Шломо Занд: "Как и почему я перестал быть евреем" (предисловие)

Как известно читателю [из предыдущих книг], у Занда нет персональных проблем с историческим иудаизмом. Как практическая религия, тем более, как теология он его совершенно не интересует – Занд атеист (и исторический материалист), самое меньшее, во втором поколении. С другой стороны, он – осколок погибшего народа идиша, культура и идентичность которого неотделимы от иудаизма; раны этого народа все еще причиняют ему острую боль. Занд по сей день преисполнен восточноевропейских еврейских сантиментов, отточенных и преломленных раннеизраильским воспитанием. Именно поэтому его отказ от еврейской идентичности столь трагичен, столь непонятен окружающим – и вызывает такую ненависть.

Начну с того, что, в отличие от Рассела, порвавшего с теизмом и христианством как религией, Занд отказывается не от совершенно нерелевантного религиозного иудаизма. Дело обстоит хуже – и глубже. Его нынешняя книга – жестокое, самокритичное сведение счетов с собственным прошлым и собственными научными разработками. Она ни в коем случае не о том, как и почему мыслящий и рефлексирующий человек перестает быть традиционным иудеем. Этот вопрос был основательно разобран – и закрыт – примерно сто лет назад. Занд заходит гораздо дальше. Он рассказывает о постепенной, последовательной, абсолютно вынужденной, но оттого не менее болезненной утрате секулярной еврейской идентичности – не только недавно изобретенной, как и все прочие национальные идентичности, но и, в отличие от большинства из них, фиктивной.

Занд методично перечисляет и комментирует свои безвозвратные потери.
Сначала, еще до его рождения, он утратил религиозную идентичность; этот выбор когда-то сделали за него родители, но он и сам чужд коллективному фетишизму, заведомо не способен причислить себя к коллективу, члены которого нарезают туалетную бумагу перед наступлением субботы – не дай бог, придется облегчиться в святой день. Это – первый, относительно легкий шаг.
На следующем этапе ему пришлось сопоставить собственную, привычную с детства секулярную еврейскую идентичность с недавно осмысленным основополагающим фактом – не просто вымышленным, но еще и фиктивным характером вечного всемирного еврейского народа-расы; раз это биологическое сообщество фиктивно, фиктивна (самое меньшее – лишена прочного базиса) и принадлежность к нему, что еще важнее – за ней не укроешься, не спрячешься от реальных проблем, она не отменяет абсолютной необходимости определить, наконец, себя – живого, нынешнего, смотрящего в будущее.

Что же остается? Прежде всего, трудный, но четко поставленный вопрос: раз уж не вечный всемирный народ-раса, быть может, частный, хронологически и географически определенный народ-раса, иными словами, вполне исторический народ идиша? Пусть не всемирный – но зато такой родной? Именно в этот момент и наступает воистину ужасное пробуждение: народ идиша, едва – и даже не до конца – успевший сформироваться к концу XIX столетия, погиб в ходе кошмарного ХХ века под ударами превосходящих исторических сил: прежде всего, коммунизма, нацизма и, как ни странно, сионизма. Сил совершенно разнородных, вроде бы не связанных между собой, однако объединенных родимыми пятнами «эпохи модерна» – эпохи национализма, колониализма, технических и социальных революций – и увязанных в плотный, противоречивый исторический блок актуальными политическими и социологическими драмами. Самое ужасное – ХХ век подорвал народ идиша не только численно. Он, прежде всего, разбросал его по миру и уничтожил социальный ареал [его] обитания – этот народ давно уже нигде не обитает, его культурное, материальное и прочее наследие рассеяно; сегодня даже прямые биологические потомки народа идиша более к нему не принадлежат; еще точнее – более им не объединены. Занд понял (по собственному признанию, довольно поздно), что в начале XXI века его связывают с народом идиша не функциональные реалии, а одни лишь воспоминания, не общие дела и цели, а едва теплящиеся эмоции. Он не принадлежит к погибшему народу идиша точно так же как нынешние римляне, даже живущие рядом с римским Форумом, чьими бы потомками они ни были, никоим образом не принадлежат к римскому народу. А уж живущие в Ломбардии или в Сицилии – тем более. Что уж тут говорить о Тель-Авиве…

