История колымского зека. Часть II. Соловьев.

Необходимое предисловие 

  Очень хочется, чтобы вы почувствовали поразительную силу личности Сергея Дмитриевича Соловьева. Он был арестован в сталинские, а вышел на свободу в горбачевские времена. Его судьба кажется остросюжетным фильмом или книгой — а ведь ее пишет более 90 лет сама жизнь. Тут взлеты и несчастья, трагедии и комедии, любовь и ненависть, редкие радости и многие печали. Он считает, что прожил жизнь интересно. Часто он сам проверял себя на прочность, но всегда (бывало, в ущерб себе) оставался в ладу с самим собой, никого не предал и даже не причинил зла. Хотя сам хлебнул лиха с избытком для одного человека…

Сергей Дмитриевич Соловьев — автор Программы и Устава Демократической партии России, рожденной в норильских лагерях. Они опубликованы в книге восьмой издания «О времени, о Норильске, о себе…» (с. 312–319). Удивительно умный документ! И современный. А ведь он написан в такие глухие и мрачные годы, когда свобода казалась просто несбыточной мечтой…

В книге восьмой очень кратко о С.Д. Соловьеве написал Лев Александрович Нетто, побывавший в г. Змеиногорске Алтайского края, где С.Д. сегодня живет, пообщался с ним, с его семьей, сфотографировался на память, показал Сергею Дмитриевичу документы ДПР. Он с интересом их прочел, удивился, что они сохранились. Но… откровенничать с гостем особо не стал. Возможно, потому, что приезду Л.А. Нетто предшествовало следующее событие.

Поскольку письмо в Змеиногорск и ожидание от туда ответа могло занять немало времени (ведь возраст Соловьева более чем солидный), Лев Александрович решил действовать через Барнаульский «Мемориал». Он попросил узнать, как добираться до Соловьева, и просил известить его, что к нему едет такой-то человек, которого он должен помнить по норильскому лагерю. «Мемориал» откликнулся быстро, просьбу Л.А. Нетто выполнил, о чем его и известил. Вы даже представить себе не можете, какое ужасное впечатление это произвело на старого лагерника!

Он забеспокоился, взволновался, с подозрением оглядывался даже в своем доме, стал собирать чемодан, чтобы уехать… Еле отговорили его, с трудом успокоили к приезду Л.А. Нетто Анастасия Павловна и ее дочь Любаша.

Льва Александровича вся семья встретила радушно, но беседы с ним Сергей Дмитриевич нет-нет да и прерывал словами: «Говори потише, не так громко…» Значит, от каких-то сомнений и подозрений он все-таки не избавился… А это был уже 2005 год… Простились хорошо, Любаша дала номер мобильного телефона, по которому можно с ними связаться, и адрес свой — это если потребуется получать бандероль с книгами: ведь Сергей Дмитриевич живет без паспорта, как и без пенсии, льгот, положенных реабилитированному. После освобождения он, конечно, документ получил, но в тот же день в автобусе вместе с деньгами у него его и выкрали. Я представила, как человек, отвыкший за 26 лет от свободы, от скопления незнакомых людей, не ориентирующийся еще во времени и в пространстве, выделялся среди пассажиров как беззащитный инопланетянин… И кто-то недобрый воспользовался этим.

Попытка получить новый паспорт сопровождалась унизительными процедурами, обидными словами, и он решил не тратить больше свои силы и время на общение с госорганами. Потом его вызывали в милицию в Барнаул — он не приезжал. Кончилась эта история еще одним тюремным сроком — на год. Сергей Дмитриевич привычно его отсидел, освободился и продолжил жизнь без паспорта. Он и государство и без того живут в разных мирах…

Лев Александрович Нетто продолжил переписку с С.Д. Соловьевым. Координационный совет «Сопротивление в ГУЛАГе», который он возглавляет, решил послать в г. Змеиногорск журналистку А.Б. Макарову. Предварительно испросив разрешение на визит, Алла Борисовна отправилась на Алтай.

Письмо из Генеральной прокуратуры от 1992 г.

