Oт теоретического оппортунизма к предательству

26 лет назад, Пленум ЦК КПСС избрал своим генеральным секретарем Михаила Горбачева. Вряд ли кто-то из левых сегодня скажет доброе слово о личности последнего генсека. А уж поклонники политической линии Горбачева и вовсе стали экзотикой и курьезом. Все понимают, что Горбачев предал социализм, – то дело, за которое выступал на словах.

Однако, дело состоит не в личных качествах Горбачева, и не в акте его предательства. Здесь уместно напомнить слова Фридриха Энгельса: «когда приступаешь к выяснению причин успеха контрреволюции, то повсюду наталкиваешься на готовый ответ, будто дело в господине А или в гражданине Б, которые «предали» народ. Этот ответ, смотря по обстоятельствам, может быть правильным или нет, но ни при каких обстоятельствах он ничего не объясняет, не показывает даже, как могло случиться, что «народ» позволил себя предать. И печальна же будущность политической партии, если весь ее капитал заключается в знании только того факта, что гражданин имярек не заслуживает доверия».

То, что Горбачев предал социализм сегодня ясно всем. Это такое общее место, что его и повторять-то не хочется. Интереснее будет показать, что те идейно-теоретические установки, опираясь на которые горбачевское руководство окончательно ликвидировало социализм в СССР, продолжают существовать в постсоветском левом движении, которое в значительной своей части подобно Бурбонам «ничего не забыло и ничему не научилось».

Почему для социализма важна идеология? Ведь, согласно марксизму идеология является производной от борьбы классов, которая, в свою очередь определяется экономическим развитием? Но это положение полностью верно только в отношении классового общества, а вовсе не для периода его уничтожения, каковым является социализм. Если капитализм развивается стихийно внутри феодального общества, а буржуазная революция только закрепляет уже свершившуюся медленным экономическим развитием победу новых отношений; то никаких коммунистических отношений стихийно внутри капитализма не развивается. Соответственно и фактор сознательной деятельности революционной власти, или организованного в государство класса наемных работников – пролетариата, имеет гораздо более высокое значение.

Социалистические преобразования не являются продуктом стихийного развития общественного производства, которое с силой естественного закона заставляет людей действовать так или иначе. Они могут проводиться только сознательно. Те или иные меры пролетарского государства не закрепляют то, что уже само по себе сложилось, а перестраивают, переделывают, преобразовывают ткань общественных отношений.

Нет ли здесь идеализма или волюнтаризма? Ни капли. Материализм в данном вопросе состоит не в том, что строители коммунистического общества являются слепыми жертвами обстоятельств, складывающихся за их спиной, а в том, что революционное преобразование общественных отношений должно производиться по их собственной исторической логике, которая должна быть понята и познана. Если же такое преобразование производится не в соответствии с логикой развития соответствующих отношений, то это действие приведет к самым неожиданным результатам, и во всяком случае не приблизит общество к коммунизму, а отбросит назад.

Эта идея была выражена еще В.И.Лениным в его знаменитой формуле, которая также кому-то может показаться «идеалистической»: «без революционной теории не может быть революционного движения».

Именно поэтому теоретические ошибки и заблуждения борцов социалистической революции, отсутствие ясного понимания могут дорогого стоить; в то время как лидерам буржуазных революций истинный смысл их деятельности может быть и вовсе не ясен, он может представляться им в иллюзорной форме («Царство Разума»), не мешая революционной работе. Поскольку коммунизм не вырастает стихийно из капитализма, то те или иные решения пролетарской власти могут иметь решающее значение для утверждения новых, коммунистических отношений. С другой стороны, внутри переходного, социалистического общества сохраняющиеся капиталистические отношения могут и неизбежно будут развиваться «сами собой», стихийно, если процесс преобразований будет остановлен или заторможен.

Здесь мы подходим к первому теоретическому тезису, ставшему в советское время общим местом, и сыгравшему свою разрушительную в отношении революционной теории роль. Социализм понимался позднесоветскими идеологами не как переходная фаза от капитализма к коммунизму, в рамках которой борются коммунистические и капиталистические отношения, а как самостоятельная форма общества, или еще хуже (хотя открыто так редко говорили) – как отдельная общественно-экономическая формация. Естественно, что подобная теория нацеливала общественный субъект на «закрепление» status quo, – того, что называлось «социалистическими общественными отношениями» и это считалось «укреплением социализма». На самом же деле в каждой такой сфере социалистического общества происходила борьба между капиталистическими и коммунистическими отношениями, борьба сложная и запутанная, в которой, как справедливо пишет Ильенков, трудно различить противоборствующие стороны, переплетенные «как борцы на ковре». Но различать нужно, поскольку если не делать этого, если не преобразовывать постоянно капиталистические отношения в коммунистические, то совершенно стихийно, без всякой нашей «помощи» будет развиваться именно капитализм.

