Природно-климатический фактор и особенности российского исторического процесса

Историками уже немало сделано для изучения истории сельского хозяйства и крестьянства. Однако на ряд существенных ее особенностей практически обращалось мало внимания. Прежде всего это касается процессов, характерных для территорий, составивших историческое ядро Русского государства, ставшего единым с конца XV — начала XVI века.
Хорошо известно, что на всем пространстве этой территории были малоплодородные, главным образом дерново-подзолистые, подзолистые и подзолисто-болотные почвы. Лишь изредка в долинах пойменных рек встречаются сравнительно небольшие площади аллювиальных, да к югу от Белого озера есть небольшой массив дерново-перегнойных почв. Большинство же почв — это суглинки, тяжелые в обработке глинистые, отчасти иловатые грунты, перемежающиеся с супесями. Встречаются и песчаные почвы. К югу от Оки, в непосредственной близости от нее преобладали серые лесные почвы и отчасти деградированные и оподзоленные черноземы.
Мы не касаемся того периода, когда господствовала подсечная система земледелия и урожаи доходили до сам-10, то есть около 15 ц с га и даже больше. Но такой крайне экстенсивный способ земледелия помимо затрат труда на обработку почвы требовал постоянных и громадных усилий целого коллектива людей (общины) для рубки больших массивов леса при почти ежегодной смене участков обрабатываемой земли. Регулярное паровое трехполье явилось переворотом в земледелии, оно дало крестьянину огромную экономию труда, изменив весь уклад его жизни, оно сделало возможным перенесение центра тяжести хозяйственной деятельности с общины на индивидуальное крестьянское хозяйство. Правда, переворот этот имел существенные издержки, ибо он повлек за собой снижение урожайности, изменение структуры посевов (стали преобладать так называемые серые хлеба).
Поскольку индивидуальное хозяйство стало на ноги лишь ценою потерь в уровне производства, то сама самостоятельность этого хозяйства не стала подлинной самостоятельностью. Дело в том, что при паровом трехполье скудные почвы стремительно «выпахивались» и теряли плодородие. Практика же восстановления его связана была исключительно со старой архаической традицией — применением подсеки и перелога. А это вновь требовало больших затрат труда и помощи общины, которая, потеряв свое абсолютное господство, все-таки продолжала оставаться важным элементом не только быта и жизнеустройства крестьян, но и его земледельческого производства.

Только прибегая периодически к дополнительному возделыванию земли с помощью перелога или подсеки, то есть к коллективной расчистке леса, подъему целины, создавая «излишние» временные пашни, русский крестьянин более или менее сводил концы с концами. Периодически обновлялась и сама регулярная пашня, так как через 20—30 лет, как правило, и она теряла свое плодородие («у нас земли старые и почти везде выпахались, отчего и хлеб родится худо», — отмечается, например, в инструкции управляющему имением В. А. Волынского, составленной в 1724 г.)¹. Все эти меры в конечном счете лишь поддерживали плодородие, хотя и на весьма низком уровне.
Вот ряд фактов, наиболее надежно отражающих основную тенденцию в динамике урожайности. Первые такие сведения изредка встречаются в корпусе новгородских писцовых книг конца XV века. В Вотской и Шелонской пятинах нам известны лишь примеры очень низкой урожайности ржи (от сам-1,7 до сам-2,3)². Порайонные ориентировочные оценки по Обонежской пятине достигают уровня сам-3, по Деревской — сам-2 и сам-3, по Новгородскому уезду — сам-2 и сам-3 и т. д.³ Разумеется, в пределах этой территории иногда встречались и земли, дающие урожай в сам-4 и сам-5, но этот уровень не типичен.

Следующий пласт данных относится к концу XVI века. Это, в частности, сведения о полях Иосифо-Волоколамского монастыря. В его селах во Владимирском, Суздальском, Тверском, Старицком, Рузском, Волоцком и Дмитровском уездах за отдельные годы (с 1592 по 1604) урожайность ржи была в пределах от сам-2,45 до сам-3,3, овса — от сам-1,8 до сам-2,56, пшеницы — от сам-1,6 до сам-2,0, ячменя — от сам-3,7 до сам-4,2 и т. д.⁴
В наиболее плодородном, в пределах Нечерноземья, Белозерском районе в 1604—1608 гг. урожайность ржи колебалась от сам-2,3 до сам-4,5, овса — от сам-1,6 до сам-2,6, ячменя — от сам-4 до сам-4,3⁵. Причем на тех же нолях спустя почти полтора века (в 1743—1750 гг.) урожайность в среднем стала даже ниже (по ржи от сам-2,7 до сам-3,7, по овсу — от сам-2 до сам-3, по ячменю — от сам-3 до сам-4,25)⁶.
За счет вовлечения новых участков подсечной пашни урожайность на ряд лет могла резко повышаться. Так, в селениях Кирилло-Белозерского монастыря в 70— 80-е годы XVII в. урожай ржи доходил до сам-10, овса — сам-5, ячменя — сам-6 и более⁷. Но преобладающим в XVII в. был все же низкий уровень урожайности (в Ярославском уезде рожь от сам-1 до сам-2,2, овес — от сам-1 до сам-2,7, ячмень — от сам-1,6 до сам-4,4; в Костромском уезде — рожь от сам-1 до сам-2,5 и т. д.). В плодородных земледельческих вкраплениях таежного Севера рожь имела урожай до сам-3,6, а овес — до сам-2,7. В Новгородской и Псковской землях урожай ржи колебался от сам-2,4 до сам-5,3, овса — от сам-1,8 до сам-8,2 и т. д.⁸

В XVIII в. общая картина практически не меняется. По вологодскому Северу рожь давала от сам-2 до сам-2,7, иногда до сам-4,2, овес — от сам-1,5 до сам-2,8, ячмень — от сам-1,3 до сам-6, иногда до сам-10⁹. Со второй половины XVIII в. появляются сводные данные по урожайности на больших территориях — в масштабах губернии. Так, по Тверской губ. в 1788—1791 гг. урожайность ржи и овса в среднем колебалась от сам-1,9 до сам-2,8, по пшенице — от сам-1,9 до сам-2,7. В те же годы в Новгородской губ. рожь и овес давали от сам-2,1 до сам-3,2, ячмень и пшеница — от сам-2,4 до сам-3,1. В Московской губ. в 1782 г. и 1795 г. урожайность овса была на уровне от сам-2 до сам-2,5, ячменя — около сам-2,3, пшеницы — от сам-1,8 до сам-2,6. В Ярославской губ. 1796 год дал очень низкий урожай (рожь — сам-1,4, овес — сам-2,2 ). В Костромской губ. в 1788 г. рожь дала сам-2,3, а овес, ячмень и пшеница — по сам-2,1. Наконец, в Нижегородской губ. в 1792—1794 гг. рожь имела урожай от сам-2,1 до сам-3,1, овес — от сам-2,3 до сам-4,6, ячмень — от сам-1,9 до сам-3,1. К югу от Оки, там. где преобладали деградированные и оподзоленные черноземы (Калужская, Рязанская, частично Орловская, Тамбовская и др. губернии), в 80—90-х годах XVIII в. урожайность была немногим выше, чем в Нечерноземье (рожь от сам-1,9 до сам-4,4, овес — от сам-0,9 до сам-5,4, ячмень — от сам-1,5 до сам-5,3 и т. д.)¹⁰.

Мало что изменилось и в XIX веке. В 1802—1811 гг. средняя урожайность зерновых культур достигала в Северном регионе — сам-3,4, Северо-Западном — сам-2,7, Западном — сам-3,6, в Смоленской губ. — сам-2,6, Центрально-Нечерноземном регионе — сам-2,6, Средне-Волжском — сам-3, Приуральском — сам-3. За 50 лет урожайность этих культур практически не изменилась и в 1851—1860 гг. в Северном регионе она составляла сам-3,4, Северо-Западном — сам-2,7, Западном — сам-2,7, в Смоленской губ. — сам-2,3, Центрально-Нечерноземном — сам-2,7, Средне-Волжском — сам-3,6, Приуральском — сам-3,4¹¹. В конце XIX в. в 13 губерниях Нечерноземной зоны чистый душевой сбор составил всего 14 пудов (224 кг)¹².
Таким образом, в историческом центре Российского государства в течение, по крайней мере, 400 лет уровень урожайности был необычайно низок. Хотя не следует забывать, что и он был достигаем путем громадных затрат труда.
Первой причиной стабильно низкой урожайности в основных регионах России была худородность почв. Однако низкое их плодородие объясняет далеко не все. Ведь во многих странах Европы почвы были отнюдь не самые лучшие, но благодаря тщательной обработке и обильным удобрениям урожайность там, особенно в Новое время, постоянно росла. Почему же иначе было в России? Почему повышение плодородия здесь связывали только с обновлением пахоты за счет залежи или росчистей, а не прибегали к обильному удобрению?
Одной из причин такого положения, особенно для второй половины XVIII в. и более позднего времени, казалось бы, могла быть возрастающая плотность населения и в связи с этим нехватка пашенной земли и распашка лугов, а следствием этого — сокращение скотоводства и в конечном счете дефицит удобрений. Но это не совсем так. Ведь урожайность была низкой и в более ранние времена. Кроме того, во второй половине XVIII в. в центральных районах России еще оставались пространства с хорошей базой для скотоводства. Тем не менее и там урожайность держалась на уровне сам-3. В чем же дело?

Основная причина кроется в специфике природно-климатических условий исторического центра России. Ведь здесь, при всех колебаниях в климате, цикл сельскохозяйственных работ был необычайно коротким, занимая всего 125—130 рабочих дней (примерно с середины апреля до середины сентября по старому стилю). В течение, по крайней мере, четырех столетий русский крестьянин находился в ситуации, когда худородные почвы требовали тщательной обработки, а времени на нее у него просто не хватало, как и на заготовку кормов для скота.
Для подтверждения этого положения используем уникальные сведения так называемых офицерских описей конца 50-х годов XVIII века. Их материал дает нам близкое к реальности представление об уровне затрат труда в земледелии крупного господского (монастырского) хозяйства. Поскольку монастырская барщина была в то время невелика и вполне обеспечена рабочей силой, здесь имелись условия для более или менее тщательной обработки земли, реального выполнения минимально необходимых требований агрикультуры. В нашем распоряжении есть выборочные данные по 100 монастырским владениям, сравнительно равномерно расположенным в разных зонах Нечерноземья, а также зоне деградированных черноземов¹³. При условии нормальности статистического распределения наших выборок (а исследуемые материалы, с точки зрения статистики, случайная, суть бесповторная выборка) их данные могут быть подвергнуты интервальной оценке параметра (с использованием распределения Стъюдента)¹⁴.

