Шариковская философия — 1: о разрухе

«Человечество придет к социализму. Или умрет». Этим уверением открывается интервью режиссера Владимира Бортко в 48-м номере «Аргументов и фактов» с. г.

Начало интервью наводит на мысль, будто Владимир Бортко позабыл сюжет поставленного им «Собачьего сердца». Иначе вряд ли бы он резюмировал его моральный смысл так: «Не надо переделывать собаку в человека, а человека — в собаку. Ничего хорошего из этого не получится». По поводу первой части сказанного с режиссером согласились бы и сами булгаковские герои — промахнувшиеся на опыте с Шариком хирурги из Калабуховского дома. «Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают» — в этом, правда, хорошего ни на грош. Но вот избавиться от гомункула путем его обратного превращения в пса — это как раз очень даже неплохой исход и для профессора Преображенского, и для всех его домочадцев. Извести Шарикова не уголовным, а тем же хирургическим методом оказалось и для Борменталя, и для Преображенского чудом, счастливым эпилогом. Правда, в реальности шариковщина гораздо укорененнее, чем в отдельно взятом фантастическом рассказе. Но, согласно Бортко, получается, что эта укорененность не так и плоха; напротив, делать Шарикова снова Шариком — «ничего хорошего».

А вот Карл Маркс, по Владимиру Бортко, за русскую революцию ответственности не несет. Чтобы усвоить эту неоригинальную истину, читать надо не Маркса, как призывает здесь же Бортко, а тех, кто против Маркса. Полезно открыть, например, Федора Степуна и прочесть у него: «Карл Маркс в большевистской революции, в сущности, никакой мало-мальски существенной роли не играл» (Степун Ф. Чаемая Россия. СПб., 1999. С. 419). Далее мыслитель дает контекст этому странному отсутствию Маркса в революции, вершившейся, тем не менее, под марксистскими лозунгами: «Все наиболее значительные марксисты, начиная с Плеханова, остались в стороне: часть была арестована, часть эмигрировала, а часть изменила сама себе» (там же). Это ли не было разрухой в головах, в том числе и в отдельных светлых марксистских? «Сокращением разрухи в головах» Бортко считает, видимо, лишь свою собственную и своих однопартийцев критику по адресу мирового капитализма, и правда не заржавевшую с Карла Маркса, или же обличение российского бандитского псевдокапитализма. Но для успеха последнего мероприятия даже и Маркса читать не надо, а достаточно — как то повелось у нас в 90-е годы — смотреть ящик и ужасаться новостям. Только вот ни примитивностью обыденного сознания, ни марксистским доктринерством не было проникнуто снятое Бортко по Булгакову «Собачье сердце». И, делая кино, Бортко впускал в картину гораздо более обширную булгаковскую цитату, а не тот куцый отрывочек, на котором теперь он строит апологии марксизму. Странно, в конце концов, что для преодоления мировоззренческой разрухи режиссер не призвал читать хотя бы самого Булгакова — тот классический текст, в самом деле, перечесть стоит:

«Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я — человек фактов, человек наблюдения. Я — враг необоснованных гипотез… И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме… Не угодно ли — калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая — подчеркиваю красным карандашом ни одного, чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция — не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?.. На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай Бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?..»

Роль произносившего эти слова профессора Преображенского, блистательно сыгранная в фильме Евгением Евстигнеевым, была очень говорящим свидетельством против русского хама, выпущенного на широкую волю «социальной революцией». Ведь Бортко снимал фильм вовсе не о тех замечательных факторах жизни, которые привели к всеобщей грамотности и запуску первого спутника. Он пытался донести до позднесоветского сознания, вдоволь наевшегося этой пропагандной бравады, импульс задуматься: отчего при «социальной революции» «не нужно топить» и почему правило советского демократизма — считать просвещенного профессора и не желающего цивилизоваться хама людьми «одной крови».

«Сокращением разрухи в советских мозгах», как выражается Бортко, пожалуй, и стоит признать его замечательный фильм, пришедший к зрителю в разгар перестройки. Сейчас Бортко убеждает желающих, что фильм, дескать, был проявлением его творческого критицизма вообще, якобы присущего любому художнику в любую эпоху. Однако в чем же тогда заключалась конкретная критика конкретной реальности, с которой фильм был адресован конкретному зрителю в конкретное время? Та современность 25-летней давности все показанное приняла совершенно недвусмысленно: те, кто должны были заниматься «чисткой сараев», устроили в стране «социальную революцию», первыми зримыми итогами которой стало воровство калош в московских домах, уплотнение обжитых просторных квартир в коммуналки, пение хором вместо прямого дела и всероссийская шариковщина. И боль режиссера, переданная зрителю, была тогда не за шариковых, а за всех терзаемых ими, начиная с 20-х годов.