Увы, этим грустным признанием дело не ограничивается. Занд оказывается помимо своей воли вовлеченным в актуальную дискуссию со «собратьями», озабоченными теми же проблемами; речь идет о секулярных евреях Парижа, Лондона и Нью-Йорка, его собственном отце и даже дочерях. Его наблюдательный (увы, уже покойный) отец-атеист некогда тонко подметил удивительную, общую для многих поколений восточноевропейских евреев психологическую, почти физическую черту – сплав постоянных страха, тоски и неуверенности, черту, от которой им поколениями не удавалось избавиться; он даже, вроде бы, научился определять ее по глазам. Но, увы, он же не без сожаления констатировал, что новому поколению евреев, вернее сказать, потомков евреев, эта черта уже не присуща – что в Израиле, что за границей. Старая пуганая еврейская психология, на которой было так удобно строить современную идентичность, наконец, улетучилась. Нынешние евреи боятся ровно того же, что и гои, причем не больше и не меньше их. Немалое, хотя и грустное достижение.
Занд признается, что какое-то время держался за дополнительные «опции идентичности»: за страшную «кровную связь» – идентичность, базирующуюся на пролитой в разные времена еврейской крови, за статус вечной жертвы, такой понятный всем, кто физически или эмоционально пережил Вторую мировую войну. Держался, пока не осознал, что и эта идентичность – вместе с реальностью, на которой он расцвела, – безвозвратно ушла в прошлое и релевантна ныне лишь для тех, кто сегодня наживает на ней политический (или даже экономический) капитал. В нынешнем мире, прежде всего, на всевластном Западе, потомки евреев отнюдь не жертвы, а модная, богатая и влиятельная элита – тем более, на Ближнем Востоке, где они, вдобавок, из преследуемых превратились в гонителей; память о былых бедах едва ли может стать прочной основой национальной идентичности избалованной западной «еврейской» элиты и современных израильских колонизаторов; кроме того, на ней одной не построишь живое современное сообщество – ни в социо-экономическом, ни в культурном плане. Тем более, общее для всей диаспоры, разбросанной по земному шару.

Что же остается? Прежде всего, подвести предварительные итоги. Вне Израиля все нынешние секулярные сообщества потомков евреев/иудеев являются фиктивными, а нередко и просто умирающими. Остаются, разумеется, религиозные коллективы, по большей части, ультрарелигиозные – иные долго не выживают. Только вот, эти коллективы, во-первых, удобны и симпатичны далеко не всем современным кандидатам в евреи, не говоря уже об их нееврейских соседях, а, во-вторых, непременно принимают один из двух обликов/вариантов – либо чернокафтанный, «цыганский», тотальный, закрытый, сектантский, начисто оторванный от современных реалий и исторически нежизнеспособный, либо сугубо культовый, «католический», чересчур удачно вписывающийся в чужие национальные реалии и не располагающий ни собственной повседневной культурой, ни даже собственным устойчивым социумом – аналогичным образом католики Польши и Португалии настолько несхожи между собой, что, не зная латыни, едва ли сумеют объясниться между собой даже в церкви. Еврейские культовые сообщества, отвергшие (заодно с черными кафтанами и меховыми шапками) мобилизующий и объединяющий «цыганский» сценарий, имеют очень мало общего между собой – если забыть о религиозно культивируемой поддержке израильской политики, какой бы она ни было. Раз так – в поисках собственной идентичности Занду поневоле приходится вернуться в сионистский Израиль, где сообщество потомков евреев, по крайней мере, живо – и начать их (поиски) сначала.

Чего у этого сообщества, да и у израильского общества вообще, не отнимешь – это жизненных соков. Их изобилие бьет в голову, как теплое шампанское; здесь все не так, как на изнеженном Западе, отсюда можно в немалых количествах вывозить жизненную и сексуальную энергию. Израильское общество создало собственную пышущую жизнью культуру – грубоватую, но такую настоящую! Занд охотно признает себя частью этой культуры; в самом деле, он видит сны на иврите, ест хумус, следит за ходом здешнего футбольного чемпионата, слушает израильскую музыку, тоскует за границей по тель-авивским кафе; словом, здесь и только здесь он дома. Однако живая израильская культура, во-первых, ни в коем случае не «всемирная» еврейская культура, она чужда и непонятна [еще бы!] американским и британским евреям – примерно в той же степени, что и американским и британским гоям, а, во-вторых, абсолютно родная для многочисленных израильских неевреев – прежде всего, для сотен тысяч этнических неевреев, в разное время эмигрировавших сюда заодно с «еврейскими» родственниками (и их формально нееврейских потомков), а также, как ни странно, для немалой части полутора миллионов израильских арабов, свободно говорящих на иврите, ужинающих в тех же кафе (увы, тем же самым хумусом), слушающих те же песни и обучающихся в тех же университетах (хотя, к общему стыду, и не в тех же школах), что и дети Занда. Мало того: немалая часть повседневной израильской культуры тривиально заимствована у местных арабов; это относится и к израильской кухне, вся специфика которой именно арабская, к израильской музыке, стыдливо именуемой «средиземноморской», и даже к израильскому спорту[4]. Таким образом, эту культуру некорректно называть «еврейской». Порожденная израильским плавильным котлом, она находится лишь в шаткой исторической связи со старыми реальными «еврейскими» культурами – восточноевропейской и собственно восточной, удачно сплавившимися в нем [котле] между собой и с арабско-палестинскими бытовыми и культурными элементами. Эта культура не является ни общееврейской, с одной стороны, ни даже еврейско-израильской с другой. Как бы ни изощрялись местные этноцентристы, налицо общеизраильская культура, понятная почти всему [чем дальше – тем больше] населению страны – и только ему.

