Лицом к стене

ПИСЬМО МУЖУ ИЗ ТЮРЬМЫ

Любимый мой, родной, здравствуй!

Все думаю, думаю о нас с тобой, о жизни, о детях. Все-таки рядом с тобой я стала неприлично счастливым человеком и не умела, да и не хотела этого скрывать…

...Нам надо быть терпеливыми и мужественными. Я знаю, что ты очень переживаешь за меня. Поверь, я справлюсь, вернее - мы справимся. Силы духа во мне гораздо больше, чем здоровья, но я справлюсь и со здоровьем. Я запретила себе болеть, я запрещаю себе даже думать о болезни. У меня одна задача - выжить и вырваться. Я чувствую твою поддержку абсолютно во всем и верю тебе безоговорочно. Конечно, я очень скучаю без тебя. Это оттого, что сильно люблю. Родной мой, береги себя и детей и ни в коем случае не опускай руки. Целую. Твоя любящая жена.

Наталья Невиновная

^{Рисунки Анастасии ЗБУЦКОЙ}

«Чем здесь пахнет?..» — «Тюрьмой…»

Вот сейчас открою глаза, и все пройдет. Это просто страшный сон. Проснуться не получается, в железном стакане автозака в наручниках, в постыдном, полусогнутом, нечеловеческом состоянии меня везут в СИЗО «Телятники».

Ужасный грохот, лязг железа, окрики, мат, лай собак — я поняла, что мы на месте. Наверное, чтобы не дать опомниться, мне явно демонстрируют, кто в доме хозяин, и старательно подчеркивают: ты никто. Права человека? «О...?! Ща я тебе покажу твои права: «Лицом к стене! Руки на стену! Ладони наружу! И молчать, пока не спросят!»

Я невероятно устала. От нелепости ситуации, от нереальности происходящего, от леденящего ужаса, засевшего где-то глубоко внутри. Дальше просто: скорее как ученый зверь — не думая, не анализируя, выполняю команды, одновременно смотрю по сторонам. Отвратительное, заплеванное помещение с железными полками вдоль стен и рамкой металлодетектора. Нестерпимо воняет.

— Чем здесь так ужасно пахнет?

— Тюрьмой!

Было страшно вдохнуть.

— Не шарахайся! Это вокзал.

— Вокзал? Меня куда-то повезут? Далеко?

На меня смотрели, как на умственно отсталую. Мужчина, лет 40—45, в непонятного цвета форме, сочувственно заметил: «Ну и встряла же ты! Видно, что тепличная. Вокзал — это вокзал. Потом поймешь...» Потом я поняла, что вокзал — это помещение рядом с дежурной частью, состоящее из нескольких разного размера отсеков-боксов, отделенных друг от друга толстыми стенами, железными дверями и решетками (решками). Здесь ждут своего часа прибывшие и убывающие. Здесь проходят встречи с адвокатами и родственниками, здесь принимают транзит, т.е. следующих по этапу, здесь досматривают вещи и тела. Бесконечное броуновское движение. Одним словом — вокзал. Сумку с вещами вывернули наизнанку. Когда разворачивали мою одежду, тщательно прощупывая швы, мне почему-то было невыносимо стыдно. Книги отложили в сторону первыми: не положено; за ними последовал теплый плед: перебьешься; зеркало — на… тебе здесь зеркало? Здесь тюрьма, а не парикмахерская!

— Ремень, шарф, шнурки — все снимай.

— Зачем?

— О тебе заботятся, чтоб не повесилась.

— Но при желании я могу это сделать с помощью колготок, например, или простыню разорву.

— Кончай умничать! Снимай! Не положено!

Позднее я пойму, что это самое популярное слово в тюрьме. За ним удобно прятаться от неудобных вопросов и когда необходимо принять решение. А так: «Не положено — и все». Через несколько минут мои вещи свалены в одну бесформенную кучу. «Минута, чтобы все убрать. Поторапливайся!» — услышала я. Крошечная иконка Святой великомученицы Наталии обнаружилась среди прокладок. Какая-то внутренняя пружина заскрипела и вот-вот готова была сорваться. «Идите к доктору», — шестеренки остановились.

Разговор с доктором занял не больше пяти минут. Интеллигентный человек в белом халате задал несколько общих вопросов и сказал: «Советую не болеть. Здесь нельзя». Что он имел в виду и насколько был прав, я испытаю на собственной шкуре.

К полуночи, совершенно измученную и вымотанную до предела, меня отвели в камеру.

