Из электрички Серпухов-Москва я вышел протертый до дыр от взглядов несчастных в своей латентной гомосексуальности мужчин. Ненавидящих своих женщин и мечтающих свести счеты с жизнью, впрочем, не способных понять или признать, что с ними что-то не так. Одни рассматривали меня в упор своими пустыми глазами на перекошенных от многочисленных неврозов лицах. Другие поглядывали украдкой, то снисходительно улыбаясь, то скалясь в презрении. Хоть и выглядел я довольно обычно, но, видимо, выпадал из системы координат электричек Подмосковья благодаря паре не уставных аксессуаров и довольной роже.
На Курском вокзале поток усталых людей пронес меня сквозь непонятно к чему установленные металлоискатели, не реагирующие ровным счетом ни на что, в точности повторяя манеру поведения своих хозяев. Потом толпа подтолкнула меня к эскалаторам, ведущим на верхний уровень и небрежно отпустила у многочисленных киосков с фаст-фудом. То тут, то там зевала полиция, сидели на баулах смуглые люди, шныряли странные прохожие в штатском. Жизнь кипела и булькала.
Вокзал показался мне порталом из одного мира в другой, где на выходе смешивались люди абсолютно разных историй, планет и галактик. Пропахшие сыростью и плесенью печальные развалины; полные решительности энергичные болваны; душистые модники и модницы с огромным либидо наголо и городские интеллектуалы, замаскированные под бродячих собак. Эта часть города самая малоприятная, но очень необходимая для понимания его души. Это как с женщиной, которую никогда не узнаешь достаточно глубоко, пока не увидишь ее изнанку. За любым, самым восхитительным, фасадом, всегда есть трубы мусоропровода и канализации. Можно было бы делать вид, что их не существует, но только до первой аварии. Когда все вокруг зальет малоприятными на вид и запах массами, а ты окажешься совершенно не готов не только к такому повороту событий, но и к ситуации в принципе. Фасад тут же станет самым обычным и даже отталкивающим.
Курский нагнетал на меня тоску и тревогу, и я, натянув на глаза твидовую кепку, свернул на Садовое и быстрым шагом пошел к Покровке. Покровка, как всегда, чирикала, сверкала обновками, жевала галушки в сметане и пила глинтвейн. Она пахла корицей, духами от модных дизайнеров, угарным газом и свежей булкой. Немногочисленные влюбленные пили кофе с круассанами в кафешках с теплыми названиями, а вдоль по улице носились похмельные автомобили, изредка и с большой неохотой уступая дорогу нерешительным пешеходам. Казалось бы, совсем рядом с вокзалом, но насколько эта часть Москвы отличалась от той, нервной и унылой. Да и здешние обыватели, казалось, были совсем с другой планеты и им не было никакого дела до того, что происходило буквально в километре от них. Не было им никакого дела и до других людей, с их проблемами и тревогами. Они пили кофе, громко и с выражением смеялись, показывая белые зубы, временами переходили на английский язык, жалуясь на невозможность передать смысл по-русски.
Я шел в сторону Китай-Города, не глядя по сторонам, в наушниках играли Паркер и Гилеспи, время от времени на голову с крыш домов падали крупные холодные капли. Моя серая от грязи и бесцветного неба Москва была уютной и вполне себе дружелюбной. Темнело — я решил спуститься в подземку.
В московском метро, словно в тюрьме, люди боялись смотреть друг другу в глаза. Со взглядами устремленными вовнутрь, они лились потоком, сшибали друг друга и, не останавливаясь ни на секунду, бежали дальше, не произнося ни слова. Словно контакт, хоть визуальный или вербальный, мог нарушить какое-то годами устанавливаемое равновесие. Смотреть на это было немного больно и даже страшно.
Некоторым людям очень трудно открыть глаза. Им страшно увидеть, что они не в маленьком домике, и что их уютный, правильный и такой гармоничный мир существует только в их же фантазиях. Им страшно, что увидев другую жизнь, им, невольно, придется сравнить ее со своей.
В поезде до Тульской мама читала книжку, а дочь рисовала что-то в тетради. Книга не так сильно занимала маму. Ее занимало и очень волновало спокойствие и увлеченность дочери. Поэтому, отложив книгу, она, с металлом в голосе, повелевала убрать тетрадь и карандаши: «Рисовать будешь дома.» Плач дочери заглушил гул вагонов и умиротворил мать. Как ни в чем не бывало, она погрузилась обратно в чтение. Заплаканный ребенок посмотрел на меня, а я лишь пожал плечами.
