Именно, в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла
подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей
предписывалось выпустить из камеры N_666 содержащегося в означенной камере
преступника. Вот и все.
Вот и все! И из-за этой бумажки, - несомненно, из-за нее! - произошли
такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы,
отчаяние и ужас... Ай, ай, ай!
Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное
наименование - Семен Васильевич Петлюра. Сам он себя, а также и городские
газеты периода декабря 1918 - февраля 1919 годов называли на французский
несколько манер - Симон. Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак.
Говорили, что он будто бы бухгалтер.
- Нет, счетовод.
- Нет, студент.
Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазин
табачных изделий. На продолговатой вывеске был очень хорошо изображен
кофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтых
туфлях с задранными носами.
Так вот нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем
недавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя за
прилавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена. Но тут же находились
и такие, которые говорили:
- Ничего подобного. Он был уполномоченным союза городов.
- Не союза городов, а земского союза, - отвечали третьи, - типичный
земгусар.
Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить,
бормотали:
- Позвольте... позвольте-ка...
И рассказывали, что будто бы десять лет назад... виноват...
одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице в
Москве, причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черный
коленкор. И даже добавляли, что шел он на вечеринку к землякам, вот
поэтому и гитара в коленкоре. Что будто бы шел он на хорошую интересную
вечеринку с веселыми румяными землячками-курсистками, со сливянкой,
привезенной прямо с благодатной Украины, с песнями, с чудным Грицем...
...Ой, не хо-д-и...
Потом начинали путаться в описаниях наружности, путать даты, указания
места...
- Вы говорите, бритый?
- Нет, кажется... позвольте... с бородкой.
- Позвольте... разве он московский?
- Да нет, студентом... он был...
- Ничего подобного. Иван Иванович его знает. Он был в Тараще народным
учителем...
Фу ты, черт... А может, и не шел по Бронной. Москва город большой, на
Бронной туманы, изморозь, тени... Какая-то гитара... турок под солнцем...
кальян... гитара - дзинь-трень... неясно, туманно, ах, как туманно и
страшно кругом.
...Идут и пою-ют...
Идут, идут мимо окровавленные тени, бегут видения, растрепанные девичьи
косы, тюрьмы, стрельба, и мороз, и полночный крест Владимира.
Идут и поют
Юнкера гвардейской школы...
Трубы, литавры,
Тарелки гремят.
Громят торбаны, свищет соловей стальным винтом, засекают шомполами
насмерть людей, едет, едет черношлычная конница на горячих лошадях.
Вещий сон гремит, катится к постели Алексея Турбина. Спит Турбин,
бледный, с намокшей в тепле прядью волос, и розовая лампа горит. Спит весь
дом. Из книжной храп Карася, из Николкиной свист Шервинского... Муть...
ночь... Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, и
глумятся "Бесы" отчаянными словами... Тихо спит Елена.
- Ну, так вот что я вам скажу: не было. Не было! Не было этого Симона
вовсе на свете. Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на Бронной, ни
земского союза... ни черта. Просто миф, порожденный на Украине в тумане
страшного восемнадцатого года.
...И было другое - лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а
вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами,
горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И
удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по
непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков,
и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской
армии:
"Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок".
Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой
распискою в штаб германцев в Город.
И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми
лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, - дрожь ненависти при
слове "офицерня".
Вот что было-с.
Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пан
гетман.
Комментарии