В итоге можно констатировать, что средняя наших выборок отклоняется (с вероятностью 90%) от средней генеральной совокупности в следующих пределах:
1) по нечерноземным губерниям (кроме района опольев) 72,6—73,6 человеко-дней при 33,0—34,4 коне-днях; 2) по Владимиро-Суздальскому ополью 45,3—46,7 человеко-дней при 18,9—20,7 коне-днях; 3) по черноземным регионам 41,3—43,4 человеко-дней при 21,9—22,5 коне-днях. Приведенные выше интервальные оценки затрат труда резко выделяют небольшой район Владимиро-Суздальского ополья, где было много песчаных и супесчаных почв, дававших при условии унавоживания вполне сносные урожаи. Однако весь остальной гигантский комплекс земель Нечерноземья был с точки зрения плодородия гораздо менее благоприятным и здесь затраты труда были очень высоки.
Для упрощения дальнейших расчетов примем за основу по Нечерноземью единую среднюю характеристику затрат труда — она составит около 60 человеко-дней при 26,7 коне-днях на десятину в двух полях посева. Таким был уровень трудозатрат в господском хозяйстве, где существовала реальная возможность концентрации на полях массы рабочих рук (иногда даже с излишком) и где применялось и «двоение» озимых, и «троение» некоторых яровых культур, и многократное боронование и т. п. Для оценки же производственных возможностей собственно индивидуального крестьянского хозяйства, где был минимум рабочих рук (семья из четырех человек, из них двое детей), за неимением прямых данных необходим расчет потенциального времени для земледельческих работ. Из 130 рабочих дней приблизительно 30 дней идет на сенокос. Таким образом, крестьянин от посева до жатвы включительно имел лишь примерно 100 рабочих дней.

По данным Генерального межевания и губернских отчетов второй половины XVIII в., средняя обеспеченность пашней в Нечерноземье достигала 3—3,5 дес. во всех трех полях на мужскую ревизскую душу (в средней крестьянской семье из четырех человек таких ревизских душ было приблизительно две)¹⁵. Таким образом, на «тягло» (взрослые мужчина и женщина) приходилось 6—7 дес. пашни. Из них под ежегодный яровой и озимый посевы шло 4—4,7 десятины. Практически в семье из четырех человек пашню пахал один работник. Имея 100 рабочих дней, он мог на вспашку, боронование и сев потратить в расчете на одну десятину (без жатвы и обмолота) 21,3—25 рабочих дней. Что же касается аналогичных затрат в господском (монастырском) хозяйстве, то факты свидетельствуют, что при общей трате труда на десятину в 59,5 человеко-дней без учета обмолота (минимум 12 дней) и жатвы (минимум 8 дней) это составит 39,5 человеко-дней. Разница с возможностями крестьянина, как видим, огромная (в 1,58—1,85 раза).

Находясь в столь жестоком цейтноте, пользуясь довольно примитивными орудиями, крестьянин мог лишь с минимальной интенсивностью обработать свою пашню, и его жизнь чаще всего напрямую зависела только от плодородия почвы и капризов погоды. Реально же при данном бюджете рабочего времени качество его земледелия было таким, что он не всегда мог вернуть в урожае даже семена. Выход из этой по-настоящему драматической ситуации был один. Русский земледелец должен был в 21—25 рабочих дней реально вложить в землю такой объем труда, который в более благоприятных условиях господского хозяйства на барщине занимал около 40 рабочих дней. Практически это означало для крестьянина неизбежность труда буквально без сна и отдыха, труда и днем и ночью, с использованием всех резервов семьи (труда детей и стариков, на мужских работах женщин и т. д.). Крестьянину на западе Европы ни в средневековье, ни в новом времени такого напряжения сил не требовалось, ибо сезон работ был там гораздо дольше. Перерыв в полевых работах в некоторых странах был до удивления коротким (декабрь—январь). Конечно, это обеспечивало более благоприятный ритм труда. Да и пашня могла обрабатываться гораздо тщательнее (4—6 раз).
В этом заключается фундаментальное различие между Россией и Западом, прослеживаемое на протяжении столетий. Еще в XVIII в. агроном И. И. Комов писал: «У нас... лето бывает короткое и вся работа в поле летом отправляется... В южных странах Европы, например, в Англии (!) под ярь и зимою пахать могут, а озимь осенью в октябре, в ноябре сеять... Поэтому у нас еще больше, нежели в других местах, работою спешить должно»¹⁶. За этими скупыми, сдержанными оценками скрывается колоссальное различие с Западом не только в возможностях земледелия, но и в укладе жизни крестьянина, во всей его культуре в целом и т. п.

Разумеется, указанный путь резкого увеличения затрат труда в ограниченный отрезок времени был реальным далеко не для всех крестьян. Только зная это, можно понять, например, почему даже в XVIII в. при земельном просторе, отсутствии скученности населения в Нечерноземье и заокских землях обеспеченность пашней достигала всего-навсего трех десятин на мужскую душу, а фактически обрабатывал русский крестьянин и того меньше. Еще в конце 50-х годов Н. Л. Рубинштейн выяснил на основе статистики Генерального межевания и губернских отчетов, что во второй половине XVIII в. при среднем наделе пашни в Нечерноземье в 3—3,5 дес. на душу мужского пола фактический посев и пар составляли всего 53,1% от этого не слишком большого надела. Остальная пашня просто не использовалась. Это означает, что реальный посев в двух полях на мужскую душу был равен 1,24 дес, а на семью из четырех человек — 2,48 десятины¹⁷. В. И. Крутиковым убедительно доказано, что начиная, по крайней мере, со второй половины XVIII в. и вплоть до середины XIX в. посев не занимал всей пашни. В 1788 г. доля посева в Тульской губ. составляла ко всей пашне всего 46,7%¹⁸.


В четком соответствии с этими выводами находятся и данные так называемых хлебных бюджетов крестьянского хозяйства.
Примерный расчет хлебного бюджета сделан Л. С. Прокофьевой по вотчинам Кирилло-Белозерского монастыря для 30-х годов XVIII века¹⁹. Исходные данные здесь весьма добротны (книги «пятинного сбора» 1730 г.). По каждому из 232 крестьянских дворов зафиксирован высев по каждой культуре и валовой сбор. Подсчитав средний высев на двор (1 четверть ржи, 3 чтв. овса, 0,14 чтв. ячменя и 0,13 чтв. пшеницы) и среднюю реальную урожайность (рожь сам-6,1, овес сам-2,4, ячмень сам-4,1 и пшеница сам-4,2), Прокофьева получила реконструкцию усредненного валового урожая на крестьянское хозяйство: 54,9 пуда ржи (6,1 чтв.), 50,4 пуда овса (7,2 чтв.), 4,8 пуда ячменя (0,6 чтв.) и 5,4 пуда пшеницы (0,6 чтв.). Зная нормы высева и натурального оброка, она восстанавливает и площадь посевов (ок. 2,5 дес), и полные хлебные расходы двора при среднем составе семьи — 6 человек обоего пола. За норму потребления зерновых берется 12 пудов на человека. Таким образом, итоговая сумма — 72 пуда на семью, и, оценивая общий расход на семью (с учетом семян и уплаты оброка) в 125,4 пуда (69,5 пудов ржи, 49,4 пуда овса, 2,1 пуда ячменя и 4,4 пуда пшеницы), Прокофьева констатирует дефицит хлебного бюджета в 10 пудов.
Обычная для XVIII в. норма находит свое обоснование в обеспеченности питанием дворового человека. В «Учреждении» графа П. А. Румянцева есть указание расходовать «на всякого человека в году: муки ржаной по 3 черверти, крупы по 1 четверику с половиною, толокна и гороху на посты по 1 четверику» (четверик равен в XVIII в. пуду)²⁰. Такая же месячина была и в имении П. П. Львова²¹. В XIX в. именно эта норма в 3 четверти стала нормой годового армейского содержания солдата. В основу расчетов кладут эту цифру и историки. Так, Т. И. Осьминский, опираясь на данные А. В. Чаянова, а также нормы месячины в имении П. М. Бестужева-Рюмина и другие материалы, берет расход зерновых на взрослого человека в 25 пудов в год²². Та же цифра фигурирует и у П. И. Кеппена²³.

Исходя из этих расчетов, результаты Прокофьевой могут быть скорректированы: на 4,2 полных едока потребуется уже 100,8 пуда. С учетом расхода зерна на корм скоту дефицит хлебного бюджета среднего крестьянского хозяйства (6 душ) возрастает до 60,3 пуда. К тому же и сама Прокофьева, опираясь на свои расчеты, замечает, что дополнительный учет расхода зерна на одну лишь лошадь так влияет на уровень состоятельности крестьянских хозяйств, что 70% дворов оказываются не обеспеченными зерном²⁴.
Обрабатывая данные хлебного бюджета середины XVIII в., исследованные А. М. Шабановой по вотчинам Александро-Свирского монастыря²⁵, можно прийти к следующим итогам. По Кондужской волости беднейшая группа дворов (74% хозяйств волости) сводила хлебный бюджет с дефицитом в 74,3 четверика (пуда). Во второй группе дворов (17% хозяйств) средний излишек составлял всего 14 четвериков. Лишь третья группа, к которой относились самые зажиточные крестьяне, имела значительный излишек хлеба — до 214 четвериков (но они составляли всего лишь 9% хозяйств). Однако, приведя все подворные доходы в соответствие с удельным весом той или иной группы дворов, мы получим в итоге в среднем по волости дефицит хлебного бюджета в 33,4 четверика. По другой волости, Лоянской, где земледелие было основой существования крестьян Приладожья, беднейшая группа (47,5% дворов) имела дефицит в среднем на двор 29 четвериков (пудов). Во второй группе (33% дворов) излишки достигали всего 12,2 четверика. И только в третьей, зажиточной группе (19,5% дворов) излишки были солидны — 124 четверика. Общий баланс (взвешенный по каждой группе) дает всего 14,4 четверика хлебных излишков. В целом же по всем свирским владениям Александрова монастыря хлебный баланс был дефицитным.

Напомним, что в основе общего низкого процента товарных излишков или их отсутствия были малые посевные площади и низкая урожайность. В частности, в большинстве уездов Тверской губ. во второй половине XVIII в. «на соху» приходилось не более десятины земли в поле, то есть на тягло 3 дес. пашни; в ряде же уездов — чуть более десятины, следовательно, на тягло 4—4,5 дес. пашни. Данные такого рода по уездам Тверской губ. позволяют сделать некоторые расчеты²⁶.
Берем максимальный вариант — на «венец» (тягло) в поле по 1,5 десятины. При высеве 1 чтв. ржи и 3 чтв. овса (в обоих полях по 2400 кв. саж.), урожайности ржи сам-4. а овса сам-2,5, валовой сбор равен примерно 17,25 чтв., а с учетом посева ячменя, пшеницы и т. п. — примерно 19 чтв. (чистый сбор — 12,5 чтв.). На семью из четырех человек, то есть 2,8 полных едока, расход зерна достигает 8,5 чтв., а излишек — около 4 четвертей. Если же урожай ржи и овса сам-3, а полных едоков 3,3 (трое взрослых и один ребенок), то и тогда остаток для рынка равен примерно 3 четвертям.
Но такая площадь посева встречалась не часто. При более распространенном варианте, когда крестьянин имел (как, в частности, в Ржевском уезде) «на соху не более десятины в поле», а урожайность сам-3, ситуация складывалась иная. При посеве четверти ржи и 2,5 чтв. овса чистый сбор составлял всего 7,7 четверти. При 2,8 полных едока излишков хлеба совсем нет (на едока приходится всего 2,96 четверти). Расчет наш подтверждается свидетельством источника. В Ржевском уезде в XVIII в. крестьяне хлеб «продают лишь в лучшие годы»²⁷. При увеличении густоты высева (ржи — до 10 четвериков, а овса — 3 чтв.) и хорошем урожае (сам-4) чистый сбор увеличится до 13,45 четверти. Товарный излишек достигнет в этом случае 3—5 четвертей. Но при урожае сам-3 он сократится до 0,45 четверти.
Таким образом, для крестьянина разница урожая всего лишь в один «сам» имела в России громадное значение, ибо давала возможность иметь хотя бы минимум товарного зерна. Однако достигнуть урожая в сам-4 в целом по Нечерноземью не удавалось на протяжении многих веков. Крестьянину оставался один выход — резко снижать свое потребление и таким образом «получать» товарный хлеб, но такой выход был, конечно, иллюзорным, так как не мог создать серьезных товарных запасов.