Ей нужно было потерпеть еще лет 10, а если повезет, то и того меньше, и она найдет себе мужчину, на ком можно будет проводить мамины эксперименты. А потом появятся свои дети, и справедливость окончательно восторжествует.
На Тульской я покинул вагон, в котором уже не плакали, а просто всхлипывали, и нырнул в задворки дома-корабля, где когда-то мне приходилось сидеть у монитора с девяти до шести, и где теперь, на половине пути в заветный дом, мне предстоит провести ночь в компании других, таких же как я, путешественников.
Ночевать в московском хостеле было для некоторых моих друзей довольно дикой идеей. Город, где дружба крепка как броня, с чужими не церемонятся. Но забыли мои друзья, что нет места безопаснее и душевней московских подъездов, песочниц и случайных квартир. Нужно всего лишь знать пароли: приветливость, спокойствие и "водку — буду". Люди, так сосредоточенно не замечающие друг друга на улицах, оказывается, ужасно голодны до обычного общения. Пусть и пустого, ни о чем, но такого живого и необходимого: когда алкоголь снимает психологическую заслонку, и из человека вываливаются тонны невостребованной любви и невысказанности, когда еще пять минут назад незнакомые друг с другом люди начинают фамильярничать, обниматься и признаваться в вечной любви и верности.
Настало утро, хотя Москва все еще была в потемках. Неспешно я отправился в Свято-Данилов монастырь, поставить свечку святому Спиридону, к которому уже давно хожу за внутренним диалогом. В храме все было как и полтора года назад. Бабки шипели на девчонок без головного убора и друг на друга, фальшиво пел батюшка, смиренно отвешивали поклоны хмурые мужики. Я почему-то вспомнил, как много лет назад, заслушавшись монотонным, но таким гармоничным и густым басом батюшки, я еле успел остановить себя и воздержаться от аплодисментов.
«Кто некрещенный, можете уходить со службы, на вас исцеление Господне не распространяется», — до сих пор звучит в моей голове голос другого батюшки, к которому ездили со всей Москвы за благословением. Когда батюшка вытягивал руку, люди давили друг друга, пытаясь дотянуться до его пальцев.
Выйдя из храма, я увидел, что наконец рассвело. И хотя Москва все так же была серой и печальной, она немного взбодрилась и даже размазала по щекам румяна. Моей следующей остановкой был Artplay и его окрестности в виде букинистических магазинчиков и Британской школы дизайна.
Находясь неподалеку от Курского, этот уголок слегка сумасшедших художников и сочувствующих был с вокзалом на одной волне. В нем смешивались люди совершенно разных историй, мыслей и вкусов. Высокомерные очкарики с томиком Хайдеггера в винтажной сумке, заляпанные краской громкие чудаки, пустые блестяшки, серые мышки. Все такие разные, но так нуждающиеся друг в друге, в сумасбродных идеях, фантазиях, случайном сексе вот с тем парнем с красными волосами. Гудящее облако, из которого выныриваешь с совершенно покосившимся рассудком и маниакальным желанием бежать, неважно куда, и творить. Писать, петь, плясать. Кричать на мрачных мамаш в метро: «Что же вы делаете, сукины дети? Вы как конвейер лягушек, не покидающих болото, в нем рожденных и там же перегнивших в торф, в жижу. Вы убиваете себя и всех, кто так доверчиво к вам приблизился. Поднимите глаза, посмотрите хоть на секунду на лица друг друга. Вы же красивы, вы живете в одном из лучших городов на земле. Закричите уже во всю глотку дурными голосами, чтобы пробудиться от вечной спячки, наркотического транса.»
Пока я шел до высотки на Красных воротах я мечтал. И мне казалось, что мои мечты - они не мечты вовсе, а реальность, которая вот-вот покажется из-за угла. Мне казалось, что в Москве вдруг появилось множество гениальных поэтов и писателей, и что их тексты читают взахлеб, передавая друг другу затертые до дыр книжки. Что молодые музыканты пишут гимны своему поколению, и их музыка звучит из каждого подъезда и вагона электричек. Что расцветают маленькие театры, что люди ставят пьесы прямо на улицах, путая прохожих, не понимающих сути происходящего. Что все счастливы в своем безумии.
Я поднялся на лифте на нужный этаж, где была уже открыта дверь и два блестящих и озорных глаза смотрели на меня с нежностью. Я был дома. Я был в Москве.
Комментарии
ТАК ВОТ НЕ НАДА ЕЗДИТЬ НА ЕЛЕКТРИЧКАХ...!