Почему-то я думала, что таких людей не осталось в России. Или даже — что таких не бывает на свете. Но вот проехала через полстраны до Алтайского края и почти у самой границы с Казахстаном, в маленьком городе Змеиногорске, познакомилась с Сергеем Дмитриевичем СОЛОВЬЕВЫМ, которому только что исполнилось 90 лет. Вот он сидит передо мной — модная светлая куртка, седая борода и лысина мудреца, а глаза веселые и ясные, как у ребенка. Читает до сих пор без очков. А когда рассказывает о себе, неторопливая речь его — образец подлинно русского литературного языка, каким говорили в XIX — первой половине минувшего, XX века: без словесного мусора, неологизмов, лагерных оборотов, заполонивших современный бытовой язык. Его жизнь — почти век! — невозможно пересказать в двух словах. В ней были разные страны — Бельгия, Франция, Польша, Литва, Германия, Россия. Горестные и страшные события — война, плен, концлагерь, побеги, репатриация, обернувшаяся годами репрессий на родине. Были друзья и необыкновенная любовь к женщине.

Ум, который не спрячешь. Творческие способности, которые требовали выхода. Озарение — без него не одолеть в одиночку труд, который по силам лишь коллективу специалистов: программу демократического переустройства России.

У Сергея Дмитриевича СОЛОВЬЕВА не было времени написать книгу о своей жизни. А жаль, она читалась бы, как увлекательный роман. Вот он и сам, будто не веря себе, повторяет: «Мне 90 лет. Красивая жизнь прошла. Опасная. Веселая. Интересная. Насмотрелся народов, и стран, и обычаев. Столько людей прошло перед глазами, столько было разных переживаний, эмоций…»

В аккуратном голубом чемодане («Сам сделал в лагере на Колыме») хранятся книги и лагерные тетради. Открываю одну наугад и читаю: «Запись сновидений с целью установить возможность их связи с жизнью во время бодрствования или, наоборот, влияние жизни активной на характер сновидений. Начата 25 сентября 1964 года. Окончена 3 января 1980 года».

Можно бы улыбнуться такой причуде… Если только не знать, что годы эти Сергей Дмитриевич провел в тюрьмах и лагерях СССР — на Колыме, в Иркутской области, в Мордовии. Лагеря были особые и строгие, с карцерами и БУРом (бараком усиленного режима), тюрьмы — с камерами-одиночками. Письма родным и то не всегда позволялось писать. Так наказывали заключенных за отказ сотрудничать с лагерной администрацией. Стихи — нельзя, размышления и воспоминания — тоже, ведь у врагов советской власти и мысли антисоветские. А записывать сны? Они ведь приходят сами собой, неизвестно откуда и почему, странные, неясные фантазии…Человек же не виноват, что ему приснился, скажем, Хрущев, или похороны какого-то значительного лица, или сад, полный цветущих яблонь, или два рыжих жеребенка, похожих один на другого…

От тетради — застарелый запах сырости, пыли, табачной горечи, крепкого камня тюремных стен. Запах несвободы, непередаваемый запах тоски. Под светлой обложкой 20 тонких тетрадочек по 8 листков. Значит, 320 страниц, исписанных мельчайшим, бисерным почерком, иногда по-французски, большей же частью по-русски. Заметив мой интерес к этим записям, Сергей Дмитриевич щедро решает: «Я дарю вам тетрадку, читайте!» Что же, пусть она поможет моим расспросам и рассказам С.Д. СОЛОВЬЕВА о его жизни…

Доброволец

(Из тетради сновидений.)

«На 11.07. Мы — армия, только что сформированная для только что начавшейся войны. В колоннах идут заслуженные (с орденами) командиры прошлой войны. Рядом со мной шел старший лейтенант или капитан. Идем… Перерыв… И снова мы идем. Подошли к сильно пересеченной местности.