Нам остались всего-ничего: одно-единственное последнее признание – и самый последний логический шаг. Не совсем понятно, что значит быть секулярным евреем в Израиле, однако очевидно, что значиться евреем здесь – стыдно. Ибо евреи в Израиле – каста (если не раса) господ, открыто дискриминирующая всех, кто, по ее мнению, в нее не входит. Население Израиля и контролируемых им территорий позорным образом делится по этническим и религиозным признакам – официально и неофициально – на изрядное число неравных и неравноправных частей. Высшая группа – признанные «этнические» евреи во многих поколениях (желательно, декларирующие собственный традиционализм); далее идут «нечистокровные» евреи и прозелиты; за ними – социально «объевреенные» граждане (в основном это уже упомянутые не признаваемые евреями, но давно живущие среди них родственники и потомки «этнических» евреев высших категорий); за ними – «цивилизованные» неевреи, прежде всего – «белые» христиане европейского происхождения; за ними – «черные» граждане страны[5] (включая и неохотно признанных евреями); опущу несколько дополнительных нижестоящих групп и спущусь, как Данте, к самому низу лестницы; на предпоследней ступеньке стоят грубо и открыто дискриминируемые арабско-мусульманские граждане Израиля, пользующиеся, однако, базисными гражданскими и социальными правами; на последней – лишенные каких бы то ни было прав – даже права на свободное передвижение – жители оккупируемых Израилем (с 1967 года!) некогда иорданских территорий, которые, вопреки международным законам, вообще никому не граждане. Занд делает естественный, но трудный и болезненный вывод: евреи в наше время – либо просто фиктивное, либо одновременно фиктивное и постыдное (ибо открыто расистское) секулярное сообщество; и с логической, и с моральной точки зрения с ним следует порвать.

Тут мы, как ни странно, плавно возвращаемся к Расселу. Отрицание, разрыв – это только начало. Недостаточно покинуть старое сообщество, в вакууме жизни нет, поэтому беглецу следует решить и четко объявить, в какое новое сообщество он входит и, главное, куда с ним идет. Рассел неплохо объяснил свое гуманистическое социальное кредо (см. приведенную выше цитату, часть которой я воспроизведу еще раз: «Нам надо стоять на своих собственных ногах и глядеть прямо в лицо миру – со всем, что в нем есть хорошего и дурного, прекрасного и уродливого; видеть мир таким, как он есть, и не бояться его. Завоевывать мир разумом, а не рабской покорностью перед теми страхами[6], которые он порождает».). Занд высказывается гораздо предметнее: израильские государство и общество необходимо радикально преобразовать; сегрегированные ныне, они должны принадлежать всем своим гражданам и членам; лишь тогда в их рамках возникнет, наконец, нормальный израильский национальный коллектив, объединенный, а не разделенный существующей культурой. Ценой этого преобразования станет завершение [и осознание] культурного разрыва с остатками заграничной постеврейской диаспоры; с другой стороны, те ее члены, которым дороги израильские реалии, смогут свободно и без помех с ними воссоединиться...


...Было бы постыдно поставить здесь точку, благочестиво умолчав о собственном, от первого лица, взгляде на столь неприятные вещи.
Проще всего «в основном» согласиться с Зандом – проще, но никак не достаточно. Уже потому недостаточно, что наши исходные точки зрения весьма различны. Я заметно моложе его, родился в ассимилированной московской, а не в идишистско-польской семье и, соответственно, не знаю десяти слов на идиш, самое главное, в силу иных воспитания и привычек я не испытываю ни малейших сантиментов к восточноевропейскому местечку-«штетлу»; хуже того, исторический мир местечка мне изначально сугубо антипатичен, как и любая другая реализация племенного, по сути, досовременного социального уклада. Так что для меня, в отличие от Занда, с детства воспринимающего мир по-европейски, через призму «Трех мушкетеров», отказ от старых, отживших идентичностей почти и не потеря. Другое дело, опять же, в отличие от неизменно левого Занда, я успел вкусить в молодости пламенного, все сметающего на своем пути [еврейского] национализма. Добравшись до Израиля в 1985 году я, полагая, что сих пор был гражданином второго сорта, страстно захотел попробовать себя в новой, первосортной роли – в роли сверхчеловека, причастного к властному большинству. Попросту, к «высшей расе».
Попробовал. И через несколько лет едва не задохнулся от ужаса и стыда. Не только и не столько увидев собственными глазами, что делает сегрегация с населением второго и третьего «сортов» – это отвратительно, но тривиально, сколько уразумев, увы, с изрядным опозданием, сколь эффективно и необратимо разрушает она души, тела и социум представителей «высшей расы»[7].

...Окончание оккупации[8], свертывание сегрегации, превращение Израиля в «государство всех граждан» – по сей день запретная, почти противозаконная, но все же бесконечно прекрасная формула – это не гуманитарное излишество, не наивная благотворительность, не моральный подвиг. Это банальный акт самосохранения. В отличие от Занда, я еще надеюсь, что абсолютная, срочнейшая необходимость этого акта дойдет до нас в срок. Не дай мне бог ошибиться. Ибо дальше – тишина.