Из такого понимания (вернее, непонимания) социализма как непротиворечивого, не переходного, завершенного в себе общества закономерно вытекает и тот тезис, что при социализме отсутствуют классы и классовая борьба. Если мы не видим в каждой клеточке социалистического общества борьбы капитализма и коммунизма, то мы, конечно, не увидим и социальное измерение этой борьбы. А значит, общественные противоречия будут затушевываться, загоняться «под ковер», скрываться. Исчезнут ли они от этого? Конечно, нет. Они непременно «вылезут» наружу в другой форме и в самом неожиданном месте. Анализ этих противоречий, проведение четкой грани между «своими» и «чужими» в таком случае будет затруднено, если не невозможно. Конечно, классы и классовые противоречия существуют при социализме не так, как при капитализме, поскольку мы имеем движение к коммунизму – то это уже не совсем классы, классы в процессе своего уничтожения. Но сам этот процесс невозможен без классовой социальной борьбы тех, кто двигает этот процесс вперед против тех, кто тянет назад.

Если мы отрицаем классовую борьбу при социализме, то должны отрицать и существование государства. Однако, государство в СССР было несомненным эмпирическим фактом. Поэтому отрицалась необходимость классового государства, а Советский Союз объявлялся государством общенародным, а КПСС – партией всего народа. С точки зрения марксизма существование неклассового государства и неклассовой партии абсурдно: «Существование государства доказывает, что классовые противоречия непримиримы», писал Ленин. Однако именно этот абсурд и стал теоретической основой существования советского общества в хрущевско-брежневско-горбачевский период. Отказ советских идеологов от диктатуры пролетариата при социализме стал важнейшим отступлением от теории Маркса и Ленина.

Понимание социализма, как бесклассового и безгосударственного общества является настолько распространенным теоретическим отклонением, что оно проникло даже в «антисоветские» варианты марксизма. Например, Троцкий в «Преданной революции» и других работах отрицает существование государства и классов при социализме (например: "советы - форма государства, а социализм - общественный режим. …поскольку общественная организация стала социалистической, постольку советы должны отпасть, как леса после постройки здания»; «социализм объявлен осуществленным. …Но тут открывается основное затруднение. Если верить Марксу, Энгельсу и Ленину, государство есть организация классового господства… Что же означает в таком случае государство в стране, где "классы уничтожены"? Над этим вопросом кремлевские мудрецы не раз ломали себе головы» и т.п.). Ему приходится выдумывать еще отдельную стадию между капитализмом и социализмом, называя ее «периодом рабочего государства». Здесь опять же социализм представляется чем-то завершенным и статичным, лишенным противоречивости и внутреннего напряжения, только в отличие от позднесоветских идеологов заявляется, что СССР этого идеального состояния не достиг, застряв по злой воле бюрократии в «рабочем государстве». Нетрудно заметить, что и в советском и троцкистском варианте марксистско-ленинская теория существенным образом искажается. Для этого достаточно прочитать внимательно «Государство и революцию» Ленина, где лидер большевиков недвусмысленно указывает: «Для полного отмирания государства нужен полный коммунизм».

Если мы понимаем социализм, как завершенный общественный организм, то соответственно и эмпирически свойственные ему признаки будут объявлены присущими социализму по самой его сущности. В особенности это важно в отношении товарного производства и товарно-денежных отношений, которые в позднем СССР были объявлены социалистическими. Родились гротескные определения, такие как «социалистическое товарное производство», «социалистически модифицированная стоимость», а затем и «социалистическая прибыль» и т.п. Для любого знакомого с теорией Маркса и Ленина человека, очевидно, что товарно-денежные отношения – это стихийно складывающаяся форма отношений между отдельными, обособленными производителями. При социализме же происходит слияние отдельных производителей в единый хозяйственный механизм, а общество, по выражению Ленина, превращается в «единую фабрику». Цеха на фабрике не торгуют между собой, продукция одного цеха поступает в другой, не попадая на рынок и не выражая свою стоимость во всеобщем эквиваленте – деньгах. Соответственно, там, где мы имеем дело при социализме с товарным производством – это остатки старых, капиталистических отношений, с которыми следует бороться, превращая их в коммунистические, нетоварные. Если же такие преобразования останавливаются (как произошло в позднем СССР), то неизбежно стихийное развитие товарно-денежной формы, которая будет поглощать и подчинять себе элементы коммунистического хозяйства, вплоть до полной реставрации капитализма. Сохраняющиеся товарно-денежные отношения даже внутри единого народно-хозяйственного комплекса побуждали отдельные его части конкурировать за ресурсы, что постепенно приводило к складыванию номенкратурно-бюрократических группировок, которые стремились к разделу и, в конечном счете, приватизации отдельных фрагментов экономического организма.