Надо нам подниматься на крутые, чуть не отвесные, но невысокие отроги гор, по краю которых нам надо идти. Я поднимаюсь наверх и выбираю, по какому краю лучше идти — по этому или другому, чтобы не свалиться. Попробовал по одному, взобрался на другой — этот, кажется, лучше. Пока я  здесь обдумывал, пробовал, вся колонна осталась там, где-то внизу. Проснулся в 5.10. Слышно, как стучит сердце. Думаю, это результат нервозности, оставшейся после вчерашних неприятностей (утром — отказ письма и днем — сообщение о повышении норм…)».

«На 11.08, суббота. Шла война. Нас несколько человек. Неясно, были это близкие знакомые или случайные люди. Воевали с наступавшим противником. Шла ружейно-автоматная перестрелка. Частично наши отступали, но после я ходил туда — «они» не продвинулись…»

«…Тучи. Вылетает самолет и очень низко летит на нас. Все разбегаются в стороны, я бегу влево, как и многие другие. Опасность есть, что он будет бомбить. Полетел влево и не бомбил…»

— Сергей Дмитриевич, вам часто снилась война? Наверное, когда она началась, вас сразу призвали?

— Нет. Меня в армию не призывали. Еще за год до начала войны, после окончания техникума, я приехал в Тверь (тогда Калинин) и начал работать в областном тресте «Мелиоводстрой». Я имел редкую специальность — гидротехник-мелиоратор. Окончил техникум, который находился в одном из красивейших мест Орловской области — бывшем помещичьем имении Брасово, с аллеями, фонтанами, множеством цветов. Вообще-то гидротехника — это изучение почвенных условий земледелия, но у нас там еще было одно отделение, связанное с топографией. Специалистов сельского хозяйства вообще не хватало, и особенно мало было гидротехников — вот таких, как я. Наперечет. Имеющие профессию гидротехника оказались дороже, чем солдаты, — гидротехники в армии не служили. И в начале войны на всех нас наложили бронь. Хотя я как раз был даже не прочь повоевать. Я войны не боялся, пожалуй, если бы призвали, я пошел бы. Ситуация на фронте очень быстро ухудшалась. Немцы подошли уже близко к Москве. У нас стоял резерв, но был он ненадежен. Почему? Многие не хотели защищать советскую власть, спасали себя — уезжали кто как мог. Не любили советскую власть — слишком была жизнь бедная, особенно в селе. Да и в городе, если кто-нибудь выпьет, знал только две песни.

Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от нашей земли.

Вот какие были печальные песни о трудной жизни. Вторая песня еще грустней:

В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла,
Своему родному сыну
Передачу принесла…

Это очень многих семей коснулось. Помню, студентом третьего курса на каникулы я ехал из техникума домой, в Ярцево Смоленской области. И накануне получил письмо от мамы, что арестовали отца. Она просила: «Зайди там, попробуй узнать о нем».

Отец был крестьянским сыном, но его в молодости посылали учиться в Петербург, в школу, где готовили управляющих. И потом он работал управляющим крупного помещичьего имения Капыревщина в Смоленской области. После революции отец скрывался — у всех «бывших» в СССР не было документов. Жил где-то на берегу Азовского моря, в виноградниках. Приезжал к нам, но редко-редко. Потом работал в Москве, там документы не требовались — он жил там же, где работал, на краю Москвы, там был завод какой-то. А когда начались репрессии, его сразу забрали.

                                                               Архивная справка об отце С.Д. Соловьева

В Советском Союзе было все на осведомителях построено. Мы-то узнали позже, а тогда не знали. Сосед, который часто приглашал к себе отца, оказался сексотом и много рассказал там о нем. Это был 1937 год. Красный террор страшный. И вот я остановился в Смоленске и пошел искать НКВД. А я там никогда не был. Нашел двухэтажное деревянное здание. Стена такая толстая-толстая, и только одно маленькое окошечко. Женщина спрашивает тихонечко: «Что вам?» А я отвечаю громко, обычным голосом, я с улицы пришел. Тут же она мне: «Ш-ш, тише, тише! Что вы?! Нельзя! Ваши документы!»