Кипятильник — основа жизни

Камера, около 5 квадратных метров, была рассчитана на двоих. На это ясно указывали два спальных места — железные полки, закрепленные на стене одна над другой. Помимо спальных мест в камере раковина, унитаз, железные лавки и стол, намертво прикрепленные к стене и полу. Из-за обилия удобств свободного места немного — проход, шириной 40 сантиметров и длиной 5 шагов. В камере три источника света. Лампочка на потолке — дневной, точно такая же на стене — ночной. Свет в камере горит круглосуточно; на железной двери — огромный глазок, напоминающий иллюминатор, для круглосуточного контроля за происходящим в камере. Что бы ты ни делал, всегда будь готов к тому, что это видит еще кто-то.

Незнакомые голоса, жуткий грохот, лязг металла...

— Подъем! Завтрак берите, не задерживайте.

У баландерши был приятный, обволакивающий голос: «Берите, берите, до обеда далеко. Кушать надо обязательно». На завтрак макароны, столовая ложка сахара и полбуханки хлеба серо-коричневого цвета. Хотелось плакать. Слез не было.

Разнообразием тюремное меню ни в тот день, ни в последующие не отличалось. На обед — щи и перловка, на ужин — макароны с килькой. К счастью, есть не хотелось. Хотелось горячего чая. Большую кружку. Через несколько дней одна из дежурных в ответ на просьбу дать горячего кипятка объяснила, что нужно иметь свой кипятильник, пусть родственники принесут. Кипятильник — основа комфортного быта. Это горячие напитки и теплая вода для гигиены. Загвоздка лишь в том, как сообщить семье о такой необходимой вещи. Никакой связи с домом у меня не было. Адвокат еще на суде предупредил, что вынужден на две недели уехать в другую область. Можно написать письмо, но вновь незадача: конвертов у меня не было, а приносить в передаче запрещено. По закону их надо приобретать в магазине СИЗО. Для этого нужны две вещи: во-первых, чтобы кто-то открыл лицевой счет и положил деньги, а во-вторых, в магазине СИЗО должны быть в наличии эти самые конверты. Мне заявили, что «отродясь конвертами не торговали, пусть из дома шлют». Но как об этом домой сообщить?! В конечном итоге первый и самый нужный конверт обошелся мне в две пачки сигарет, отданных позднее сотруднику СИЗО, которому я до сих пор благодарна.

А через некоторое время объявили, что без конвертов вообще больше ничего принимать не будут. Жалобы, обращения, апелляции, ходатайства и т.п., по распоряжению администрации, стали принимать только в конвертах. Поскольку конверты есть далеко не у всех, а в магазине «отродясь не видели», количество жалоб и обращений сократилось. Иллюзия всеобщего благополучия. Полнейшее равнодушие. Кто сказал, что оно преступно всегда и всюду? Здесь — это норма. Все вокруг выкрашено в цвет безнадежности.

Утром поинтересовалась у дежурной, бывают ли прогулки.

— Конечно, один час в день.

— Странно, меня за столько дней ни разу не позвали.

— Наверно, вас не было в камере.

— То есть как не было?! Куда же я из нее денусь?

— Ну мало ли…

Ребром ладони между ног

Без свежего воздуха здесь быстро загнешься. В камере вентиляции нет, даже не предусмотрена. На первом этаже женского корпуса — турбонарии, камеры для больных туберкулезом. Общая лестница, общие дежурные, одни и те же баландерши. Сначала кормят турбонарий, затем второй и третий этажи. Караул! У меня ко всему прочему еще и астма. Воздух мне жизненно необходим. Впрочем, свежий воздух всем здесь жизненно необходим.

На следующий день меня позвали гулять. Прогулочный двор, по сути, та же камера с той лишь разницей, что вместо потолка — решетка и сетка-рабица, а под ногами асфальт. Все дворы разных размеров: от 5 до 30 метров квадратных. По крайней мере, из тех, что мне доводилось увидеть. Расположены они таким образом, что в некоторые из них никогда не заглядывает солнце и почти всегда под ногами — вода. В других — сухо и наполовину солнечно. Очень грустно ловить солнечные лучи через ржавую решетку. Продолжительность прогулки на совести выводных: от 20 минут до полутора часов — как повезет. Мне, как правило, везло.

Мне вообще в жизни везло на людей. Большинство из тех, кто в тот или иной момент жизни оказывался рядом, исключительно порядочные, умные, светлые люди. Встречались, конечно, и негодяи, но это — скорее исключение. Тюрьма в этом смысле не другая планета, и работают здесь не инопланетяне. Большинство — абсолютно нормальные люди. Выполняют свои обязанности, не унижая тех, кто сейчас «по другую сторону забора». Но в семье не без урода. Есть и такие, кто непрофессионализм, внутренние комплексы вымещает на тех, кто в данный момент беспомощнее, бесправнее и не может ответить. И чем глупее и невостребованнее человек, тем больше придирок с его стороны, тем они изощреннее.