Здесь мы опять сталкиваемся с как бы зеркальным отражением позднесоветской теории рыночного социализма в «антисоветском» марксизме. Например, Троцкий в работе «Советское хозяйство в опасности» высмеивает саму идею централизованного планирования: «Если б существовал универсальный ум, рисовавшийся научной фантазии Лапласа: ум, регистрирующий одновременно все процессы природы и общества, измеряющий динамику их движения, предугадывающий результаты их взаимодействия, - такой ум мог бы, конечно, априорно построить безошибочный и законченный хозяйственный план, начиная с числа гектаров пшеницы и кончая пуговицей на жилете». Такое карикатурное представление о преобразовании стихийно сложившихся форм хозяйства в сознательно планируемые приводит Троцкого к выводу о необходимости товарных отношений в самом плановое хозяйство: «План проверяется и, в значительной мере, осуществляется через рынок. Регулирование самого рынка должно опираться на обнаруживаемые через его посредство тенденции. ...Система переходного хозяйства немыслима без контроля рублем… Хозяйственный расчет немыслим без рыночных отношений». Ликвидация рынка и товарного производства опять же отодвигается, как и в конструкциях позднесоветских идеологов, в заоблачные дали непротиворечивого, бесклассового и безгосударственного «социализма», а в недрах «периода рабочего государства» (т.е. того, что Маркс и Ленин называли социализмом) все стихийные экономические отношения продолжают жить и здравствовать («Роль денег в советском хозяйстве не только не закончена, но, как уже сказано, только должна еще развернуться до конца.

Переходная между капитализмом и социализмом эпоха, взятая в целом, означает не сокращение товарного оборота, а, наоборот, чрезвычайное его расширении» – здесь Троцкий предвосхищает будущих советских «товарников»).

Советские идеологи не понимали, что перед социализмом стоит задача преобразования всего комплекса общественных, и прежде всего производственных, отношений, которые социализм получает в наследство от всех докоммунистических формаций. Таким образом, переходный социалистический период решает задачи по своему объему равные всей предыстории человечества и противостоит он не только капитализму, как последней и завершенной ступени экономической общественной формации, но и всем формам классового общества, существовавшим ранее. Как понималось это преобразование позднесоветскими идеологами? Вопреки Марксу и Ленину, для которых взятие власти пролетариатом и централизация собственности в руках этого государства были только первым шагом социализма, этот первый шаг рассматривался как само «построение социализма». 

Передача средств производства в государственную собственность после революционного взятия власти – это лишь первый шаг коммунизма. Первый шаг очень важен, необходим, его ничем не заменишь, но он вовсе не достаточен, потому что если этим первым шагом дело и ограничится, то коммунизм очень быстро кончится, печальным примером чего является поздний СССР. Конечно, этот первый шаг никогда не был чем-то очень легким – наоборот, он был сопряжен с гигантскими трудностями, о чем мы тоже знаем из истории Советского Союза и других социалистических стран ХХ века.

Все марксисты помнят, наверное, слова «Манифеста Коммунистической партии»: «коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности», но мало кто помнит, что же такое частная собственность и чем состоит процесс ее уничтожения по Марксу и Ленину. А вот в чем: «…Разделение труда и частная собственность, – пишут Маркс и Энгельс, – это тождественные выражения: в одном случае говорится по отношению к деятельности то же самое, что в другом – по отношению к продукту деятельности». Таким образом, «экспроприация экспроприаторов» – это лишь начало уничтожения частной собственности, а вовсе не весь процесс. Формальное упразднение частной собственности, превращение ее в собственность социалистического государства – лишь создает для этого необходимые условия и предпосылки. Само же уничтожение частной собственности тождественно уничтожению общественного разделения труда, а по временным границам совпадает с тем, что мы называем социализмом – т.е. с переходом от капитализма к полному коммунизму. Таким образом, суть социализма – в уничтожении общественного разделения труда, которое и является основанием существования классов, эксплуатации и т.д.