Иллюстрируя эти рассуждения, приведем расчет крестьянского бюджета, сделанный современником, описавшим типичное хозяйство Новоторжского уезда Тверской губ. в 80-х годах XVIII в.: «Примерно полагая на каждую долю (то есть 2 тягла или венца. —Л. М.), высевается здесь ржаного и ярового хлеба до 10 четвертей. С того в средний год урожается 26 четвертей. На расходы употребляется до 12-ти. К предбудущему году оставляется на семена 10. Остальные 4 четверти — продаются»²⁸. В данном случае густота высева оценена несколько выше, чем в данных нами расчетах, и весь посев на тягло составит 1,5 чтв. ржи, 3 чтв. овса и 0.5 чтв. ячменя и пшеницы. А вот урожайность реальная, на круг, гораздо ниже, чем в наших расчетах (сам-2,6!), и дана она, видимо, с учетом потерь от погоды, перевозки и т. п. Это очень важное свидетельство!
За вычетом семян на два венца (4 работника, или 8 человек обоего пола) чистый сбор составит 16 четвертей. Если считать в венце 2,8 полного едока, то на каждого из них придется по 2,86 четверти. Это практически почти совпадает с нормой потребления, и товарного излишка нет! Однако современник «оставляет» крестьянам на питание и корм скоту... по 1,5 чтв. (!) на душу (12 пудов). И только за счет этого появляется товарный «излишек»; по 2 чтв. на венец. Естественно, в реальной жизни были отклонения от этой «модели», но отклонения и вправо и влево, а общая тенденция показывает крайне незначительные возможности получения товарного зерна при сохранении «средственного» (нормального) уровня жизни. Заметим, что в случае с типичным хозяйством Новоторжского уезда примерная площадь посева на тягло (или венец) составляет около 2,4 дес, а в расчете на душу мужского пола —1,2 десятины. Это полностью совпадает с данными Рубинштейна.
Отсюда правомерен главный вывод: крестьянское хозяйство коренной территории России обладало крайне ограниченными возможностями для производства товарной земледельческой продукции, и эти ограничения обусловлены именно неблагоприятными природно-климатическими условиями.

Кроме того, как уже говорилось, стабильная низкая урожайность была в прямой зависимости от плохого качества удобрения полей. Норма вывоза навоза на десятину (га) — примерно 1500 пудов (24 т)²⁹ — практически никогда не соблюдалась. В Центрально-промышленных районах в середине XVIII в. на монастырские поля вывозили в 60% случаев лишь половину этой нормы, то есть полному удобрению земля подвергалась один раз в 6 лет³⁰. В Звенигородском уезде Московской губ. «не токмо, чтобы вся земля в поле (паровом. —Л. М.) каждый раз была унавожена, но у редкого земледельца и половина унавоживается», то есть редко и один раз в 6 лет земля получает удобрение³¹. Чаще этот срок гораздо больше.
По свидетельству А. Т. Болотова, в Каширском уезде Тульской губ. удобряли пашню один раз в 9 и даже в 12 лет³². И это при том, что в XVIII в. хорошо знали, сколько надо было иметь навоза для регулярного, раз в 3 года, удобрения пара. И. Елагин, в частности, считал, что на десятину пара (или 3 дес. пашни) следует иметь 2 лошади, 2 коровы, 2 овцы и 2 свиньи, то есть примерно 6 голов крупного скота³³. Но реально подходя к делу, тот же граф П. А. Румянцев соглашался, что в его имениях «на десятину посева [следует] держать одну корову и две молодых от приплода», то есть около 3—4 голов крупного скота на десятину пара³⁴.

Еще хуже было в XIX веке. По расчетам В. И. Крутикова, в Тульской губ. в первой половине XIX в. посевная площадь удобрялась раз в 15 лет. Этот расчет основан на оценке количества скота, потребного для нормального удобрения (по данным В. И. Вильсона, для этого нужно было иметь на десятину пара, по крайней мере, 6 голов крупного рогатого скота)³⁵. В Тульской губ. на десятину пара было 1,2 головы крупного скота³⁶. Во второй половине XIX в. во многих уездах Московской губ. на десятину пара приходилось 1—1,5 головы крупного скота, то есть пашню удобряли (по норме) раз в 12—18 лет. В Орловском уезде Вятской губ. пар унавоживали раз в 12 лет, а всю землю раз в 36 лет(!)³⁷.
Практика XVIII в. и первой половины XIX в. продолжала давнюю традицию, ибо столь же мало удобрялись, например, монастырские поля в конце XVI — начале XVII века. Так, в Иосифо-Волоколамском монастыре, но данным Н. А. Горской, пашня удобрялась примерно один раз в 24 года (данные 1592 и 1594 гг.), а земли Кирилло-Белозерского монастыря — один раз в 9 лет (данные 1604—1605 гг.)³⁸.

Острый дефицит удобрений на крестьянских и даже на господских полях имеет свое объяснение. При необычайно длительном стойловом содержании скота, равном примерно 200 суткам и усугубленном суровым режимом зимы, срок заготовки кормов в Нечерноземье был очень ограниченным. Обычно сенокос продолжался 20—30 дней и за это время нужно было запасти огромное количество сена.
В 60-х годах XVIII в. Елагин полагал нормальными следующие рационы кормления скота сеном. На 7 месяцев стойлового содержания для лошади — 160, для коровы — около 107, для овцы — около 54 пудов. Следовательно, на 2,25 головы крупного скота (лошадь, корова и овца) нужно было около 323 пудов сена. А среднее однотягловое хозяйство, имея примерно 2 лошади, 2 коровы и 2—4 овцы, накашивало обычно около 300 пудов сена³⁹.
Чтобы получить даже такой запас корма, косец-мужчина должен был иметь 18—20 дней для чистой косьбы, скашивая ежедневно по 0,2 десятины. При этом мы исходим из среднего урожая трав примерно в 80 пудов с десятины, поскольку суходольные луга нередко давали лишь по 30—40 пудов, а заливные — до 150 пудов. Укосы в 200—400 пудов были редкостью (такие бывали лишь по рекам Оке, Лопасне, Наре и др.)⁴⁰. Если считать расход времени на сушку сена равным, как минимум, неделе, а время на стогование и возку в 3—4 дня, то весь сенокос как раз и составит 29—30 дней. Итог такого сенокоса неутешителен — в среднем на голову крупного скота он давал 66.7 пуда.

Реально на лошадь, видимо, шло около 75 пудов, на корову и овцу — каждой около 37—38 пудов. При минимуме запасов корма корове и овце сена давали практически одинаково, поскольку овца питалась только сеном (не считая веников), а корова вполне могла есть и солому. Именно с этим связан, между прочим, обычай крестьян основной территории России держать минимум овец: «Многие люди рассуждают чтоб овец меньше иметь, будто оне весьма безприбыльны, потому что оне содержутся на сене»⁴¹. Таким образом, нормальных запасов сена (ориентируясь на нормы Елагина, на 2 лошадей, 2 коров и 2 овец нужно было 622 пуда) практически никто не имел, ибо для этого однотягловое хозяйство должно было иметь около 50 дней сенокоса и примерно 8 десятин лугов. Об этом в течение всей многовековой истории русский крестьянин мог лишь мечтать.
Правда, в XIX в. он скашивал больше (около 0,3 дес, иногда 0,4 дес. в день), но в эту пору в России настало малоземелье и не хватало уже самих сенокосов. В конце XVIII в. в таких губерниях, как Московская, Тверская, Ярославская, Владимирская, Костромская, Нижегородская и Калужская, в расчете на душу мужского пола приходилось всего 0,4—0,7 дес. сенокоса, что на крестьянское однотягловое хозяйство (4 души обоего пола) составит примерно 0,8—1,5 дес. сенокоса⁴². При укосе в 100 пудов это даст лишь 100—150 пудов сена, а даже при голодной норме 60—70 пудов на голову для 4,5—5 голов крупного скота необходимо 280—350 пудов сена. Значит, нужно либо докашивать его вплоть до сентября по лесам, оврагам и т. д., либо изыскивать иные корма.

Конечно, такой наименее благоприятный режим кормления был более характерен для крестьян (прежде всего помещичьих). В дворцовом ведомстве государев скот кормили лучше. Так, в 1763 г. документы зафиксировали полную норму сена в расчете на одну лошадь (примерно 180 пудов на голову или по 14,4 кг в сутки). Но и в этом ведомстве бывали худые времена, когда даже племенные жеребцы имели в достатке лишь солому. На «стоялого», «караванного» жеребца по инструкции 1731 г. шло 18 возов соломы. Считая на воз по 100 снопов, а сотня их весила в пересчете на овсяную 5,8 пуда, на 18 возов приходилось 104,4 пуда. Это заменяло примерно 62,6 пуда сена. Самого же сена (считая в мерной копне 15 пудов) было лишь 40,5 пуда. В итоге в пересчете на сено племенной жеребец получал на 9 месяцев 103,1 пуда, или около 6 кг в сутки. Обычные же лошади и 2- и 3-летние жеребята получали в пересчете на сено всего 37,4—38,6 пуда на 7 месяцев (по 2,9 кг и по 2,8 кг в сутки)⁴³. Норма, пожалуй, рассчитанная только на выживание животного да и то с большим риском!
В крупных барских имениях сенной корм лошадям, которые были в работе в период стойлового содержания, давали по полпуда на сутки, или на 7 месяцев (212 суток) по 106 пудов на голову. Это в 1,5 раза лучше крестьянских нормативов. Однако неработающие лошади получали вдвое меньше — от 45 до 50 пудов на 7 месяцев. Чаще режим кормления был неоднозначным: во время работы — по полпуда на сутки, нет работы — и лошадь переводилась на голодный режим — по 10 фунтов сена на ночь. В среднем при таком режиме за 7 месяцев уходило около 80 пудов сена на голову, что очень близко к крестьянской норме. Лишь жеребят кормили щедро —148,5 пуда на 198 суток (данные имений Львова за 1755—1757 гт.)⁴⁴.
Сверх экономный режим кормления скота сеном к XVIII в. уже имел давние корни и был традицией. Больше того, этот обычай стал характерным для материальной культуры сельского жителя России.