— Эй, эпилептичка, гулять пойдешь?

Этот вопрос адресован мне.

— Гулять пойду. Но я не эпилептичка.

— Еще слово скажешь, будешь эпилептичкой. Собирайся быстрее!

С трудом верилось, что я — участник этого диалога. Надо бы поставить хамку на место. Но здесь я лишена этого права. Тюрьма — зона беспредела.

— Лицом к стене! Ноги шире! Шапку на голову, ладони наружу!

— Меня обыскивают?

— Нет, досматривают. Я же тебе в штаны не лезу!

— А когда «лезут в штаны» — это обыск?

— Залезут — поймешь!

Шарят по карманам, а потом ладонью хлопают по спине, груди, животу. Очень чувствительно хлопают. Но больше всего впечатляет — ребром ладони между ног, от щиколоток резко вверх, наверняка сильнее, чем требуется. Настолько сильнее, что в глазах пляшут огоньки. Мужчинам, думаю, еще веселее от таких досмотров.

«Девочки, в баню!»

Бытовые премудрости и особенности жизни в СИЗО я постигала трудно, но быстро. Хочешь выжить — думай. Хочешь выживать достойно — думай в два раза быстрее. В смысле быта все просто: большая часть необходимого — «не положено», остальное — проблема.

По другую сторону колючей проволоки моя семья постигала науку «родственников арестованного или содержащегося под стражей». Первая передачка вызвала смятение и эмоциональный шок. Все, что находилось внутри пакета, было не просто вскрыто и разрезано. Продукты были буквально порублены в фарш и перемешаны в общую массу. Есть это было невозможно.

Безобразие с передачками творили одни и те же сотрудники. К счастью, такими были не все. А когда между мной и семьей была установлена с помощью писем более или менее регулярная связь, стало намного проще.

Через несколько дней мне сообщили, что на мое имя открыт лицевой счет и уже поступили деньги от родственников. «Можете купить, что пожелаете», — гордо заявили мне. К сожалению, мои желания и возможности тюремного магазина не совпадали ни по одному пункту. Но кое-что полезное в магазине все же имелось. Веник, ведро, таз в течение нескольких дней помогали мне побеждать грязь. Отвоевав у нее жизненное пространство, оставалось сожалеть лишь об отсутствии свежего воздуха. Приток воздуха в камеру был возможен лишь три раза в день по 2 минуты, когда открывали кормушку. Поскольку от местной еды я отказывалась, то и кормушку открывать перестали.

Насколько в камере было душно, можно представить, если на 5 квадратных метрах приходилось в том числе греть воду, стирать, сушить выстиранное, мыться и т.д.

Однажды утром на весь продол разошлось: «Девочки-и-и! Собирайтесь в баню!» Это означало, что в любую минуту в течение дня за тобой придут, чтобы по длинным, холодным переходам отвести в другой корпус. «Баня» — долгожданное и значительно преувеличенное слово. Собственно говоря, баней называют помещение, где установлен душ. Ну и что, что коридор перед душевой, где оставляли одежду, не отапливается, а на улице значительный минус; ну и что, что в двери глазок-иллюминатор. Это не имеет никакого значения, если впереди 15 минут горячей воды. Как там в рекламе: «И пусть весь мир подождет…»

Тем более что моего привычного мира больше не существовало. Он был разрушен, растоптан, загажен. Невероятно, но после многих лет безупречной службы меня «пиарили» по всем местным телеканалам, как закоренелого преступника. На протяжении нескольких месяцев ежедневно, по многу раз. Те, кого я считала на протяжении многих десятков лет «своими», — в один миг таковыми быть перестали.

«Телефон в стрингах»

Содержание в одиночной камере напоминает пытку. Очень изощренную. Одиноко до полного отчаяния. Никакой информации о чем бы то ни было. Говорят, это такая тактика: создать психологически невыносимые условия, внушить, что ты забыт. Создать иллюзию ненужности, сломить волю к сопротивлению. Только необычайно сильный психологически человек способен этому противостоять. Я в этом смысле — слабак. Одиночество и неизвестность мучают меня невыносимо. Душа — на разрыв…

Дни, как клоны, — одинаково противные. С утра до вечера и с вечера до утра — одиночество и неизвестность. Что происходит за стенами камеры, что будет через час или завтра, или в следующую минуту — ты не имеешь права знать. Тюрьма лишает этого права.