Превращение всех людей в работников совокупного общественного капитала – это лишь первый шаг социализма. Дальше следует поэтапное снятие различных форм отчужденной деятельности. В СССР остановились на этом первом шаге и получили реставрацию. 

То, что для Маркса и Ленина было преобразованием самого характера, самого типа деятельности общественным образом взаимодействующих людей, для позднесоветских идеологов превратилось в преобразование распределения продуктов деятельности. Здесь спасительным для советского марксизма стали слова Маркса о социализме и коммунизме из критических заметок к программе немецкой рабочей партии. Как известно, Маркс в «Критике Готской программы» пишет, а Ленин в «Государстве и революции» повторят, что разница между социализмом и коммунизмом заключается в том, что при первом действует норма «от каждого по способностям, каждому по труду» (с поправками на необходимость помощи нетрудоспособным, накопления и т.п.), а при коммунизме «от каждого по способностям, каждому – по потребностям». Однако, эти лозунги, заимствованные Марксом у утопических социалистов прошлого, используются им самим лишь для пояснения ошибок составителей Готской программы немецких социалистов и касаются лишь распределения, но не раскрывают нам целиком и полностью сущность социализма и коммунизма.

Распределение следует за производством, поэтому дело в преобразовании производственных отношений, общественного разделения труда, а вовсе не в справедливой организации распределения, как считали социалисты-утописты. Изменение распределения продуктов деятельности, если деятельность останется прежней, неизбежно приведет нарушению механизма хозяйства и откату назад к старому способу распределения.

Производным от процесса уничтожения общественного разделения труда является и проблема бюрократии и демократии в социалистическом обществе. Иная ее постановка заведомо ложна, и ведет к буржуазно-демократическому решению вопроса (как показывает тот же опыт «перестройки»). Долгое время советская идеология просто игнорировала эту проблему, как будто противоречий между умственным и физическим, управленческим и исполнительским трудом не существовало в СССР вовсе. А когда она была поставлена в период «перестройки», то единственное решение, которое предложили обществу партийные идеологи, было противопоставление «демократии» «номенклатуре», что неминуемо привело к реставрации буржуазной демократии.

Оборотной стороной этого игнорирования была идеализация рабочего, колхозного крестьянина. Идеализация не как агента революционных общественных преобразований, а именно как представителя своей собственной узкой ниши в общественном разделении труда. Идеализировалась не революционная, а консервативная сторона пролетарского общественного положения.

Исходя из этого отрицательного опыта, левыми должно быть раз и навсегда понято, что нельзя воспитать нового человека, если украшать цепи механического труда идеологическими цветочками, «уважения к человеку труда». Нельзя быть влюбленным в рабочего у станка и крестьянина на тракторе. Цель социализма, как верно писал Энгельс – чтобы не было архитекторов и тачечников по профессии. А вовсе не в том, чтобы архитекторы по профессии возлюбили тачечников по профессии. Иными словами, цель – уничтожение общественного разделения труда, а не восхваление или даже лучшая оплата тех, кто занимает в нем нижние этажи.

Ленин в начале 1920-х как-то попал на собрание молодых коммунистов. В зале, где проходило их собрание, висел плакат: «Царству рабочих и крестьян не будет конца». Ленин выступил с резкой критикой этого лозунга. Как марксист он понимал, что если увековечить рабочего, а тем более крестьянина, то рано или поздно появится и капиталист и помещик. Одна сторона противоречия не существует без другой. И убрав насильственно буржуазию, но оставив рабочий класс – неизбежно получишь возрождение буржуазии в другой форме. И появится она откуда не ждали, как писал Мао, – из самой коммунистической партии.

Революционность рабочего класса при социализме измеряется тем, насколько успешно он борется за свое собственное уничтожение, как класса. Тем, насколько он вовлекается в управление обществом, насколько наука, культура и образование возвращаются в производство, перестают быть привилегией специальных общественных групп, а само производство становится производством общественного человека.