Весьма красноречивыми на этот счет являются подробнейшие сведения о содержании скота в хозяйстве Иосифо-Волоколамского монастыря за 1592—1594 годы. С момента уточнения Г. В. Абрамовичем размера «двусаженной» веревки для обмера запасов сена (4,79 м) стало возможным точно фиксировать нормы кормления сеном. В 1592 г. полагалось «на корову на одну копну сена мерная на 12 недель» (а на овцу — на 10 недель). Считая в мерной двухсаженной копне 15 пудов, получим расход сена на корову на 28 недель (196 суток) 34,5 пуда (по 2,9 кг в сутки), на овцу — 42 пуда. Что касается монастырских лошадей, то на 385 голов в 1592 г. выделили 2 тыс. мерных копен, то есть на лошадь в среднем 5,2 копны, или 77,9 пуда сена⁴⁵. Как видим, нормы расхода сена очень близки к крестьянским и даже барским XVIII века. Больше того, рацион сенного кормления 1592 г. отнюдь не худший.
В том же Иосифовом монастыре в 1594 г. скот кормили сеном буквально в мизерных дозах. Как зафиксировано в монастырской росписи, полагалось «на корову на одну копна сена мерная на двадцать на восемь недель» (!), а «на овцу на одну копна сена мерная на двадцать недель». На 541 корову, быка и теленка, а также на 936 овец было выделено всего лишь 1878 мерных копен «двусаженных», что в среднем составило по 1,24 копны, или по 19 пудов (!) сена на голову. Следовательно, в 1594 г. и без того голодная норма была снижена почти вдвое. Если в 1592 г. корова получала в сутки вместо полной нормы в 12 кг — 2,9 кг сена, то в 1594 г. она довольствовалась охапочкой в 1,2 кг (!). Для овцы норма с 3,4 кг снизилась до 1,7 кг в сутки. Невероятно!? Но это так. В росписи 1594 г. монастырские власти неукоснительно подчеркивали: «Беречи того накрепко: тем свое приказное стадо кормити, что ему написана в сей розсписи. А лишняго ему сена мимо сей розсписи отнюдь не довати». Конечно же, скотники нарушали этот запрет, но если и прибавляли скотине сена, то увеличивая указанную дозу не более чем в 1,5 раза, что в итоге почти всемеро меньше нормы. На солому же особой надежды не было, так как ее также не хватало.

С содержанием лошадей в монастыре в 1594 г. было немногим лучше. На самый скудный рацион в 3 мерных копны на 7 месяцев были посажены «служние», то есть привилегированные лошади (видимо, возившие седоков из монастырской братии и управленцев). Это 45 пудов на сезон, или по 3,4 кг на сутки (эта голодная норма компенсировалась очень приличной дозой овса). Остальным 304 лошадям полагалось 60 пудов каждой на 7 месяцев, или по 4,5 кг в сутки⁴⁶. Таким образом, рабочий скот монастыря был в 1594 г. на том же положении, что и «неработные» кони барских усадеб XVIII в., то есть имел сена в 2,7—3,5 раза меньше полной нормы. Итак, мало сена скоту на зимний корм выделялось отнюдь не потому, что скудны были заготовки. И в 1592 г., и в 1594 г. ежегодно заготавливалось свыше 9 тыс. мерных копен. Сено шло на самые разные нужды обширного хозяйства монастыря, часть его даже продавалась (!). Стало быть, дело не в каких-то экстраординарных обстоятельствах. Так было принято!
И как это похоже на ситуацию с крестьянской лошадью, фиксированную украинским наблюдателем в 70-х годах XIX в. в Подолии: «Ест эта лошадка при... тяжелой работе очень мало: две горсти овса, несколько гарнцев резаной соломы и всякий сор (остатки после очистки ржи, ячменя и т. п.) составляют обыкновенную ежедневную порцию этой труженицы. В свободное же время крестьянская лошадь пасется на выгоне, то есть ходит по улице и объедает крыши, грызет плетни и т. п., так как хозяин считает непроизводительным расходом кормить лошадь, когда она не работает»⁴⁷.

Заготовка сена на корм скоту во все времена была для российского крестьянина практически неразрешимой проблемой. Сено было крайне дефицитным кормом, и малоземелье XVIII—XX вв. лишь усугубило эту проблему. Это один из величайших экономических парадоксов для страны со столь огромными пространствами. Острый дефицит сена приводил к тому, что основой кормовой базы скота у крестьянина и у барина была солома. Практически урожай зерновых культур испокон века оценивался двояко: какова солома и каково зерно? В хозяйственной терминологии документов бытовали термины «ужин» и «умолот». Первый относился к соломе, а второй к зерну (например, «хлеб ужинист, но мелкоколосен» и т. д.). Но солома была кормом, лишенным витаминов, имеющим умеренную калорийность, кормом вредным для животных (особенно, если солома прокоптилась в дыму овинов). Наиболее грубая и тяжелая пища — ржаная солома. Средневековые животноводы предпочитали ячменную солому («а овсяной и гороховой, что у них зубы крошаться и животныя болезни бывают — не давать»)⁴⁸. Но ведь ячменной соломы у крестьянина было очень мало и в ход шел весь «гуменный корм» — солома яровая и озимая, пустой колос, мука из «охвостного семени», т. е. бросового легкого зерна и т. д.

В Олонецком крае сено и мелкую солому (сечку) давали коровам лишь только для «поманки», главным же кормом была солома. В Переяславль-Залесском уезде Ярославской губ. рогатый скот получал лишь яровую солому, мелкий скот и лошади — смесь соломы и сена. В Каширском уезде Тверской губ. на корм коровам шла яровая солома, отчасти сено, ячменная мякина, обваренная кипятком. А в Новоторжском уезде мякину для лошадей берегли «к тому времени, когда пахать зачинают», чтобы ее давать, облитую водой. В Калужском уезде коровам давали обваренную ячменную солому, ржаной и ячменный колос, ржаную сечку с «осыпкой», то есть обсыпали мукой и заливали кипятком. Овцам же давали сено и солому (!), а лошадям — сено, ячневую и овсяную солому. Овсом лошадей кормили лишь перед дорогой. В Каширском уезде основным кормом коров была яровая солома. Сеном же кормили лишь в большие морозы⁴⁹. И так практически было повсюду.

Кормление скота соломой крестьянин считал нормой, мало того, заготовляя на одно тягло более 300 пудов сена, мог «излишки» его и продать(!). Особенно часто продавали сено там, где было много поемных, заливных лугов и укосы на них достигали 200—250 пудов с десятины (например, в Воскресенском, Бронницком, Подольском, Клинском уездах Московской губ.)⁵⁰. Но мест, где обилие сена вело к товарному животноводству, почти не было. Скотину продавали и там, где кормов было в обрез. Например, в Корчевском, Зубцовском уездах Тверской губ. и др.⁵¹
Отношение к сену как к роскоши, без которой можно и обойтись, весьма глубоко укоренилось в сознании русского человека. Например, виднейший хозяйственный деятель России XVIII в., европейски образованный В. Н. Татищев искренне полагал, что «скотина ж без всякой нужды без лугов продовольствоваться может одним полевым кормом», то есть соломой, ухвостьем, мякиной и т. п. Татищев считал возможным рекомендовать на корм коровам (правда, «по нужде»!) даже лошадиный кал, то есть так же, как племенным хрякам, которых всегда кормили кое-как⁵².

В России, однако, не всегда хватало и соломы. В тяжелые годы даже в дворцовом хозяйстве обычной рабочей лошади давали лишь 46,5—49% полагающегося рациона соломой, хотя основной корм (сено) был в величайшем дефиците (20 пудов на голову на 7 месяцев)⁵³.
Для того чтобы отчасти прояснить эту ситуацию, проведем небольшой расчет. По Чаянову, с десятины ярового посева (овса) в России получали в среднем около 70 пудов соломы. Каждые 100 снопов весили 5,8 пуда. На каждые 6 пудов сена замена соломой (по калорийности) должна составить 10 пудов⁵⁴. В типичной среднерусской губернии (данные по 7 уездам Тверской губ.) на десятину ярового посева (в пересчете на овес) получали в среднем 12-14 снопов соломы, то есть те же 70 пудов⁵⁵. Если в однотягловом хозяйстве яровые посевы в среднем составляли бы 2—2,5 дес, то в пересчете на овес можно было получить чуть более 180 пудов яровой соломы. А сколько ее было нужно? Если практическая норма на корову составляла примерно 40 пудов, то до полной нормы (107 пудов) его не хватало около 67 пудов. Эквивалент в соломе составил бы 111,7 пуда. При практической норме сена для лошади в 75 пудов до полноценной нормы не хватало 85 пудов сена. Эквивалент в соломе должен быть равен 141,7 пуда. Итак, для лошади и коровы нормальная добавка к сену составила бы 253,4 пуда соломы. Но, как мы видели, в среднем на однотягловое хозяйство яровой соломы могло быть примерно 180 пудов. Дефицит существен — 30%. Но ведь и это лишь расчет, ибо реальный посев был намного меньше. А как быть, если в среднем хозяйстве умудрялись держать 2 коровы и 2 лошади? В этих ситуациях на корм шла (прежде всего лошадям) наиболее грубая, тяжелая для скота ржаная солома, но ведь ее надо было беречь на подстилку скоту, на крыши изб и сараев и т. д. В итоге скот держали впроголодь — лишь бы давал навоз, реально же не хватало и навоза.

И как бы ни сдабривали крестьяне грубую, прокопченную в овине солому (мелкой и мельчайшей сечкой, обвариванием, посыпкой муки и т. п.) — это был мало-питательный, тяжелый, почти лишенный витаминов корм. В итоге столетиями крестьянин имел малорослый, слабый, малопродуктивный скот. Падеж его был очень высоким. К весне при таком уровне кормовой базы «без жалости, — как писал Болотов, — на скотину взглянуть не можно. Тут она обыкновенно и мрет»⁵⁶. Бескормица особенно тяжело отражалась на состоянии рабочего скота. Российские лошади по существу были лишены такого корма, как овес. Если, по свидетельству М. Ливанова, изучившего в конце XVIII в. земледелие и скотоводство в Англии, рабочая лошадь обычно получала там в год от 22 до 25 чтв. овса (примерно 120—130 пудов, в день по 5,7 кг)⁵⁷, то рацион лошадей даже в господском хозяйстве России не шел с этим ни в какое сравнение.