Неизвестность — мучительна. Неизвестность в отношении близких — мучительна вдвойне. Письма — не более двух раз в неделю, свидания мне не разрешены вовсе. Просто потому, что так захотел следователь.

— Закон? Мне плевать на закон! Подайте на меня в суд. Вдруг повезет…

Нам повезло. Суд признал действия следователя незаконными. Но Фемида неспешна. Только через мучительно долгие 5 месяцев я увижу глаза людей, ближе которых у меня никого нет. С того времени жизнь моя будет строиться следующим образом: две недели ожидания, 60 минут жизни. Время слегка прибавит шагу. Но мучительная, чудовищная тоска останется. В той, настоящей моей жизни у меня было много света, солнца и любви. Я была счастлива до неприличия. Забот и тревог может быть сколько угодно, но счастливая пара отличается от несчастной не безмятежностью, а совсем иным: если муж и жена — одно целое, одно существо, все прочее не имеет значения.

…Дверь распахнулась одновременно с громким криком: «Обыск!» Их было трое — две женщины и мужчина, прятавший лицо за видеокамерой. С места в карьер, с нажимом в голосе потребовали выдать запрещенные предметы. Выдавать было нечего.

— А если найдем?

— Ищите. Это ваша работа.

— Славливаешься?

— Я не понимаю.

— Удочка есть?

— Да, есть.

— Давай сюда.

— Как понять: давай? Она дома.

— Будешь издеваться, оформим «за хамство».

— Я не издеваюсь. Как вы представляете передать сюда удочку, а главное — зачем?

Мы явно разговаривали на разных языках. Я не понимала местного, специального значения слов. Они считали, что я придуриваюсь, и раздражались все больше.

Все, что находилось в камере, все — от бутылки с водой до мусорного ведра — тщательно просматривали, прощупывали, раскрывали, перетряхивали, расковыривали, перебирали, протыкали насквозь, взбалтывали, перемешивали, нюхали и бросали на нары в общую кучу. Женщины работали сноровисто, но как-то скучно, без энтузиазма, что ли. Когда добрались до пакета с нижним бельем, задора прибавилось. «Разверните и покажите подробнее», — потребовала одна из них. «А ты снимай!» — повернулась она к мужчине. «Для чего и кому нужно снимать мое нижнее белье на видео?» — поинтересовалась я. Ответ ошеломил: «А может, у вас в стрингах телефон или еще чего?» —  «Скорее уж «еще чего», — попыталась отшутиться я. Ноль реакции.

Женщины ловко вынимали из пакета предметы женского туалета и, подбадривая друг друга глупыми репликами, трясли моим нижним бельем перед видеокамерой. Неужели возможность унижать другого человека может доставлять удовольствие? Или так сладостны безнаказанность и ощущение власти над другими? Я готова была разрыдаться в голос буквально каждую секунду. Блин!

Глубоко и медленно дышать, переключить внимание, подумать о приятном — в голове проносились умные психологические советы, — пошутить, разозлиться, почувствовать себя стервой… «Стерва, я — стерва!»

— Что, девчонки, завидуете? Чтобы такое носить, надо меньше жрать! — Я выразительно посмотрела на выдающиеся достоинства сотрудниц. — Хотя некоторым уже ничего не поможет!

— Ни… нет! Заканчиваем!

…И я заплакала. До этого ни разу не получалось. Я рыдала горько и безутешно. Выплакивала тоску и одиночество, волнение за детей и мужа, публичный позор, собственное бессилье перед грязной ложью — всё сразу.

Хищник

На следующий день я письменно обратилась к начальнику СИЗО с просьбой пояснить, правомерна ли съемка во время обыска? Я просила не допустить распространения видео в СМИ или интернете. Отреагировали, по тюремным меркам, молниеносно. Через пару часов пришел офицер. Пояснил, что все законно и «строго по приказу № 2** ФСИН». В завершении беседы, понизив голос, посоветовал «не…!». «А то — мало ли что. Могут и личный обыск на видео снять. За всеми не уследишь».

— А что такое «личный обыск»?

— Разденут догола и во все места лазать будут!

— Это тоже в 2** приказе предусмотрено?

— У нас все предусмотрено! А что не предусмотрено — один… не докажешь. Так что сиди смирно и не…!

Мой адвокат Быстров посчитал, что это нарушения и написал жалобу в прокуратуру.

Надзирающий за соблюдением законности в тюрьмах, важнючий прокурор по фамилии Хищник, встретился со мной через полтора месяца после произошедшего. К тому времени по отношению ко мне сотворили столько всякого, что это казалось сущим пустяком.