«Художник обязан чувствовать боль!» — убежден и сегодня Бортко; но о чем же болела душа режиссера на излете коммунизма? Разве о неперечитанном Марксе? Или о первом советском телевизоре, опередившем Италию своим появлением? Нет, взявшись ставить фильм по одному из самых саркастичных к советскому строю сочинений Булгакова, режиссеру дела не было до успехов коммунистического всеобуча или до впервые появившегося в СССР регулярного телевещания. Потому что боль за поруганное шариковщиной гражданское достоинство честных русских и даже советских людей в фильме как раз присутствовала. Теперь, видимо, обязанность чувствовать прежнюю боль с художника Бортко снята принятой им коммунистической идеологией. При идейном компромиссе с коммунизмом по-другому как правило и не бывает. Так что налицо самый настоящий пересмотр взглядов, как бы ни отрекался от подобной ревизии сам режиссер, пришедший благодаря своим переоценкам не куда-нибудь, а в компартию.

Режиссер Бортко просто не хочет прочитывать сейчас свое замечательное кино в том радикальном тоне, который оно не утратило даже в ранние 90-е. Но то, что в нем сказано вслед за Михаилом Булгаковым о сущности советской власти, с последней не смыть ни «плотинами», ни «спутниками». Сейчас, когда мы отлично знаем, что рядом с «плотинами» и «спутниками» были беломорканалы и разоренные деревни, просто так воспевать первые невозможно. Как раз незаидеологизированный взгляд в прошлое этому и мешает. Это во времена социализма и соцреализма можно было умиляться полетом Гагарина, держа язык за зубами про новочеркасское восстание и недавние беды коллективизированной деревни. Бортко же предлагает механически вернуть сознание из вполне уместной ностальгии в ущербную прошлую иллюзию.

Бортко приводит слова из древнеегипетской надписи, обличающие дисгармонию государственного устройства. Но стоит ли спускаться по хронологии так далеко, в том числе и от собственного кинотворчества, чтобы усвоить причины раннесоветской разрухи и все последовавшие за нею «дисгармонии»? Шариковы и швондеры, эти блестяще описанные Булгаковым типы исторической эпохи, по сути своей не могут быть строителями гармоничного общества. Они берутся вести «социальную революцию», но сами предельно ограничены в представлениях даже о гармонии домашнего быта.  Приближая свой замечательный социализм, они советуют хирургу с европейской известностью «в спальне принимать пищу, в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать». Таков их способ социального реформирования, без которого, как уверен и теперь Владимир Бортко, нормальному человеку — и даже целому человечеству — грозит смерть. Но, если отвести все эти стрелы булгаковской критики, в чем тогда останется для режиссера, как он говорит, неувядающая актуальность булгаковского рассказа?

И вот еще важный исторический вопрос на сегодня: нужно ли было обязательно создавать по всей России обстановку «Собачьего сердца», чтобы через полвека «эта же страна запускала спутник»?

Сейчас опять стало модным — этой моде следует Владимир Бортко — в качестве «естественной» причины разрухи называть Первую мировую войну. Что, собственно, в традиции советской пропаганды, уничижительно именовавшей ее «империалистической». Пропаганда была столь рьяной потому, что часть ветеранов той войны не пошла служить в Красную армию, а предпочла воевать за несоветскую Россию в войне гражданской, «превращенной», по правдивому обещанию красного вождя, из империалистической. Победившей властью виновники разрухи обнаружились легко и «естественно» — империалисты и белогвардейцы. Но с поиском таких «естественных причин» как раз и была связана сатира фильма, когда на фоне замусоренной столицы чеканящие шаг красноармейцы бодро поют: «Белая гвардия наголову разбита, а Красную армию никто не разобьет». Верно, лютых врагов победили, но вслед за ними стали не созидать, а дальше разбивать, как писал Михаил Булгаков в другом рассказе, «обычный мир в вещах». А накапливающиеся трудности принялись списывать на разноликую «контрреволюцию». В «перестройку» трудно было, собственно, понять кинопослание Бортко как-то иначе: разруха 80-х — прямое следствие подобного «идеологического» обустройства быта, навязанного стране в тогда еще многим памятные 20-е.