К подобным нормам кормления в России прибегали лишь в редких случаях. Например, по росписи 1592 г., в Иосифо-Волоколамском монастыре по близким к уровню Англии нормам кормили лишь «иноходцев», «санников», то есть, вероятно, породистых рысаков. Они получали в течение всего года по 4,3 кг в сутки, а за год 98,2 пуда на голову. Еще одна группа лошадей (кошовые, жеребцы-четырехлетки и др.) имели по 4,3 кг в сутки лишь на период стойлового содержания (212 суток). Правда, им давали мало сена. Остальные же получали на 7 месяцев в среднем на лошадь всего лишь по 28,6 пуда (по 2,16 кг в сутки). Интересно отметить, что лошади для пахоты «перед сохою и в сошную пору» (а это 56 суток) получали почти английскую норму (по 4,3—4,7 кг)⁵⁸.

В остальное же время рацион овса для них был, видимо, минимальным.
Очень близки к нормативам конца XVI в. рационы кормления овсом рабочих лошадей в крупных и средних поместьях середины XVIII века. В пошехонском имении канцлера П. М. Бестужева-Рюмина (1733 г.), в кашинском имении П. П. Львова (1755—1757 гг.) и в имениях графа П. А. Румянцева (1751 г.) нормы овса поразительно точно совпадают — 2,66 кг в сутки стойлового содержания (198—212 суток)⁵⁹. Иначе говоря, на каждую голову по 35,2 пуда. Это, конечно, не жесточайшие нормы Иосифова монастыря, но тоже норма, по сути, голодная.
Столь точно совпадающие или очень близкие рационы скорее всего отражают вполне четкие прочные традиции, которые нарушались в годы бескормиц. В частности, уже упоминавшаяся инструкция управителям дворцовых волостей, видимо, созданная в тяжелые времена (1731 г.), еще жестче уменьшает расход овса, «Развозным» лошадям, «большим кобылам» и двухлеткам, и трехлеткам давали в сутки стойлового содержания всего по 1.38—1,65 кг овса⁶⁰. Наконец, о неработающих животных. В имении П. П. Львова «неработным» лошадям давали овса через сутки (!) по 1,3 кг. За 198 суток каждая из них съедала всего 8,2 пуда⁶¹. Если лошадь брали в работу — режим кормления менялся.
Из ряда работ можно составить представление и о рационе овса у крестьянских лошадей. В частности, по сведениям Т. И. Осьминского, на рабочую крестьянскую лошадь в среднем шло не более 15—20 пудов овса⁶².

Естественно, что крестьянские лошади были мелкими, слабосильными, а весной буквально падали от бескормицы. В помещичьих инструкциях XVIII в. это находит прямое отражение (лошади «весною от бескормицы тощи и малосильны»)⁶³. Для русского крестьянина ранний весенний сев всегда составлял трудную проблему: надо сеять, а лошадь еле стоит на ногах. Только побыв на подножном корму, животное становилось пригодным к пахоте. А время упущено: поздний сев ставил урожай (особенно овса) под угрозу от ранних осенних заморозков. Кроме того, резкий переход к зеленому корму нередко вызывал у лошадей болезни. Глубокий знаток современного ему сельского хозяйства Болотов писал, что многие крестьяне, «имея одну негодную или две лошади, с нуждою землю свою вспахать могут»⁶⁴. Причина все та же: полуголодная норма кормления, болезни скота и т. д. Подобная ситуация сохранилась и в XIX в., и в начале XX века. Недаром уже в пору развития капитализма в России в 70—80-х годах XIX в. в центральных ее районах число безлошадных хозяйств достигало четверти всех крестьянских дворов, а к 1912 г. в 50 губерниях страны насчитывалось уже до 31% безлошадных хозяйств. Число же безлошадных и однолошадных достигало в конце XIX — начале XX в. 55—64% всех дворов⁶⁵.

В силу тех же обстоятельств на протяжении примерно четырех столетий в Нечерноземье практически не было товарного скотоводства, Оно было «навозным», ибо основное назначение его — удобрение полей. Как сказано в одной из инструкций помещика приказчику: «У нас не столько масло, сколько скотина нужна»⁶⁶. Положение со скотоводством не менялось буквально веками. Даже в начале XX в. Чаянов, характеризуя современную ему деревню, писал: «В большинстве русских губерний мы встречаемся с... наличностью кормового голода, когда абсолютно необходимое количество скота, требуемое иногда только для тяги и навозного удобрения, не может быть обеспечено кормовыми ресурсами хозяйства»⁶⁷.
Итак, необычайно низкая урожайность, ограниченность размеров крестьянской запашки, слабая база скотоводства на основной исторической территории России вели к тому, что российскому обществу был присущ относительно низкий объем совокупного прибавочного продукта. А это имело громадное значение для формирования определенного типа государственности на территории исторического ядра России, вынуждая господствующий класс создавать жесткие рычаги государственного механизма, направленного на изъятие той доли совокупного прибавочного продукта, которая шла на потребности развития самого государства, господствующего класса, общества в целом. Именно отсюда идет многовековая традиция деспотической власти российского самодержца, отсюда идут в конечном счете и истоки режима крепостного права в России, суровость которого не имела аналогии в мире.

Речь тут не идет о возникновении крепостничества в силу развития барщинного производства товарного зерна, как полагали раньше. В формирующемся господском хозяйстве XIV—XV вв. весьма проблематичной была сама возможность появления полевой барщины просто как элемента натурального хозяйства, где в равной мере функционировали бы все формы феодальной ренты (в том числе продуктовая и денежная). В крестьянском хозяйстве, которое в силу развития парового трехполья смогло стать, хотя и не полностью, ведущей формой земледельческого производства, уровень агрикультуры был очень низок, что сказывалось и на качестве продуктов, собираемых в пользу феодала в виде натурального оброка. Это стимулировало возникновение полевой барщины и обособление господских полей даже в натуральном хозяйстве. В период феодальной раздробленности господское хозяйство, еще сравнительно редко встречающееся, опиралось главным образом на холопский труд. Однако с момента формирования единого Русского государства таким работником мог быть только крестьянин. История закрепощения свидетельствует о том, что полевая барщина в России прошла очень долгий и сложный путь эволюции. В условиях, когда русскому крестьянину едва хватало времени, чтобы обеспечить семью, заставить его еще дополнительно работать на поле помещика было задачей почти невыполнимой.

При неизбежности существования и большом хозяйственном значении русской общины решить проблему путем простого усиления эксплуатации оказалось невозможным. Нейтрализовать влияние общины и ослабить ее защитную функцию можно было только введением режима жесткой личной зависимости путем навечного прикрепления крестьянина к земле, путем создания машины насильственного принуждения. В итоге прибавочный продукт в России из хозяйства русского крестьянина буквально «выдирали».
Конечно же, господские поля, обрабатываемые крестьянином, могли появиться только там, где естественное плодородие земель позволяло резко снизить интенсивность обработки полей. Расширение пахотного клина добавлением барщинного поля в свою очередь вело к дальнейшему неизбежному снижению качества обработки земли. А в итоге урожаи типа сам-2 и т. д.
Резкое увеличение объема земледельческих работ путем введения полевой барщины, создавая для крестьянина воистину невыносимые условия жизни, обусловливало вместе с тем и усиление жизнедеятельности общины как защитного механизма, действующего в интересах крестьян уже в условиях крепостничества. С этого момента община развивается как бы вспять. Вместо постепенного ее разложения примерно с конца XVI в. возрастает демократизм приспособленной к крепостничеству общины, развиваются уравнительные тенденции, направленные прежде всего на защиту бедных, на помощь им за счет зажиточных крестьян. Защита крестьян от чрезмерной эксплуатации — это не только реакция на крепостничество. Эволюционируя как чисто земледельческое, при слабом развитии городов и промышленности вообще российское общество было крайне заинтересовано в сохранении жизнедеятельности буквально каждого крестьянского двора, ибо разорение крестьянина не переключало его в иную сферу производственной деятельности, а ложилось бременем на общество.

Многовековой опыт общинного сожительства крестьян-земледельцев помимо чисто производственных функций выработал целый комплекс мер для подъема хозяйств, по тем или иным причинам впавших в разорение. Земельные переделы и поравнения, различного рода крестьянские «помочи» сохранились в России вплоть до 1917 года. Причем они уцелели, несмотря на энергичное втягивание крестьянского хозяйства, начиная со второй половины XIX в., в систему капиталистических отношений.
И не только в этом проявились громадное влияние и сила крестьянского общинного землепользования. Эта сила веками стояла прочным заслоном на пути зарождения частной собственности крестьян на землю. Ведь в XVII—XIX вв. спорадическое развитие элементов частной собственности на землю имело место лишь на окраинах государства. В центре же максимум его развития — это лишь частичная практика наследственного закрепления надельных участков за крестьянским двором.
Общинные принципы землепользования стояли камнем преткновения даже на пути развития частной феодальной собственности. Огромное количество помещиков вплоть до реформы 1861 г. владели землей совместно, имея общую документацию на «дачу» Генерального межевания. Лишь с 30-х годов XIX в. началось «специальное межевание», целью которого было устройство и оформление единоличных владений на месте «совместных дач». Этот процесс шел очень медленно и не закончившись слился со столыпинскими земельными преобразованиями.
Земельный рынок в России стал зарождаться лишь после реформы, а в канун Первой мировой войны его развитие было лишь в начальной стадии.

Общинные уравнительные традиции сохранились и после Первой мировой войны, они существовали и в 20-е годы вплоть до коллективизации. Причиной этому были отнюдь не только сложившиеся за многие столетия социально-психологические стереотипы, хотя они, разумеется, сыграли важнейшую роль в формировании основ российской цивилизации, в формировании национального характера и т. п. Более чем тысячелетнее существование общины в России является фактором, кардинально отличающим способ ведения сельского хозяйства от западной традиции. И решающим обстоятельством, объясняющим необыкновенную живучесть в России этого древнейшего института, является извечный для крестьянина дефицит рабочего времени. Ведь в Прибалтике, где сезон сельскохозяйственных работ больше чем в России всего лишь на 4—5 недель, общинный фактор давным-давно утратил свое значение.
Существование крестьянской общины в России отнюдь не делало производство коллективным, хотя оно было таковым в кризисные моменты, которых было немало. Нестабильность существования индивидуального крестьянского хозяйства в России хорошо понимали и помещики, которые, руководствуясь также интересами фиска, периодически помогали крестьянину ссудами, всячески стимулировали уравнительно-демократические функции общины.
А. Волынский приказывал своим управленцам (1735 г.), чтобы они всячески сдерживали процесс расслоения крестьянства («чтоб... была всем в равенстве пашня моя и их собственная крестьянская, и чтоб подати и доходы с них могли уравнительно плачены быть, дабы от неуравнения некоторые не приходили в скудость»)⁶⁸. Граф И. И. Шувалов приказывает управителю своего владимирского имения, села Мыт (1795 г.), «землю уравнять так, чтобы одна деревня против другой не имела в излишестве»⁶⁹. В инструкции П. П. Львова, пожалуй, самая выразительная запись: «И смотреть накрепко, чтоб все в земле, в работе, в житье, достатке и исправности были равны, друг от друга безобидны»⁷⁰. В начале XVIII в. кн. А. М. Черкасский предписывает крестьянам своих деревень помогать соседям, попавшим в беду и лишившимся скота или лошадей («велено... всеми крестьяны вспахать и собрать... на семена и посеять тех скудных [крестьян] землю»)⁷¹. Ту же практику поддерживал и во второй половине XVIII в. его преемник по имениям граф П. Б. Шереметев⁷². Граф П. А. Румянцев предписывает оказывать крестьянам-погорельцам коллективную помощь, поясняя, что ее «всякому взаимно ожидать надлежит»⁷³.

