грабежи и изнасилования — в общем, чего его оплакивать?

Оценивая историю Южной Африки, многие в России смотрят на нее с позиции белых колонизаторов как минимум сорокалетней давности. Почему-то никто в России не хочет оценивать южноафриканскую историю с позиций черного большинства, а ведь с его точки зрения Мандела — безусловный герой. Судьба русских в России в ХХ веке местами очень похожа на судьбу черных южноафриканцев, русские и голодали так же, и работали, и жили черт знает в чем, но мы почему-то гоним от себя это сравнение, нам приятнее идентифицировать себя с белыми, которые пересаживали сердца и играли в регби. Поэтому Манделу мы не любим.

И это даже в какой-то мере объяснимо, у нас ведь даже на историю России очень популярен взгляд с позиции как минимум чекистов, а то и персонально Сталина — «принял с сохой, оставил с атомной бомбой». Мы гордимся победой сорок пятого года, по умолчанию ставя знак равенства между собой сегодняшними и участниками парада Победы на Красной площади, которых, как бы красивы они ни были, было все-таки несопоставимо меньше, чем даже не населения лагерного архипелага, а обычных трущобных людей из переживших войну русских городов и деревень, тех, для кого торжество парадов конвертировалось или в послевоенный голод, или в те же лагеря или во что-нибудь еще нехорошее. В одной и той же стране в одно и то же время запускали в космос Гагарина, Титова и Терешкову и давили танками русских рабочих в Новочеркасске. Мы гордимся космонавтами, идентифицируем себя с ними, о Новочеркасске мы просто не думаем, нет его в нашей картине мира и не было никогда. Солженицын напрасносоветовал смотреть на памятник Юрию Долгорукому как на памятник восстанию в Кенгирском лагере.

Мы не хотим видеть себя в людях, которых убивали в Кенгире — нам приятнее быть наследниками чужих империй. Явление, очевидно, того же рода, что и популярность всяческих игр по мотивам литературного фентези в России рубежа XX-XXI веков — хочется быть хоть эльфом, хоть кем, главное чтобы не русским.

В таких случаях принято использовать термин «оптика»; вот у нас с оптикой проблемы. Вместо того чтобы чувствовать себя не в своих штанах, мы принимаем как должное чужую самоидентификацию. Мы почему-то решили, что мы не из бараков, мы из высотки на Котельнической как минимум, Пушкин нам понятнее Некрасова, а желтизна правительственных зданий роднее «белой Индии» Клюева.

И на горящий Киев, конечно, мы тоже смотрим через свою испорченную оптику. Мы сравниваемМоскву с Киевом, спорим — у нас Болотное дело, а у них «Беркут» боится демонстрантов, у насБорис Немцов, а у них наоборот, и даже если Янукович сейчас устоит, возможностей для свободного существования у украинского народа все же больше, чем у нас. Или наоборот — у них анархия и политическая нестабильность, а у нас власть оказалась сильнее, навела порядок, и в Москве вместо горящих покрышек — лавочки и велодорожки. Господи, да при чем тут это; важнее покрышек и велодорожек то, что у них субъектом становятся те, кому у нас не положено ничего, кроме статьи 282. «Слава Україні» переводится на русский как «Слава России», и мы, которые боимся сказать вслух даже эти два слова, почему-то позволяем себе сравнивать себя с украинцами. У нас нет национального гимна, у нас нет национального флага, о чем тут вообще говорить? Чем делить карту послеянуковичевской Украины (а ведь делят, и всерьез), лучше начать с чего-нибудь более приземленного и скучного. Условия задачи простые: Российская Федерация — это Путин. Мы не Путин. Дальше надо думать.

Ошибочная, фантомная самоидентификация — это, может быть, и есть основная проблема постсоветской России. Решить ее несложно, но крайне необходимо хотя бы для того, чтобы было с каким флагом идти на новую Болотную через двадцать лет и какие песни там петь.