Там вот как надо — тихо говорить, шепотом. Взяла мой студенческий билет и ушла куда-то. Вернулась и одно только слово бросила: «Выбыл». Это означало: или услали куда-то, но не говорили куда, или расстреляли. Так и не узнал конкретно. И опять тишина. А там — они сидели и умирали, безвестные, без вести…

Моя мама Варвара Ивановна была на 15 лет младше отца (она 1890 года рождения). Ее с тремя детьми выселили из дому на болото, где ни сеять, ни пахать нельзя. Потом выпустили из Вышегора, она переехала к бабушке в Ярцево. Такое было время. И я уже тогда не любил советскую власть. Знаете за что? За эту жизнь, за бедность, нищету, за колхозы, за то, что наши люди голодают, а в это время СССР кормит большие штаты компартий в других странах — делалось это тайно, но все равно все знали.

И вот еще какая была особенность того времени — в газетах и по радио власти лгали населению. Не сообщали о продвижении немцев, чтобы не вызвать паники. О начале войны объявили по радио спустя несколько часов — выясняли, наверное…

— Вы все понимали и все же были патриотом?

— Я ушел на войну добровольно. Сам пришел в центральный военкомат в Твери и сказал, что хочу на фронт. Сначала мне отказали, сказали, что специалистов-гидротехников не берут, их слишком мало, почти что нет их в Советском Союзе. А я настаиваю, говорю, что хочу добровольно идти. И когда я так заявил, они все оформили. Потому что права не имели отказать, когда на фронт хочет человек добровольно. И меня зачислили в маршрутно-десантные войска.

— Сначала учить военному делу, наверное, надо было? Вы с парашютом прыгали когда-нибудь?

— Нет, я никогда не прыгал. Нас перевезли через Волгу на левый берег, в такой лагерь, который к началу войны уже не работал. И как-то не торопились нас на фронт отправлять. Или потому, что хотели сохранить нашу жизнь (добровольно шли на войну немногие, и были люди отличные), или по другой какой-то причине. Учение наше было малоэффективным. Не хватало командного состава, он то и дело менялся — отправляли на фронт одних, присылали других. А формирование нашей части все как-то откладывалось. Лениво все как-то шло. Организовали, я помню, даже школу в военном лагере, там из сержантов делали младших лейтенантов.

Потом привезли нас к Москве и дали — знаете что? — лыжи. Тренировались на лыжах, и все время надо было забираться наверх, там очень крутой берег был в одном месте. Помню, я упал, сломал или повредил себе что-то. Затормозили тогда меня на лечение. Я все хотел поскорей на фронт, а меня как-то отвлекали от этого. Потому что еще специальность моя понадобилась. Пока меня на фронт не посылали, вышел приказ, чтобы я вел съемки местности, наносил на карту, где какие изменения произошли. Использовали меня по специальности, потому что необходимость была большая. У нас командный состав не ориентировался как следует. Топографов не было, а карты устарели. И потом, еще особенная часть нас касалась: карты — дело секретное. Меня использовали как военного топографа.

Вообще в военном лагере должны солдат обучать, части формировать и на фронт отсылать. С нами не так получилось. Занятий по обучению военному делу в лагере с нами не проводили, а пришел приказ — и нас как десантную часть отправили на фронт. И тут я снова попал в такую обстановку, что ни одного специалиста, знающего топографию, кроме меня, не оказалось. Потому и на войне меня использовали прежде всего по специальности: я должен к линии фронта максимально приблизиться, съемку делать, корректировку вести, карту исправлять: где выросли кусты — на планшете отметить заросли, а где поле распаханное, там лес на карте убрать и так далее. Называлось это на военном языке — нанести на планшет изменение ситуации.

— Но для съемки нужны инструменты, недостаточно карандаша и линейки?

— Инструменты запросили откуда-то из тыла. Привезли теодолит, мензулу. Прикомандировали ко мне помощников, которые носили рейки и прочее.

Выдали маскировочные халаты…

— А пистолет, винтовку?

— Во время работы ничего не было. Никакого оружия. Фронт некоторое время почти неподвижно стоял. Но немцы недалеко находились. Их самолеты летали низко над лесом, над кустами, наши бойцы сбить их старались. А потом что произошло? Немцы вышли к линии фронта, заняли эту местность частично. И мы участвовали в наступлении, весь наш десантный батальон. Многих ранило, многие не вернулись обратно — пришлось отходить к обрыву, и часть бойцов не смогла выбраться из этого рва, попала в ловушку.