Важно то, что помещики, понимая неустойчивость индивидуального хозяйства в России, всегда стремились укрупнить крестьянское хозяйство, свести число малосемейных дворов к минимуму. В XVIII в. помещичьи инструкции, наказы, уставы и т. п. полны постоянных запрещений хозяйственных семейных разделов («крестьянам сыну от отца и брату родному от брата делиться не велеть», «от раздела семей крестьяне приходят часто в упадок и разорение»). «Крестьянин, не имеющий в своей семье работников, никогда не мог засевать свою пашню в способное время и для этого у него всегда был недород», «незажиточному крестьянину недоставало времени вспахать все свое поле» — так высказывались современники о крестьянах XVIII века⁷⁴.
Постоянный дефицит рабочего времени, до крайности обострявший спрос на рабочие руки, приводил подчас к весьма уродливым явлениям крестьянской жизни. И дело не только в том, что за соху бралась женщина и доля женского труда была в России необычайно велика. Тягло, хотя и в половинном размере, подростки тянули уже с 15 лет. Голод на трудовые руки проникал и в сам уклад крестьянской семьи. Ради лишних рук крестьяне нередко женили сыновей в возрасте 8—9 лет, дабы в семье был лишний работник. Это уродовало семьи, способствовало таким явлениям, как снохачество и т. п.
Оценивая в целом возможности крестьянского хозяйства к концу XVIII в., Болотов писал: «Крестьянство едва успевало исправлять как собственные свои, так и те работы, которые на них возлагаемы были от их помещиков, и им едва удавалось снабжать себя нужным пропитанием»⁷⁵.

Некоторые помещики даже держали под постоянным контролем режим питания крестьян. Их приказчики следили, чтобы беспечные крестьяне («лакомцы», «моты» и «плуты») не съели за зиму семенной фонд (именно они «не рассудные» и «дают волю бабам брать и стряпать без разбору»)⁷⁶. Ведь общепринятая и утвердившаяся, как уже говорилось, на столетия норма расходов зерна и круп в 3 чтв. (24 пуда) в год на взрослого человека по калорийности не превышала 3 тыс. килокалорий в день, а норма в 1,5 чтв. — всего лишь 1500 килокалорий. Причем последняя, буквально полуголодная норма питания едва ли могла быть существенно дополнена овощами.
В первой половине XIX в., благодаря совершенствованию агротехники, затраты труда на земледельческих работах постепенно сокращались (по Северу России на 25—30%, по Центру — на 20—25% и т. д.)⁷⁷. Появившийся ресурс времени сразу же использовался. Если, например, в Тульской губ. в конце XVIII в. озимое, яровое и пар составляли лишь 47% всей пашни, то к концу первой четверти XIX в. эта доля возросла до 77%, а к 60-м годам XIX в. — до 99% всей пашни⁷⁸. Иначе говоря, к реформе 1861 г. крестьянин уже справлялся на уровне традиционной агрикультуры с пашней, равной в среднем 3 дес. на муж. душу (около 6 дес. на семью из четырех человек). Но не более того! Поэтому объем товарной продукции в рамках территории исторического ядра России был по-прежнему невелик.
Если в 50-х годах XIX в. расчетная потребность в продовольственном зерне достигала 138 млн. чтв. (15,456 тыс. т), то реальный сбор в среднем за 10 лет достигал всего 141 млн. чтв. (15,792 тыс. т). Причем этот расчет основан был на заниженной норме потребления зерна и круп (около 17,4 пудов на взрослого едока, или 278,4 кг), составляющей без расхода на корм скоту чуть более 2 тыс. килокалорий. И этот хлебный баланс страны не включал в себя расходы на винокурение и экспорт зерна. С учетом их общий баланс был с большим дефицитом⁷⁹. Разумеется, это не означало, что в стране не было винокурения или товарного зерна⁸⁰. То и другое имело место, но за счет дальнейшего снижения нормы питания. Крестьянин шел на рынок из нужды и экономил на питании. Так было и во второй половине XIX — начале XX века.

Расчеты С. Г. Струмилина показывают, что даже в конце XIX — начале XX в. затраты труда на десятину озимого достигали по Северному, Приозерному и Центрально-Промышленному регионам примерно 30—44 человеко-дней (без жатвы и обмолота), то есть практически мало изменились по сравнению с первой половиной века⁸¹. Правда, прогресс в технике позволил делать это уже на более высоком агро-техническом уровне, и благодаря интенсификации труда стала расти, хотя и немного, урожайность. Это вело к некоторому росту объема зерновой продукции, хотя кардинальных изменений по-прежнему не было. Сборы хлебов на душу сельского населения с 70-х по 90-е годы XIX в. выросли: по Северному региону с 9,5 пуд. (152 кг) до 13 пуд. (208 кг); по Северо-Западу с 13 пуд. (208 кг) до 14 пуд. (224 кг); по Центрально-Промышленному региону с 13 пуд. (20S кг) до 15 пуд. (240 кг); по Приуралью — с 21 пуд. (336 кг) до 28 пуд. (448 кг); а всего по Нечерноземью — с 16 пуд. (256 кг) до 18 пуд. (288 кг). Лишь по Западному региону сборы не увеличились. С учетом же дохода от картофеля (в переводе на зерно) душевой сбор в Нечерноземье вырос с 17 пуд. (272 кг) до 20,4 пуд. (326,4 кг), а в целом по Европейской России — с 21 пуд. (336 кг) до 25 пуд. (400 кг). Душевой сбор для всего населения Европейской России вырос с 19 (304 кг) до 21, 5 пуд. (344 кг)⁸².

При таких сборах Россия тем не менее имела товарное зерно внутри страны и вывозила хлеб за рубеж, но вывозила лишь за счет суровой экономии потребления. На рынок — как продавца хлеба — крестьянина гнала нужда. Правительственная комиссия 1888 г. фиксировала, что и крупные, и мелкие хозяйства «вынуждены продавать свои продукты в исскусственно больших размерах, не руководствуясь ни положением цен, ни уровнем собственных потребностей⁸³.
Такова была общая тенденция развития земледельческого производства в Нечерноземной зоне России. Современный кризис земледельческого производства Нечерноземья имеет глубокие исторические корни. Дефицит зернового производства уже четко наметился в ряде районов с конца XVIII века. В это время во Владимирской губ. лишь один уезд (Покровский) давал излишки зерна (по сравнению с расчетом нужд на собственное потребление). В четырех уездах зерна хватало лишь на 6—8 месяцев. В Ярославской губ. лишь три уезда обходились «своим хлебом» и в случае хорошего урожая могли иметь некоторый товарный излишек. Средний крестьянский двор в случае урожая давал на рынок примерно от одной до трех четвертей зерна (8—24 пуда).
Прибыль от такой продажи не покрывала даже расходов на хозяйство. Так, в Тверской губ. в 80-х годах XVIII в. при минимуме годового расхода на нужды хозяйства среднего крестьянина в 25—27 руб. от самого хозяйства получали от 5 до 10 руб., включая продажу не только зерна, но и скота, холста, масла, творога, грибов, ягод и т. д. Та же картина характерна и для 70-х годов XIX века. В Тверской губ. не хватало собственного хлеба на 7 месяцев и 2 дня, в Московской — на 9 месяцев и 16 дней, а во Владимирской — на 5 месяцев и 7 дней⁸⁴.

Итак, российское общество на протяжении многих столетий развивалось главным образом как земледельческое. Пауперизация была гибельна для такого общества. Вместе с тем зерновое производство даже на самых худших землях являлось производством общественно-необходимым. Совокупный прибавочный продукт, хотя и медленно, увеличивался практически почти целиком за счет роста численности рабочих рук, то есть за счет прироста земледельческого населения и освоения новых пространств при экстенсивном характере земледелия. Отсюда — вызванный жестокой необходимостью постоянный процесс колонизации все новых и новых территорий, миграция населения на юг, восток и юго-восток страны.
Будучи изначально (в силу географических условий) малоземельным, российское общество в XVIII — начале XX в. испытывает зловещее нарастание этого малоземелья, развивающегося в силу тех же природных условий и при слабом оттоке населения в города и сферы промышленного производства. В XVI—XVII вв. продвижение на юг и юго-восток было крайне опасно из-за реальной угрозы со стороны Казанского и Крымского ханств. Кроме того перманентная опасность исходила и с Запада от сопредельных европейских государств. Полная драматизма политика русских государей по отношению к своим соседям отнюдь не была вызвана какой-то изначально свойственной России особой агрессивностью, а диктовалась неумолимыми тенденциями внутреннего развития, стремлением увеличить и площадь пашен, и людские ресурсы. Этим, между прочим, объясняется и отсутствие в российской политике тенденций геноцида в отношении присоединяемых народов, что объясняет длительность их совместной с русским народом жизнедеятельности в рамках единого государства. Больше того, далекий от оптимума совокупный прибавочный продукт — явление, свойственное в Восточной Европе отнюдь не только русскому обществу. В таких условиях находились и многие другие народы. Это обстоятельство сыграло далеко не последнюю роль в становлении единой российской государственности.

Нетрудно заметить, что построение в XVI в. первых русских крепостей и городов к югу от Оки тесно взаимосвязано с активной внешней политикой в Среднем и Нижнем Поволжье. Присоединение Казанского и Астраханского ханств к России открыло также и возможность развития народной колонизации Урала, Сибири и т. д. Освоение же южнорусских степей и Украины неразрывно связано с активной политикой XVI—XVIII вв. по отношению к Ливонии, Речи Посполитой, Турции и Крыму.
Плодородие черноземов давало возможность резкого упрощения приемов обработки земли, сокращения трудозатрат и тем самым — существенного увеличения площади пашни, обрабатываемой одним человеком. Урожайность же при этом могла быть значительно выше, чем в Нечерноземье. Правда, все вновь осваиваемые регионы очень часто подвергались жесточайшим засухам, а это приводило к резким колебаниям объема товарной зерновой продукции. Итогом этого была относительно скромная по своим размерам средняя многолетняя урожайность и средний многолетний объем товарной продукции.
Всероссийский зерновой рынок имел чрезвычайно долгий путь развития — около двух столетий⁸⁵. Развитие экономики России как по преимуществу земледельческой обусловило замедление здесь отделения промышленности от земледелия, что непосредственно отразилось и на специфике процесса городообразования. Конечно, отсутствие интенсивных процессов городообразования связано было еще и с континентальным, вялым характером торговли (морская крупномасштабная торговля на Западе Европы способствовала развитию городов).
Типичные российские города XVI—XVIII вв. практически не имели улиц со сплошной застройкой городскими домами. Наши города всегда были раскидистыми, они включали в себя большие пространства «аграрного назначения». За всем этим в конечном счете стояло и специфичное развитие ремесла. Русский ремесленник XVI—XVIII вв. весной часто мог быть рыболовом или огородником, летом косил сено, осенью собирал урожай и лишь зимой, да в интервалах сезонных занятий был непосредственно ремесленником.