— Я здесь, чтобы вам помочь. Давайте все честно запишем, во всем честно признаемся.

— Мне в чем надо признаться? Сотрудники пусть признаются. Или видеозапись посмотрите.

Через месяц адвокату пришел ответ: «Нарушения законности не выявлено, т.к. факт видеосъемки не установлен».

Чего только не придумывали некоторые затейники, чтобы еще больше унизить, размазать, растоптать, напугать. Дважды меня «случайно» закрывали в чужом вокзальном боксе с этапом и еще дважды «по ошибке» — с ожидающими суда воровками, хулиганками, торговками наркотиками. Все эти четыре раза мои неожиданные случайные соседки знали обо мне столько, сколько я сама о себе не знала, и охотно этими знаниями делились.

Самым большим моим проступком или недостатком, как угодно, в глазах этих людей было то, что я — мент. Это было их единственным правдивым знанием обо мне. Люди, сочинившие и сообщившие арестантам бредни о том, что в камере у меня компьютер и плазма, баланду я не беру, потому что мне привозят еду из ресторана, баня — ежедневно, мужчины — по желанию, явно нуждаются в консультации психиатра. Они сообщали другим свои нереализованные желания.

Нисколько не идеализируя своих «случайных соседок», замечу, что относились они ко мне во многом человечнее, чем отдельные надзиратели. Они вместе со мной смеялись над глупыми выдумками.

«Факт потери сознания не зафиксирован»

Следствие не продвигалось ни на шаг. Следователь встречался со мной едва ли 2—3 раза, кроме явки с повинной его ничего не интересовало.

— Пишете явку с повинной — идете домой.

— А если не в чем виниться?

— Если виниться не в чем — сидите в СИЗО. Будем держать по максимуму.

На сегодняшний день по-настоящему страшно в СИЗО мне было два раза. Первый — в стакане автозака. Внутри фургон для перевозки имеет две клетки и два стакана. Меня заперли в стакане, мужчин-арестантов размещали в клетках. В какой-то момент поднялся невообразимый шум. В клетку категорически отказывались пустить одного арестанта. Раздавались крики: «Он — гребень! К нам петуха не сажать!» Судя по всему, конвоиры затолкали несчастного в одну из клеток. Послышался глухой удар, стон… Затем крик: «Качай режим!» Автозак начали раскачивать из стороны в сторону. В это трудно поверить, но автомобиль, уверенно стоящий на четырех колесах, стало бросать, словно щепку в океане. Автомобиль вот-вот готов был завалиться набок. Мне было страшно, я ничего не соображала. Я трусила, как заяц, и твердила, как заведенная: «Господи! Господи, помоги! Пожалуйста, помоги мне».

Все прекратилось так же внезапно, как и началось. Арестанта, чье появление в автозаке вызвало столь бурный протест, высадили. Сразу стало тихо.

Практически с первого дня в СИЗО меня беспокоили, а потом и вовсе мучили головные боли. Как-то незаметно к ним добавилось головокружение. Карусель в голове начиналась внезапно, без видимых причин. Когда карусель останавливалась, в голове становилась вязко. «Ничего страшного, не помрете», — успокаивала меня здешней медик Илона Гурьевна.

Голова не ж…, от нее еще никто не умер.

— А от ж… умирали?

— У нас вообще ни от чего не умирали. Вот разве что ты первая будешь.

На следующий день мне стало совсем плохо. В какой-то момент я поняла, что не только не понимаю прочитанного, но и прочитать не могу: буквы разбегались в разные стороны. Дальше события развивались стремительно. Камера накренилась, меня как-то странно мотнуло в сторону, и наступила ночь. Очнулась я на полу, от холода трясло, как в лихорадке. Я решила позвать на помощь и не смогла вымолвить ни слова, только мычала.

Лихорадка постепенно прошла, но мучительно болела голова. К вечеру медленно, по буквам, восстановилась речь, вернулась способность думать. Мысли были рваными, истерическими, глупыми. Умирать не хотелось.

Во время смены дежурства мне давали валидол. Ночью из носа текла кровь. Утром я написала заявление в М.С.Ц. и отдала его Илоне Гурьевне. Прочитав его, она сказала буквально следующее: «Факт потери сознания не зафиксирован, доказать не сможешь! Кровь из носа течет — мужика надо. Ну а голова, голова — у нас у всех болит».

Я не верила. Неужели это в самом деле происходит со мной? Может быть, плюнуть и согласиться на все, что скажут. Пусть диктуют, что там надо подписать. Вместо того чтобы оставаться в здравом уме, я начала холить свою истерику. Так не годится. Я начала ходить и считать шаги, и это длилось долго — 8 тысяч шагов. Я справилась.