Здесь опять как в кривом зеркале оппортунизм советских идеологов отражается в «антисоветском» марксизме. Известный троцкистский теоретик Даниэль Бенсаид пишет: «Согласно тезису Троцкого, развитому далее Манделем, в основе паразитизма бюрократии и ее привилегий было противоречие переходного общества между обобществленной плановой экономикой и буржуазными нормами распределения. Тогда «политическая революция» состояла бы в том, чтобы привести политическую надстройку в соответствие с новым социальным базисом» («Тезисы сопротивления»). Для троцкистов, таким образом, с экономикой, т.е. с общественным разделением труда, в СССР  было все о’кей, только «надстроечка» подкачала.

Марксизм, в отличие от Троцкого и его последователей, рассматривает бюрократию не как элемент «надстройки» чуждый национализированной экономике, а как продукт определенного типа разделения труда, который никуда не исчезает сам собой из этой национализированной экономики, а уничтожается долгим и трудным процессом ликвидации общественного разделения труда. Вместо этого процесса Троцкий, как мы знаем, предлагал быструю «политическую революцию» против бюрократии. На деле, даже если такая революция была бы возможна, она привела бы лишь к замене одной фракции бюрократии (сталинской) другой (троцкистской), поскольку не затронула бы оснований, корней бюрократизма – общественного разделения труда.

Вряд ли хоть один троцкист сможет внятно объяснить, на который день эта «политическая революция» ликвидировала бы различие между самим Троцким и его секретаршей, поваром или водителем, – а именно это различие имеет сущностное значение для социализма, и как раз на счет этого у Троцкого не написано ни одной строчки. Даже если бы мы назначили Троцкому и его повару одинаковую заработную плату – это в корне мало поменяло бы общественные отношения.

Социализм, как период ликвидации отношений классового общества, как переход к коммунизму в центр внимания должен ставить уже не материальное производство, а производство человека, всесторонне развитой личности. И не просто «удовлетворение» стихийно сложившихся «потребностей», а именно производство общественного человека, по отношению к которому материальное производство заняло бы подобающее ему подчиненное положение. Как мы знаем, советские идеологи всегда говорили именно об удовлетворении потребностей, что привело к формированию советского варианта общества потребления и неизбежному доминированию мелкобуржуазной идеологии.

По мере продвижения к коммунизму доминирующую роль должны играть уже не отчужденные производственные отношения («базис»), а подлинно человеческие отношения. Всесторонне развитый человек, перед которым открыты все горизонты для дальнейшего совершенствования, никогда не поддержал бы капиталистическую реставрацию, обрекавшую его быть навеки прикованным лишь к одной из всеобщих человеческих способностей. «Советский человек», для которого этот коммунистический горизонт оставался закрытым, в массе своей не противился рынку и частной собственности, которая обещала ему потребительское изобилие. Работу же по реставрации выполнили все те же стихийные силы рынка, предоставленные сами себе, они же нашли исполнителей в лице все той же советской бюрократии.

Учитывая эти полностью противоречащие марксистскому пониманию социализма идейно-теоретические установки, принятые на вооружение в качестве официальных, нетрудно понять, почему контрреволюционная деятельность горбачевского руководства КПСС была воспринята и поддержана массами, в том числе и массами коммунистов, искренних сторонников социализма. Демагогия о «возвращении к ленинским идеям» была воспринята обществом в том числе и потому, что действительное содержание идей Маркса и Ленина было забыто или искажено, прежде всего по тем линиям, которые мы рассмотрели выше.

И опять-таки этот теоретический и политический оппортунизм советских коммунистов, как в зеркале отразился у коммунистов «антисоветских». Лидер троцкистского IV Интернационала Эрнст Мандель говорил в 1990 году: «Перестройка - настоящая новая революция. Наше движение придерживалось таких же положений в течение 55 лет, и было за это названо контрреволюционным. Сегодня понятно кто были настоящими контрреволюционерами». «Реформатор Ельцин представляет то направление, которое хочет сократить гигантскую бюрократическую машину. Поступая так, он идет по следам Троцкого». Даже 1991-м, во время ГКЧП, Мандель писал: «Было необходимо воспрепятствовать перевороту, а следовательно, бороться на стороне Ельцина». Таким образом, теоретическую слепоту советских коммунистов полностью разделили с ними и их политические оппоненты – троцкисты.

Самое страшное, что этот теоретический оппортунизм, проложивший дорогу контрреволюционной работе Горбачева, жив в левом движении и сейчас. 

http://borotba.org/gorbachev-ot-teoreticheskogo-opportunizma-k-predatelstvu.html

Партия "Боротьба"  Украина