Не случайно те виды аграрной деятельности, которые не могла на себя взять деревня русского Нечерноземья, спокойно и безболезненно нашли свое место в городе. В частности, острый дефицит времени, предназначенного на паровое трехполье, обусловил полное прозябание в деревне такой отрасли, как огородничество. Его продукции крестьянину едва хватало на пропитание своей семьи. Поэтому издавна в Нечерноземье и заокских землях данную хозяйственную отрасль взяли на себя города. Уже во второй половине XVIII в. здесь имелось уже довольно мощное торговое огородничество и садоводство, корнями уходящее в глубь веков⁸⁶. А продукты огородничества шли в деревню. Столь необычное развитие русского города в свою очередь отвлекало ресурсы рабочей силы от промышленной специализации, что в конечном счете сдерживало процессы урбанизации в России.
Слабость развития города, низкий уровень отделения промышленности от земледелия способствовали сохранению ряда звеньев государственной структуры, глубоко архаичных по своему характеру. У некоторых народов (Польша, Чехия, Русь, а также Венгрия) на заре государственности низкий уровень производительных сил общества заставил нарождающуюся государственную надстройку создавать «служебные организации», предназначенные снабжать не только княжескую верхушку, но и господствующий класс в целом всем необходимым (оружие, одежда, предметы быта, питание и т. п.)⁸⁷. Занимались этим специальные группы людей, организованные тем или иным путем (рабство, наследственные формы службы и ремесла, находящиеся под прямой властью государства и т. д.)⁸⁸. Однако если с развитием экономики и хозяйства такие «служебные организации» в Польше, Чехии, Венгрии стали исчезать уже в ХIII в., то на Руси они, трансформируясь и деформируясь, существовали еще долгие столетия.
Именно таковы корни традиционного вмешательства русской государственной машины в сферу организации экономики⁸⁹. Это не только царские производства в виде Пушечного двора, Оружейной палаты, Царицыной палаты, Хамовной, Кадашевской, Тверской-Константиновой слобод и т. д. Это и развитие казенных производств XVIII—XIX веков. Это, наконец, необычайно мощная, широкая и активная (по сравнению с европейской в целом) деятельность государства по созданию так называемых всеобщих условий производства.

Наконец, сравнительно низкий объем совокупного прибавочного продукта повлиял в России и на характер, и на пути становления капитализма. Упомянем здесь лишь одно обстоятельство. Необходимость постоянного участия в земледельческом производстве практически всех рабочих рук крестьянской семьи обусловила еще с петровских времен узость рынка рабочей силы, определила в конечном итоге сезонный характер деятельности многочисленных промышленных заведений. Многие мануфактуры основывались в сельской местности, ближе к ресурсам рабочей силы. Узость рынка наемной рабочей силы обусловила более чем полуторавековое существование крепостного труда в промышленности. Сезонный, краткосрочный наем создавал крайне неблагоприятные условия для капиталистического накопления. Этим объясняется обилие так называемых неадекватных форм капитала, то есть таких форм производства, где капитал не противостоял труду. С этим связаны общий крайне замедленный, растянутый на столетия генезис промышленного капитализма и длительное господство в России торгового капитала, ибо торговая прибыль веками была выше промышленной. Поэтому у нас чаще, чем где-либо, торговец и промышленник выступали в одном лице.
Не следует забывать и историко-культурного аспекта развития России. Ведь низкий объем совокупного прибавочного продукта определил упрощенную структуру не только государственного механизма. Он обусловил и общую малочисленность и поздний генезис светской культуры, класса «слуг общества» (А. Смит, К. Маркс), живущих за счет общества (в частности, художники, актеры, ученые и т. п.). Многие века функции этих «слуг» выполняла церковь, поскольку в обществах с низким уровнем совокупного прибавочного продукта именно церкви свойствен синкретизм социокультурных, религиозных и даже идеологических функций. И только в ту пору, когда на более зрелой стадии государство преодолело гипертрофию церковно-монастырского земле- и душевладения, мощное влияние церкви пошло на убыль (примерно с петровских времен), светский аспект культуры стал развиваться гораздо интенсивнее. И тем не менее резкий контраст уровня развития культуры по сравнению с Западом все еще оставался. Ведь первые университеты появились там в XII—XIII вв., а у нас лишь в середине XVIII века.

Фундаментальные особенности ведения крестьянского хозяйства в конечном счете наложили неизгладимый отпечаток на русский национальный характер. Прежде всего речь идет о способности русского человека к крайнему напряжению сил, концентрации на сравнительно протяженный период времени всей своей физической и духовной потенции. Вместе с тем вечный дефицит времени, веками отсутствующая корреляция между качеством земледельческих работ и урожайностью хлеба не выработали в нем ярко выраженную привычку к тщательности, аккуратности в работе и т. п. Экстенсивный характер земледелия, его рискованность сыграли немалую роль в выработке в русском человеке легкости к перемене мест, извечной тяге к «подрайской землице», к «беловодью» и т. п., чему не в последнюю очередь обязана Россия ее огромной территорией, и в то же время умножили в нем тягу к традиционализму, укоренению привычек («хлебопашец есть раб навычки»). С другой стороны, тяжкие условия труда, сила общинных традиций, внутреннее ощущение грозной для общества опасности пауперизации дали почву для развития у русского человека необыкновенного чувства доброты, коллективизма, готовности к помощи, вплоть до самопожертвования. Именно эта ситуация во многом способствовала становлению в среде «слуг общества» того типа работника умственного труда, который известен как тип «русского интеллигента». В целом можно даже сказать, что русское патриархальное, не по экономике, а по своему менталитету, крестьянство капитализма не приняло.
Такова краткая характеристика парадоксов русской истории. Вывод здесь однозначен. Природно-климатический фактор имеет огромное влияние на формирование типа общества. Причем разницу в проявлении роли этого фактора можно выявить не только в случае наиболее ярких природных различий (например, условия Средиземноморья и севера Европы), но и при не столь заметных и очевидных (центр и восток Европы).
В силу различия природно-географических условий одно и то же для Западной и Восточной Европы количество труда удовлетворяет отнюдь не одно и то же количество «естественных потребностей» индивида. В Восточной Европе на протяжении тысячелетий совокупность самых «естественных потребностей» индивида была существенно больше, чем на Западе Европы, а условия для их удовлетворения хуже. Следовательно, меньшим оказывается тот избыток труда, который мог идти на потребности «других» индивидов, по сравнению с массой труда, идущего на потребности «самого себя». Иначе говоря, объем совокупного прибавочного продукта обществ Восточной Европы был значительно меньше, а условия его создания хуже, чем в Западной Европе.
Отсюда и резкие конкретно-исторические различия между Западом и Востоком Европы в типе собственности, в форме хозяйствования, в типе государственности и в характере развития капитализма. Наиболее же ярко контрастируют между собой политические структуры запада и востока Европы. Думается, что и ныне, на исходе XX в. необходимо учитывать роль географического фактора и его многообразных влияний на жизнь общества.