Прошло три недели. Приближались большие новогодние выходные. Врач так и не приходил. Кровь из носа, как-то сама собой, текла всё реже, но головокружение и головные боли не прекращались. 29 декабря я не выдержала и написала начальнику СИЗО. Я просила об одном — чтобы меня осмотрел врач.

Врач был тот, что дежурил во время моего прибытия в СИЗО.

— Я тебе говорил, что здесь болеть нельзя! Ранее подобное случалось?

— Да. Был микроинсульт.

Доктор осмотрел меня, измерил давление и заявил: «Ничего хорошего. Необходимо делать МРТ».

Через адвоката сообщила своим, получили разрешение у следователя. «Сразу после праздников поедешь, терпи», — сообщил доктор. Он заблуждался. Меня отвезут на обследование ровно через полгода. После жалобы моей семьи в администрацию президента.

О том, что медсанчастью руководит тетка по кличке Туша, мне рассказали «случайные соседки» в вокзальных боксах. Тогда, честно говоря, многое в их рассказах мне казалось значительно преувеличенным. Например, что Туша берет деньги с родственников арестантов в обмен на помощь. Осторожная, хитрая и злая, как зверь.

На МРТ меня не повезли, так как Туша была против. Родственники принесли результаты предыдущих исследований, амбулаторную карту, согласие следователя. Бесполезно! Туша не видела оснований.

Самое сложное для меня здесь — это полная бездеятельность. Я — трудоголик. Белка в колесе — мой темп жизни. Внезапно колесо остановилось. Это как с разбегу лбом об стену. Я понимала, что нельзя останавливаться. Надо продолжать движение. Занять себя здесь каким-то делом не так просто. Работать нельзя, спортзала нет. Разрешены настольные игры — шашки, шахматы, нарды. Но для этого в камере должны быть хотя бы два арестанта. Я умею рисовать, но ни краски, ни цветные карандаши не разрешены. Что еще можно придумать — вязание, вышивка, плетение?.. Все равно не положено.

День за днем я старалась отключаться от ненужных мыслей, в то же время заставляя мозг трудиться. Я учила стихи и английские слова, вспоминая латынь и тексты песен. Я заставила себя делать гимнастику и ходить в день не менее 10 километров, считая шаги, намотанные по камере. Я старалась думать только о самом хорошем в моей жизни — о семье, о доме. И еще я продолжала верить.

Труба

В один из январских дней на прогулку позвали непривычно рано. На этом странности не закончились: в прогулочном дворе, на который указал дежурный, уже находилась какая-то женщина. Я поспешила выйти, полагая, что дежурный просто ошибся. Ничего подобного, он настоял, чтобы я вернулась именно в этот двор.

— Я — Галя из 14-й. Ты меня не бойся, я смотрящая за корпусом. Тебе телефон просили передать.

— Кто просил?

— Ну, скажем так, «местные люди».

— Я не знаю здесь никого, не знакома ни с какими местными людьми, телефон мне не нужен.

Галя как-то нехорошо задергалась, нервно закурила, а потом неожиданно заплакала.

— Я прошу, возьми, так надо…

— Кому надо? Я никого ни о чем не просила. Это какая-то провокация.

— Я не знаю, что это. Прошу, возьми телефон. Ты можешь не звонить, только возьми. Прошу, я обещала.

На смотрящую, в моем понимании, эта женщина походила мало. Дергалась, рыдала, бормотала и чувствовала себя как-то неуверенно. Вдруг, словно что-то услышав, женщина быстро открыла крышку телефона (он все время был у нее в руках), вынула билайновскую симку и спрятала ее за щеку. У меня хватила ума не брать у нее телефон. Через несколько минут дверь с грохотом распахнулась.

Четверо мужчин, как всегда с видеокамерой, радостно заорали: «Представьтесь!»

— Б.С., 19** года рождения…

— Почему вы гуляете не одна?

— Самой интересно.

— Как вы сюда попали?

— Конкретизируйте вопрос.

— Хорош базарить! Выводи ее! — надрывно заорал кто-то невидимый.

Я вышла в коридор.

— Лицом к стене! Руки на стену! Ладони наружу. Не шевелиться!

Они так радостно суетились вокруг меня и так часто повторяли «премия», что я чувствовала себя не в своей тарелке, обманув их надежды. Через некоторое время они уже обсуждали, как потратят премиальные деньги. Они еще не знали, что телефона у меня нет. Как не знала и я, насколько грязным и омерзительным будет продолжение.

«Будешь умничать — загнешься!»