Командного состава не хватало, много было неразберихи, крик стоял… Наши отступали, вперед продвинуться не было возможности. В ту ночь войска передвигались, летали над лесом самолеты — это немцы держали связь со своим плацдармом, который был расположен вблизи, как после оказалось.

— Вам повезло — уцелели?

— Меня уже держали при штабе отдельного батальона и как раз куда-то послали с поручением. Приказали продвинуться как можно дальше и нанести на планшет изменившуюся ситуацию.

— То есть как можно ближе к немцам? И вы отправились на съемку?

— А как же? Ну, кто больше-то пойдет? Больше некому было идти. Ни разу за все время на фронте я не встретил коллегу — все один и один. Топографов-то больше не было.

— И где все это происходило?

— Вблизи районного центра Поддорье. Через него шла грунтовая дорога от Старой Руссы на юг, в сторону города Холм. А Поддорье — промежуточный пункт, примерно на полпути от Старой Руссы.

— Что за название странное — Поддорье?

— По местности название. Там такое говоренье — в Новгородской области свой диалект, он отличается от нашего. Дора — это стружка, длинная деревянная, которой крыши кроют. Холм уже был взят немцами. Так мы попали в окружение. Я занимаюсь съемкой, а после узнаю, что позади уже замкнулось кольцо…

Побег из Германии

(Из тетради сновидений.)

«На 2.08.70. Ухожу от кого-то кустарником невысоким, кусты очень густые. Выхожу на тополевую аллею (как будто нашу). И тут появляются личности, одетые в гражданское, и приводят как арестованного… Снова ухожу от кого-то, неясно, от кого. Меня ловят. Приводят в деревянное, с многочисленными комнатами, здание… Как будто нахожусь среди военных в помещении. Здесь, кажется, приемная. Я предполагаю, что меня не узнали (почему — не знаю). Входит генерал, у него на плечах по одной большой звезде. Войдя, он меня не увидел. У меня тоже на каждом плече по одной большой звезде. Я быстро выхожу из комнаты. И думаю, что генерал тоже может выйти в любой момент. И, не торопясь,исчезаю. За мной погоня…»

«На 13.05. Из какого-то места бежал. Шел по пересеченной местности, покрытой негустым лесом…»

— Что было дальше, Сергей Дмитриевич? Лагерь для военнопленных? Побеги и погони?

— Не один, а много лагерей. В Польше, в Литве, близ Каунаса, на юго-западе Германии, в ЭльзасЛотарингии (тут нас кормили французы — виду не показывали, что сочувствуют нам, но тайком поддерживали). А немцы кормили военнопленных плохо. И мужчины в расцвете сил быстро становились доходягами, умирали. Жестокость фашистских лагерей, нежелание работать на немцев многих привели в РОА.

Однажды в наш концлагерь прибыли майор Грачев с помощником Алтуховым и начали из доходяг создавать формирования Русской освободительной армии (РОА). Говорили — для борьбы с советской властью. Я подумал и тоже записался. Участников РОА не только сытней кормили, они даже некоторые права имели. Конкретных дел на нашем счету не было — так же жили в лагере, но получше. Я считался адъютантом Грачева, а занимался тем, что учил желающих играть в шахматы. Так продолжалось до тех пор, пока в какой-то день не приехал в наш лагерь эсэсовец, с двумя ромбами, с переводчиком и свитой.

