Ты не поэт, пока...

Витать в омытых солнцем облаках совсем не то, что приземлённо мыслить,

но всё одно —         ты не поэт, пока твоя строка не прозвучит, как выстрел,

 дав подступить непрошеным слезам, поколебав ума невозмутимость,
пока строка не прозвучит, как залп по бестелесной сущности рутины,

и просто, как пронзительная трель весенней птахи над размякшим полем,
пока не приоткроется секрет о всякой твари говорить с любовью

под трески льда в набухших рукавах вскрывающихся рек неравнодушья...
...пока не снизойдёт поцеловать всевидящий Господь твою макушку...

  Арина Грачёва, 2013

Поняв, что никуда не стоит мчаться, что лучший вид не будет миру придан, я ощутила человечье счастье доселе не испытанного вида

— так, например, может выглядеть лирическая позиция автора, решившегося напомнить нам о том, что поэзия — дело натур не суетных. Мне часто бывает стыдно оттого, что я забыл об этом напрочь. Может быть, потому, что у меня нет гамака? Сегодня многие эскаписты пытаются в стихах сознавать и чувствовать так, как когда-то сознавали и чувствовали их далекие пращуры по словесности — дворяне. Оттого, что им было «некуда больше спешить», они наплодили уйму поэзии зряшной и попросту бросовой, среди которой, если покопаться, можно и сегодня встретить осколки сознания века подлинно золотого — «Жизнь Званскую», «Деревню» («Приветствую тебя, пустынный уголок!») и прочих фетов. Так ли далек от нас тот век? Невозвратимо. Сто миллиардов парсек.

В сухом остатке — сине-золотое сеченье неба. Веер тени клетчат. Ни заслонить, ни пересилить зноя, но только взять —  и в гамаке улечься.

Однако, читая Грачёву, можно подумать, что нет, не так уж и далек. Стоит сегодня стать каким-нибудь рантье в достойном и хорошо охраняемом финансовом учреждении с даровой лицензией ЦБ, и будет тебе счастье: уволься с работы, живи единым духом, броди по саду и наслаждайся заслуженным покоем. Неисполнимо? Если бы так, не родилось бы на нашей земле великое племя стихийных анархистов — дауншифтеров, больше всего на свете ценящих свободу от общества. И если искать духовных наследников дворянства, то лишь среди них, а не в кругу офисных интриганов и задавак. Именно вылетевшие из адского беличьего колеса располагают временем читать, писать, со вкусом завтракать… и не вздрагивать постоянно оттого, что судьба казенного работника, расчисленная помимо него и вне его, наперечет дергана и фальшива. Я давно подозревал, что все настоящие женщины по сути японки. Они тихи, они семенят по летним и осенним тропинкам, лелея один жар — любви, понимания и участия. Грачёва, поднимающая с одра жанр десятистишия, первых две строфы конструирует как хайку. Одно из них поистине прелестно:

Сакуры пена. Тень от разлуки еще На год длиннее

— не правда ли, продолжения не требуется? Совершенно? Стоицизм женщины может еще породить великую литературу. Но лишь стоицизм, а не крикливый базарный бомбизм, обрызгивающий сущности жидким пометом нетерпимости взаимных счетов. Мужчина, вечно воинственный и туповатый, в агрегатном состоянии не способен дать женщине счастья, но изредка и в него может, как лист, слетать сознание вселенской заброшенности и смирения с ней.

Соединенный с женщиной, не испугавшийся впустить ее в себя, сам становится поэтом. Стихи Грачёвой неброско манифестальны. Вслушаемся:

как чью-то колокольчик первый мечту вызванивает, как беззвучный плющ зеленым нервом пронзает времени пустяк.

— «Времени пустяк»! — похоже, один лишь Гаврила Романович и был способен на такое отречение от преходящего. И то, когда писал «Реку времен в своем стремленье». Для женщины, чьи отношения со временем куда сложней и болезненней, бросить из-за плеча, укутанного в ложноклассическую шаль, подобное сознание практически подвиг: время мстит всем, но злобнее всего тем, кто имеет волю не замечать его. Но слово памятно: пустяк. По-французски — «багатель». «Милое, ни к чему не обязывающее произведение искусства», как свидетельствует словарь… Эти пьески мажорного напева, эти кружева, которым так тесно в тканевых телах, что они так и норовят преобразиться в бабочек и упорхнуть за абрис луга… Именно здесь мы становимся свидетелями поистине титанической борьбы. «Жалкий» лермонтовский человек, гордец и соглядатай чудовищных зверств рода людского, вступает в соревнование с вечностью, объявляя ее ничтожной в то же самое время, как вечность объявляет ничтожным его самого. Где исход этого основного противостояния? Там, конечно, где вечность с ее трансцендентным трагизмом сокрушается человеческим, слишком человеческим оружием: багателью, безделкой, но только видимой. Стихами, в которых оберегается каждый гран вечности.

Пренебрегать не смею даже каплей из озера подхваченной веслом, ни ряской, шелушащейся на гладком, ни глубины боящимся теплом

— все здесь точно и емко, будто на объемной, чувственной фотографии душевного проникновения в сто тысяч раз увиденное и ощущенное. Преимущественный хронотоп этих стихов — лето, потому что речь в них идет о вторичном пребывании Евы в Раю. И, что драматично, уже без Адама. Ева на экскурсии. Ева вспоминает. Ева зовет. Ева купила домик в Парадизе.

Еще пойдет пылать за флоксом флокс, мотивы лета повторяя вкратце, но чем-то новым будут звоны ос и шелест ливней в сердце отзываться

Она ждет уже потому, что женское предназначение древнее самой вечности и не может прерываться из-за всяких там пустяков вроде конца света, ядерных войн и прочей чепухи. Есть вещи намного важнее, мыслит прародительница, в нутряную суть которой Грачёва падает стремительно и безвозвратно. Но не время еще прощаться с ней, искусство которой еще может набрать невозможной и немыслимой высоты за счет совершенствования поэтической техники.

Прозрачной став, душа пустого сада На невесомый сон обречена, А в каждом завитке литой ограды Прибавилось как будто чугуна

— пишется об осени взглядом медленным, ведущим зрачком по каждому завитку, взвешивающим его в ладонях чистых и жертвенных. …Когда-нибудь, во времена разумные и минимально брезгливые, экологичные к человеческому времяпрепровождению на этой земле, люди скопом еще не раз поклонятся тем, кто в смуту и подлость имел силы надеяться и следовать своему извечному предназначению, каким бы угнетающим оно ни казалось именно в смуту. Полагаю, в длиннейших списках тех, кому нужно будет отдать благодарственный поклон, будет и имя Арины Грачёвой. В номинации уберегшей образ поэзии от поругания и в виде песочных часов в натуральную величину.