Меня отвели на третий этаж. Позвали дежурную, которая сообщила, что будет проводить личный обыск, поэтому «надо раздеться догола». Пока я в костюме Евы переминалась с ноги на ногу на ледяном полу служебного туалета, она просматривала мою одежду. Что должно произойти дальше, я в принципе понимала. Но, когда она предложила нагнуться, стало трудно дышать, меня словно ударили в солнечное сплетение. За дверью весело балагурили. Когда дежурная сообщила весельчакам, что при мне ничего нет, появилось ощущение, что меня сейчас затопчут ногами. «Не может быть! Она должна была взять его! Мне звонили, я отвечаю, телефон у нее. Надо искать!»

Всей толпой двинулись в мою камеру. Начался обыск.

— Послушайте, но я же не заходила в камеру после прогулки, я не могла в ней что-то спрятать.

Какое там! Сотрудник, который, как оказалась, был руководителем оперативной части, крикнул словно собакам: «Искать!»

Старательные подчиненные не только перевернули всё вверх дном, они сняли раковину, проверили водостоки, унитаз, канализационные трубы. Пока наконец не выдохлись. «Веди ее в оперчасть, ко мне», — велел начальник.

Оперативник вел себя странно. Он суетился и при этом сильно понтовался. Потом предложил «поговорить по душам». Сетовал на низкую зарплату, тяжелую жизнь и холод в кабинете, говорил, что о заключенных государство заботится лучше, чем о сотрудниках. Я предложила поменяться местами. Он от «государственной заботы» почему-то решительно отказался, и мы перешли к делу. Оперативник взял лист бумаги и стал что-то писать, время от времени задавая мне вопросы.

— Может быть, мне свое объяснение лучше самой написать. Почерк у меня разборчивый.

— Мне не надо, как вы напишете, мне надо так, как мне надо.

— А я здесь зачем?

— Я напишу, а вы распишетесь.

— Ну зачем же я буду под вашим текстом свою подпись ставить? Я отказываюсь, отведите меня в камеру!

— Зря вы по-хорошему не хотите. Сознались бы уже давно — и дело с концом. А так и сами мучаетесь, и нам от вас одни проблемы…

Далее жестом фокусника он извлек из какой-то папки четыре разных листа в клетку: «Это малявы — записки, значит. Они написаны от вашего имени смотрящей Гале. В них вы просите Галю телефон и во всем признаётесь».

— Но вы же знаете, что я их не писала.

— Я много чего знаю. А вы вот не знаете, что такие малявы «от вас» могут приходить каждый день, и я их буду передавать следователю. Да вы почитайте.

В одной записке я просила Галю передать мне телефон, в другой — благодарила за то, что удалось им воспользоваться. Так вот почему телефон необходимо было найти! Одна записка была особо значительной. Это была настоящая «явка с повинной». Я «писала» неведомой мне Гале про свою невыносимую жизнь, просила дать совет, как выбраться отсюда. Далее я объясняла Гале, что взяла взятку. В тексте сумму взятки я писала цифрами и прописью — 100 т.р. (сто тысяч рублей)! Я умоляла Галю научить меня, что сказать следователю, и помочь выбраться отсюда.

— Зачем эта грустная затея? Экспертиза установит, что я не писала этих записок.

— Пока она устанавливает, следователь записочки и телефон судье предъявит. А это называется «манипулировать свидетелями, оказывать на них давление». Я бы на вашем месте написал явку с повинной.

— Мне не в чем виниться. И вообще, вам что, заплатили за эту провокацию или пообещали чего?

— Будешь умничать — загнешься! Мы ведь и по-другому разговаривать можем, если не понимаешь.

— Неужели вы будете меня бить?

— У нас другие способы есть. Скоро узнаешь…

«Гинеколог поищет»

Вернувшись в камеру, я принялась за уборку. Я еще ее не завершила, когда в камеру вновь пришли сотрудники СИЗО. На этот раз трое. Обыск!

— Так ведь три часа назад обыскивали…

— Имеем право хоть сто раз. Поступила информация, что в камере запрещенные предметы.

Все началось сначала: вещи, книги, продукты, раковина, унитаз, мусорное ведро…

— Где телефон? Сейчас гинеколог поищет, ведите ее, — завизжал старший.

Двое молодцов подхватили меня под руки и потащили на второй этаж, затолкали в какое-то помещение. Дежурная протиснулась вслед за мной. Мужчины остались за дверью.

В помещении был стол, за которым сидел мужчина с пустыми глазами, и гинекологическое кресло — такое старое, что видом своим скорее напоминало дыбу. Грязь вокруг была неимоверная. Рядом с креслом стояли две жестяные емкости типа кастрюль, накрытые крышками из фанеры! Неужели там находятся инструменты для осмотра?! Предчувствие не обмануло.

