Почему интернет есть, а счастья нет

Возврат к ценностям Средневековья – еще одна цена, которую человечество платит за успешные стартапы Кремниевой долины.

Андрей Мирошниченко  

«Вот уже и радио есть, а счастья нет», – говорил в тридцатые годы XX столетия Илья Ильф. Похожую идею воспроизвел спустя 80 лет американский комик Louis C.K.: “Everything is amazing right now, and nobody is happy” («Всё сейчас изумительно, но никто не счастлив»).

Происходящие сегодня перемены обычно связывают с интернетом. Обилие технологических новинок увлекает и отвлекает от более фундаментальной проблемы: а что в это время происходит с человеком и обществом? Счастливы ли люди под обрушившимся на них потоком технологических новшеств?

Изменения технологий довольно легко описать и даже предсказать. С человеческой природой сложнее. Разрыв между техническим бумом и гуманитарной способностью его осмыслить нарастает и ведет к политическим катаклизмам.

Завтрашний день захватили технократы

В центре гуманитарного подхода – традиция. Гуманитарии больше обращены к прошлому. Авангард в гуманитарной сфере присутствует, но всегда маргинален. Выше ценятся те идеи и творения, которые проверены временем и накопили историю отношения человека к ним. Гуманитариям платят за традицию.

И наоборот: в фокусе технократического подхода – инновации, потому что техническая сфера нацелена на монетизацию нового, а не традиций.

В результате подготовка завтрашнего дня захвачена преимущественно технократами. В то время как гуманитарии обычно применяют свои таланты к уже случившемуся, то есть к настоящему, благодаря чему оно становится освоенным, то есть прошлым.

В таком темпоральном распределении компетенций есть определенная логика. Технократы двигают технические способности человека вперед, гуманитарии удерживают социальную связность, переводя новое в привычку.

Этот механизм балансировки нового и старого работал хорошо, пока время было неспешным. В старые времена одна политическая, экономическая или техническая эпоха вмещала десятки или даже сотни поколений. Технократы были не очень продуктивны, и гуманитарии справлялись с темпом новаций.

Три эпохи в одном поколении

Демографический переход в XX веке ознаменовался появлением нового социального феномена – осевого поколения. Осевое поколение – это первое поколение, срок жизни которого оказался длиннее эпохи. Это поколение людей, которые впервые в истории столкнулось с необходимостью прожить две или даже больше эпох в рамках одной человеческой жизни.

В России осевое поколение – люди, которые родились в тридцатых-сороковых годах XX века.

Они застали аграрную эпоху, они работали в индустриальную эпоху, и теперь многие из них пробуют на вкус эпоху постиндустриальную. Три эпохи в одном поколении – такого в истории планеты не было никогда.

В тех странах, которые испытывают демографический переход позже России, жизнь людей из осевого поколения может вместить еще больше эпох: от собирательства и феодальных отношений до мобильного интернета и экономики шеринга.

В странах, которые уже прошли осевое поколение, сжатие исторического времени приводит к постоянному темпоральному стрессу. Темпоральный стресс заключается в том, что привычка не успевает за гонкой обновлений. Если эпоха меньше поколения, то это разрушает баланс между скоростью технических новаций и скоростью культурной адаптации. Вот поэтому «всё сейчас изумительно, но никто не счастлив».

Present Shock – шок настоящего

Технократы с темпом справляются. Они хороши в своем деле – в деле новаций. Для них сжатие времени – праздник ускорившейся монетизации. Никогда в истории не было столько молодых миллионеров и миллиардеров в первом поколении, как сейчас.

А вот отставание в гуманитарной сфере чревато тем, что общество лишается связности и понимания себя.

Из-за скорости перемен гуманитарные концепции уже в момент написания превращаются в исторические обзоры.

В то же время простые люди впервые воспринимают смену эпох лично, даже чувственно, через изменение тактильных навыков. Например, современный человек уже пробует 3D-манипуляции, но еще помнит, как листать книги. А между этими навыками – дистанционный пульт телевизора, клавиатура и мышь, тачпад. Эти интерфейсы настолько различны, что могли бы дать название отдельным эпохам. Они и составляют эпохи, только теперь не исторические, а технологические. Тогда как исторически они сжались невероятно плотно и уместились в одной человеческой жизни.

Сжатие продолжается. Представьте себе эпоху длиной с год. Или месяц. Все меняется так быстро, что люди оказываются в мире, к которому непривычны. Future Shock (шок будущего), о котором писал Тоффлер, уже превратился в “Present Shock” (так называется новая книга Рашкофа).

Этим можно объяснить рост социальной агрессии и нового варварства. Если прогресс вызывает постоянный стресс, то защитной реакцией логично становится реакционизм, который содержательно выглядит как регресс и откат к ценностям Средневековья. Причем усиленная защита традиционалистских норм мотивирована не столько их реальной ценностью для их сторонников, сколько желанием воспротивиться «образу врага». «Образ врага», в свою очередь, требует воплощения и получает его в лице наиболее технологически продвинутых культур, лидирующих в глобальном обновлении.

Технологическое варварство

Современное варварство не предшествует цивилизации, а сопутствует ей. Экстремизм мотивирован не нищетой, а чувством обиды и утраты.

Рост экстремизма и терроризма – оборотная сторона развития информационных технологий. Это другая цена, которую человечество платит за успешные стартапы Кремниевой долины.

Но технократов это обстоятельство, конечно, не заботит, потому что они не могут, да и не должны видеть связь между этими двумя явлениями.

Реакционизм особенно сильно проявляется в обществах, где традиция всегда была более важным регулятором, чем адаптация.

До эпохи всеобщей связности каждый народ варился в собственном соку и полагал себя в центре мира. Для традиционалистских обществ закрытость естественным образом была условием психологического комфорта. Телевидение и интернет связали всех. Все увидели Другое. Хлынули сравнения, часто болезненные. Реакция отторжения не могла не последовать. Если вдруг выясняется, что Вселенная не вращается вокруг моей планеты, то лучший способ вернуться к милому и комфортному геоцентризму – сжечь Джордано Бруно.

Другое разрушает монополию Своего, поэтому Другое воспринимается как оскорбление, агрессия, вторжение. Как ни парадоксально, информационная открытость в закрытых обществах ведет к всплеску ксенофобии. Таковы последствия ускорения информационно-коммуникативных технологий.

Применяя компьютерную терминологию, Сергей Капица говорил, что «программное обеспечение» (software)человечества не поспевает в своем развитии за техникой, за «железом» (hardware) цивилизации».

Гуманитарии тоже инстинктивно усиливают сопротивление новациям и технократам. Появляются концепции вроде humanity advocacy, которые защищают гуманитарную традицию от технократического мейнстрима, вместо того чтобы обеспечить технократический мейнстрим гуманитарной традицией.

Реакция отторжения понятна и в чем-то, может быть, полезна. Но затормозить сжатие времени не получится, это тупиковая стратегия. Она оставляет перемены общества вообще без «программного обеспечения».

Возможно, гуманитариям куда важнее не противостоять технократам, а присоединиться к ним. Со всей своей размытостью формулировок, с нелюбовью к точным доказательствам, с обязательной заменой понятий образами.

Ведь это так человечно.