<hr/>

¹ Москвитянин, 1854, № 3—4, кн. 1, отд. IV, с. 21.
² См. КОЧИН Г. Е. Сельское хозяйство на Руси в период образования Русского централизованного государства. Конец ХШ — начало XVI в. М.—Л. 1965, с. 185.
³ ГОРСКАЯ Н. А., МИЛОВ Л. В. Некоторые итоги и перспективы изучения аграрной истории
Северо-Запада России. — История СССР, 1982, № 2, с. 75—76, 71,74.
⁴ ГОРСКАЯ Н. А. Урожайность зерновых культур в Центральной части Русского государства в конце XVI — начале XVII в. В кн.: Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы (далее — Ежегодник), 1961 г. Рига. 1963, с. 161—163, прил.
⁵ Там же, с. 154—157, 158.
⁶ ПРОКОФЬЕВА Л. С. Урожайность зерновых культур Белозерского края в первой половине XVIII в. В кн.: Ежегодник, 1968 г. Л. 1972, с. 129.
⁷ Там же, с. 130; ЛОХТЕВА Г. Н. Развитие производительных сил в земледельческом хозяйстве Троицкого Гледенского монастыря Поморья XVII в. В кн.: Ежегодник, 1962 г. Минск. 1964, с. 198—199.
⁸ Очерки русской культуры XVII века. Ч. 1. М. 1979, с. 44—45.
⁹ ПРОКОФЬЕВА Л. С. Ук. соч.. с. 131.
¹⁰ РУБИНШТЕЙН Н. Л. Сельское хозяйство России во второй половине XVIII в. М. 1957, прил. II, с. 444-449.
¹¹ КОВАЛЬЧЕНКО И. Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX в. М. 1967, с. 77.
¹² НИФОНТОВ А. С. Зерновое производство России во второй половине XIX в. М. 1974, с. 290.
¹³ МИЛОВ Л. В. О производительности труда в земледелии России в середине XVIII в. — Исторические записки. Т. 85.
¹⁴ ЯНКО Я. Математико-статистические таблицы. М. 1960, с. 30.
¹⁵ РУБИНШТЕЙН Н. Л. Ук. соч., с. 209—210.
¹⁶ КОМОВ И. О земледелии. М. 1788, с. 1—2.
¹⁷ РУБИНШТЕЙН Н. Л. У к. соч., с. 209.
¹⁸ КРУТИКОВ В. И. Посевы и урожаи на землях Тульской губернии в конце XVIII — первой половине XIX в. В кн.: Ежегодник, 1968 г., с. 164.
¹⁹ ПРОКОФЬЕВА Л. С. Хлебный бюджет крестьянского хозяйства в вотчине Кирилло-Белозерского монастыря в 30-е годы XVIII в. В кн.: Вопросы аграрной истории (материалы научной конференции). Вологда. 1968.
²⁰ Университетские известия, Киев, 1904, №7, прибавления, с. 68; см. также с. 3—4.
²¹ Инструкции об управлении помещичьим хозяйством. 1755—1757 гг. (далее — Инструкции 1755—1757 гг.). Научная библиотека МГУ. Отдел редких книг и рукописей, Н° 279—-6—90, л. 17. Автор выражает глубокую признательность Е. Б. Смелянской, ознакомившей его с рукописью, обнаруженной ею в одной из археографических экспедиций.
²² ОСЬМИНСКИЙ Т. И. Бюджет крестьян пошехонской вотчины П. М. Бестужева-Рюмина (1731 г.).
В кн.: Вопросы аграрной истории, с. 214.
²³ КЕППЕН П. И. О потреблении хлеба в России. СПб. 1839, с. 3; см. также: ЯНСОН Ю. Э. Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах. СПб. 1877, с. 292.
²⁴ ПРОКОФЬЕВА Л. С. Хлебный бюджет крестьянского хозяйства, с. 352—353.
²⁵ ШАБАНОВА А. М. Бюджеты крестьянских хозяйств Александро-Свирской вотчины в середине XVIII века. В кн.: Ежегодник, 1970 г. Рига. 1977, с. 104—113.
²⁶ Генеральное соображение по Тверской губернии, извлеченное из подробного топографического и камерального по городам и уездам описания 1783—1784 гг. (далее — Генеральное соображение).
Тверь. 1875, с. 40, 97,131,143,151, 160 и др.; см. также: Государственный исторический музей. Отдел письменных источников (ГИМ ОПИ), ф. 445, д. 128, лл. 58, 181, 305.
²⁷ Генеральное соображение, с. 119.
²⁸ Там же, с. 160.
²⁹ См. ГОРСКАЯ Н. А., МИЛОВ Л. В. Ук. соч., с. 176.
³⁰ Там же, с. 187—189.
³¹ Историческое и топографическое описание городов Московской губернии с их уездами. М. 1787. с. 190.
³² ГОРСКАЯ Н. А., МИЛОВ Л. В. Ук. соч., с. 190.
³³ Журнал земледельцев, М., 1859, № 21, с. 142—143.
³⁴ Университетские известия, Киев, 1904, № 6, прибавления, с. 53.
³⁵ ВИЛЬСОН В. И. Объяснения к хозяйственно-статистическому атласу Европейской России. СПб. 1809, с. 70.
³⁶ КРУТИКОВ В. И. Ук. соч., с. 164—165.
³⁷ Рындзюнский П. Г. Крестьянская промышленность в пореформенной России. М. 1966. с. 49;
³⁸ ГОРСКАЯ Н. А., МИЛОВ Л. В. У к. соч., с. 177.
³⁹ Журнал земледельцев, 1859, № 21, с. 142—143,144—145; Труды Вольного Экономического общества (ВЭО), 1767, ч. VII, с. 85; 1769, ч. XII, с. 97—101; 1770, ч. XIII, с. 12—13; Историческое и топографическое описание городов Московской губернии с их уездами, с. 301, 325; Генеральное соображение, с. 28, 40, 48, 59, 78, 131, 132, 144, 161; РУБИНШТЕЙН Н. Л. Ук. соч,. с. 282 и др.
⁴⁰ Polskie instruktarze ekonomiczne z koiica XVII и z XVI wieku. T. 1 Krakow. 1915, s. 106, 190; см. также:
СКРЕБИЦКИЙ А. Крестьянское дело в царствование императора Александра П. В кн.: Материалы
для истории освобождения крестьян. Т. III. Бонн. 1855—1866, с. 366—367. Данные об укосах см., напр., Историческое и топографическое описание городов Московской губернии с их уездами, с. 84, 278—279, 301, 319, 347, 360 и др.; Генеральное соображение, с. 83—85, 94, 120, 140, 144, 157, 194, 215, 233,252 и др., а также: Очерки русской культуры XVIII в. Ч. 1. М. 1985, с. 107. Абрамович, делая расчеты объема «меркой копны» сена в XVI—XVII вв., использует цифру среднего укоса в 60 пудов с десятины, опираясь на сведения середины XX века.
⁴¹ ТАТИЩЕВ В. Н. Краткие экономические до деревни следующие записки. В кн.: Временник Московского общества истории и древностей Российских, Кн. 12. М. 1852, с. 12—13.
⁴² См. СКРЕБИЦКИЙ А. Ук. соч., с. 366—367; ФЕДОРОВ В. А. Крестьянские наделы в Центрально-Промышленных губерниях дореформенной России. В кн.: Ежегодник, 1968 г., с. 155.
⁴³ ИНДОВА Е. И. Дворцовое хозяйство в России. Первая половина XVIII в. М. 1964, с, 244; ВОЛКОВ С. И. Инструкция управителям дворцовых волостей. —Исторический архив, 1951, т. VI, с. 180—181; ПЕТРОВСКАЯ Н. Ф. Наказы вотчинным приказчикам первой четверти XVIII в. — Там же.
1953, т. VIII, с. 228; ЧАЯНОВ А. В. Организация крестьянского хозяйства. М. 1925, с. 116—117.
⁴⁴ Университетские известия, Киев, 1903, Х° 12, прибавления, с. 14; Инструкции 1755—1757 гг., л. 23 об.
⁴⁵ АБРАМОВИЧ Г. В. Несколько изысканий из области русской метрологии XV—XVI вв. (коробья,
копна, обжа). В кн.: Проблемы источниковедения. Т. XI. М. 1963, с. 365—367; Вотчинные хо
зяйственные книги XVI в. Ужинные и умолотные книги Иосифо-Волоколамского монастыря 1590—
1600 гг. Ч. I.M. — Л. 1976, с. 84—85, 86.
⁴⁶ Вотчинные хозяйственные книги XVI в. Ч. II, с. 266—291, 293,294, 298 и др. (подсчет наш.—Л. М.).
⁴⁷ Цит. по: РЫНДЗЮНСКИЙ П. Г. Ук. соч., с. 51.
⁴⁸ Инструкции 1755—1757 гг., л. 23 об.
⁴⁹ Очерки русской культуры XVIII в. Ч. 1, с. 108—109; Генеральное соображение, с. 161.
⁵⁰ Историческое и топографическое описание городов Московской губернии с их уездами, с. 140, 157, 177, 233 и др.
⁵¹ Генеральное соображение, с. 56; ГИМ ОПИ, ф. 445, д. 128, л. 275.
⁵² ТАТИЩЕВ В. Н. Ук. соч., с. 12—13, 16.
⁵³ ВОЛКОВ С. И. Ук. соч., с, 180—181.
⁵⁴ ЧАЯНОВ А. В. Ук. соч., с. 116—117.
⁵⁵ Генеральное соображение, с. 74, 83, 94, 105, 129, 141; ГИМ ОПИ, ф. 445, д. 128, л. 53; Историческое и топографическое описание городов Московской губернии с их уездами, с. 294.
⁵⁶ БОЛОТОВ А. Т. Замечания о неравенстве в нашем отечестве, а больше в Карачевских местах, скотоводства с земледелием. — Экономический магазин, 1787, ч. XVIII, с. 36—44.
⁵⁷ ЛИВАНОВ М. О земледелии, скотоводстве и птицеводстве. Николаев. 1799, с. 143.
⁵⁸ Вотчинные хозяйственные книги XVI в. Ч. 1, с, 32—35.
⁵⁹ Петр Михайлович Бестужев-Рюмин и его новгородское поместье. —-Русский архив, 1904, кн. 1, с. 29—30; Инструкции 1755—1757 гг., л. 23 об; Университетские известия, Киев, 1903, № 12, прибавления, с. 14.
⁶⁰ ВОЛКОВ С. И. Ук. соч., с. 180—181.
⁶¹ Инструкции 1755—1757 гг., л. 23 об.
⁶² ОСЬМИНСКИЙ Т. И. Ук. соч., с. 362.
⁶³ Университетские известия, 1909, Киев, № 7, прибавления, с. 240.
⁶⁴ Труды ВЭО, 1766, ч. II, с. 157.
⁶⁵ ЛЯЩЕНКО П. И. История народного хозяйства СССР. Т. II. М. 1948, с. 275; КОВАЛЬЧЕНКО И. Д. Столыпинская аграрная реформа. Мифы и реальность. — История СССР, 1991, № 1, с. 66.
⁶⁶ Инструкции 1755—1757 гг., л. 25 об.
⁶⁷ ЧАЯНОВ А. В. Ук. соч., с. 115.
⁶⁸ Университетские известия, Киев, 1909, № 7, прибавления, с. 220.
⁶⁹ Там же, с. 227—228.
⁷⁰ Инструкции 1755—1757 гг., л. 10.
⁷¹ ПЕТРОВСКАЯ Н. Ф. Наказы вотчинным приказчикам первой четверти XVIII в. — Исторический архив, VIII, 1953, с. 260.
⁷² Университетские известия, Киев, 1904, № 7, прибавления.
⁷³ Там же, № 6, прибавления, с. 45.
⁷⁴ Петр Михайлович Бестужев-Рюмин и его новгородское поместье, с. 32; Университетские известия, Киев, 1910, №11, прибавления, с. 263; см. также: Университетские известия, Киев, 1904, № 7, с. 79; Труды ВЭО, 1770, ч. XVII, с. 115, 125—126.
⁷⁵ Литературное наследство. № 9—10. М. 1933, с. 175.
⁷⁶ Инструкции 1755—1757 гг., л. 8.
⁷⁷ МИЛОВ Л. В. Ук. соч., с. 265.
⁷⁸ КРУТИКОВ В. И. Ук. соч., с. 166.
⁷⁹ НИФОНТОВ А. С. Зерновое производство в России во второй половине XIX в. М. 1974, с. 140—142.
⁸⁰ По расчетам И. Д. Ковальченко, объем хлебного рынка в России в 50-х годах XIX в. достигал при мерно 37 млн. чтв., по другим расчетам — 43—49 млн. четвертей (см. КОВАЛЬЧЕНКО И. Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX в. М. 1967, с. 97; НИФОНТОВ А. С. Ук. соч., с. 143.
⁸¹ СТРУМИЛИН С. Г. Очерки экономической истории России и СССР. М. 1966, с. 185.
⁸² НИФОНТОВ А. С. Ук. соч., с. 286—287.
⁸³ Там же, с. 268.
⁸⁴ Государственный архив Владимирской области, ф. 14, оп. 1, д. 108, л. 27; ГИМ ОПИ, ф. 96, № 63507, арх. 1035, л. Зоб.; Генеральное соображение, с. 26—27, 50, 59, 122, 131 и др.; РЫНДЗЮНСКИЙ П. Г. Ук. соч., с. 48.
⁸⁵ Подробнее об этом: КОВАЛЬЧЕНКО И. Д., МИДОВ Л. В. Всероссийский аграрный рынок. XVIII — начало XIX в. М. 1974.
⁸⁶ См. МИЛОВ Л. В. О так называемых аграрных городах в России XVIII в. — Вопросы истории, 1968, №6.
⁸⁷ См. ТРЖЕШТИК Д. Средневековая модель государства периода раннего средневековья. В кн.: Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных славянских государств и народностей. М. 1987; ФЛОРЯ Б. Н. «Служебная организация» у восточных славян. — Там же.
⁸⁸ ФЛОРЯ Б. Н. «Служебная организация» и ее роль в развитии раннефеодального общества у восточных и западных славян. — История СССР, 1992, № 1.
⁸⁹ МИЛОВ Л. В. О российском типе генезиса капитализма. — Новая и новейшая история, 1987, № 2, с. 93.

Просмотров: 11999

Источник: «Вопросы истории» 4-5 издание, 1992 г.

<fieldset style="padding: 2px; margin-left: 0px;"><legend>Рекомендуем</legend> О том, каковые новые алгоритмы поисковых системи что такое поведенческий фактор - читайте на сайте ultimate-mails.com. Там вы узнаете, какими "белыми" инструментами должен пользоваться оптимизатор для продвижения своего сайта.</fieldset>

statehistory.ru в ЖЖ: statehistory.livejournal.com