— Раздевайся!

— Зачем?

— Дуру из себя не строй! На кресло!

— У меня ничего не болит. Я не обращалась за помощью гинеколога. Вы — врач, должны понимать, что против моей воли проводить подобные вмешательства не имеете права.

— Здесь тюрьма, куда хочу, туда и вмешиваюсь! Поторапливайся!    

— Но тюрьма на территории Российского государства, и законы…

— Хватит! Повторяю для глухих. Здесь тюрьма! Ничего не докажешь! Лезь, а иначе придется за подмогой обращаться, — доктор выразительно кивнул на дверь.

Собрав остатки мужества или не знаю чего там еще, я, сгорая от стыда, промямлила: «У меня сегодня третий день цикла. Вы же понимаете, осмотр невозможен, месячные… закон… я не могу… буду жаловаться…»

Меня тошнило от головной боли и стыда.

— Надоела! Сейчас тебя парни на кресло посадят. Звать?

— Я буду жаловаться!

— Жалуйся на здоровье! Один … ничего не докажешь!

Он встал и направился к двери. Опасаясь физической расправы и дополнительного позора, я разделась и забралась на кресло. Боль, которую он причинял мне явно намеренно, не шла ни в какое сравнение с теми внутренними страданиями, которые я испытывала. А мозг бесстрастно фиксировал: «Руки не вымыл, перчатки не надел, кругом грязь, гепатитом болеет процентов восемьдесят заключенных. Точно, эта кастрюля с фанеркой — для инструментов».

«Доктор» запрещенных предметов у меня не обнаружил.

«Пошли они на ... ...... .....!»

Едва я переступила порог камеры, меня вырвало, буквально вывернуло наизнанку. В голове болтался горячий кисель. Его бултыхания причиняли нестерпимую боль. Я плакала долго, пока окончательно не одурела от слез, пока слезы во мне не закончились совершенно. Ни мыслей, ни эмоций, ни сил. Я сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, из стороны в сторону, из стороны в сторону…

— Ноль один! Ноль оди-ин! Но-о-оль оди-и-ин!

Крик сопровождался стуком в стену. Кого-то звали, просили откликнуться.

— Но-о-оль оди-и-ин!

Ноль один — это я. Моя камера первая, значит, кричат мне.

— Да!

— Это Маня из ноль два! Мы уже все знаем. Девчонки в шоке! Это ...... .... ......, а не люди! Не переживай, слышишь! Не молчи! Ноль один!

— Да!

— Ты не думай чего плохого! Пошли они на ... ...... .....! Говори!

— Все нормально! Я не думаю.

— Ты от тормозов не отходи, стой у тормозов! Говори давай! Ты где?! Дежурная! Де-жур-на-ая!

Дверь распахнулась, дежурная протянула валидол: «Надо бы прибрать, скоро отбой». — Ноль один! Но-о-оль о-ди-и-ин!

— Да!

— Это Маня. Почему от тормозов отошла? Пошли все на ...! Тебе поплакать надо, и легче станет!

— Я плакала.

— Еще плачь! Только от тормозов не отходи. Ты вслух плачь, чтобы я слышала. Подумаешь, твою ..... ветеринар видел. Девки говорят, у него давно не работает, вот он в ..... и глядит. На воле на халяву не поглядишь.

— Девочки! Это один восемь! Ксюша. Про ветеринара базарите? Ноль один! Забудь! Х.... все это, подумаешь, импотент раздел. У тебя парень есть?

— У меня муж.

— Клево! Вот про мужа и думай. А на Галю зла не держи. Она записки за эпизоды написала. Каждый выживает как может. Держись!

Я переживу это. Я вообще оказалась намного сильнее и живучее, чем могла себе представить. Мне надо выжить. Выжить и выбраться. Остальное потом.

Наталья Невиновная

ТЮРЕМНЫЙ СЛОВАРИК

Баландерша — раздатчица тюремной еды.
Дорога — система сообщения между камерами. Как правило, это леска или веревка из подручных материалов, натянутая между двумя камерами снаружи здания.
Парашют — приспособление из ткани, ниток и груза, которое применяют для устройства горизонтальных дорог.
Удочка — приспособление для ловли парашюта.
Славливаться — производить различные действия с дорогой: устанавливать, ловить парашют и т.д.
Турбонарий — камера для больных турбекулезом.
Продол — коридор, по обе стороны которого расположены камеры.
Качать режим — устраивать беспорядки.
Тормоза — дверь. Буквально — тормозит движение, не дает выйти.