Выстроили нас на плацу и объявили об отправке на фронт воинских частей из русских военнопленных. Эсэсовец командовал, а переводчик переводил: «Вы будете служить в батальоне СС. У кого есть вопросы, выйти из строя на пять шагов вперед». Я вышел. Посмотрел направо, налево. Строй стоит не шелохнувшись. Я один. Ну, не возвращаться же назад, раз так. Офицер со свитой приблизились, я даже почувствовал запах — шнапсом от него пахнет. Спрашивает через переводчика: «Чего хочет этот русский?» А я говорю: «Я не хочу на фронт и не буду служить в СС». Только переводчик это офицеру доложил, как тот пистолет выхватил — немцы носят оружие впереди, у него кобура расстегнута была, из нее рукоятка пистолета торчала. От выстрела его свита еле удержала, а мне двое солдат руки скрутили и посадили под замок. Я думал, что расстрел отложили на утро. Ночь прошла. А утром повели меня к какому-то бывшему русскому эмигранту: он чисто говорил по-русски, не так, как переводчик, да и вел себя иначе. Побеседовали. Потом он сказал: «Соловьев, мы опросили всех, кто стоял в строю. И никто о вас плохо не отозвался. Поэтому вам решили сохранить жизнь».

Наказали отправкой в другой лагерь. Запихнули в машину, в железную камеру-одиночку (в СССР такую камеру для перевозки особо опасных заключенных называли «боксик»). Чувствую, машина движется на север. Я вообще, где бы ни находился, всегда ощущаю стороны света — где юг, где север. И не ошибаюсь. Свернула машина, въехала задом, видимо, в ворота, и я оказался в незнакомом лагере. В шинели, не подпоясан — отобрали ремень при аресте. Смотрю, а там все такие же, как я, — в шинелях без ремней. Бывшие офицеры, партизаны. Ходят свободно. Никто на меня внимания не обращает. И я делаю вид, что не интересуюсь ничем, пошел себе потихоньку.

Осмотрелся, понял: это екатерининские форты — при Екатерине строились такие укрепленные сооружения, там все высокой дамбой обнесено. Не Литва ли?

Когда освоился, выбрал кого надо, спросил, как и что. Он сказал, что тут Каунас близко. Правильно я догадался, карту-то свою наизусть помню. А тут уже солдат вызвали, подъехал эшелон, нас всех погрузили быстро. Привезли в Лотарингию. Там я работал на руде: сначала одни вагонетки нагружали, а мы отвозили, потом — наоборот. Тут я уже стал применять свою тактику: ознакомился с обстановкой и — в побег. От лагеря спасаюсь бегством. Конечно, тут надвое — удастся или нет, как Бог даст. У меня несколько раз были счастливые побеги, я даже привык уже, что все так хорошо кончалось.

Я беру риском, но когда риск надежен. Вот привезли нас в лагерь и водят на работу по десять человек на раскорчевку пней. Охраняет обычно солдат с автоматом и собака. Вижу, в лесу стоит вода, тонкий слой, по щиколотку, я обрадовался: след собаке не взять.Ищу момент. Я решил из десяти человек выбрать одного поляка, подговорить его вместе бежать. Но он отказался: «Риск большой… Оружие у охранника заряжено боевыми…»

Через некоторое время охранник повел нас на работу без собаки. И я понял — тут мне сам Бог дает возможность спасаться. Ни догонять меня нельзя — остальных заключенных охранник не бросит, ни по следам найти. Водили нас в лес в ботинках на деревянной подошве, с полотняным верхом. Я их заранее расшнуровал. Вижу, охранник не беспокоится, отвернулся от того места, где мы к зарослям подходим, чтобы бросить выкорчеванные пни. Рассчитал, что я уже буду у кустов, когда он заметит мое отсутствие и пустые деревяшки-башмаки на траве. Он поздно повернулся. Стрелял куда-то в кусты, но в меня не попал. Я бежал по воде, оглянулся — за мной никого. За кустами меня не видно, а вода мелкая идет. Бежал до самых сумерек. Когда стало темнеть, увидел неожиданное препятствие. Что-то белое против меня висит, как простыня, но высоко, до самого верха деревьев. И вправо тянется, и влево. Идти вперед или нет? Подошел по воде осторожно поближе — плотная белизна висит, такого в свете я не видел. Возле самого лица — белое. А руку протянул — нет ничего. Что же это? Препятствие вижу, а его нет. Неосязаемо. И тишина, не слышно ничего. Я тронулся с места, рукой помахал,обернулся — и позади меня будто белая стена. Я иду сквозь нее, но не ощущаю ничего. Удивительно! Оказалось, это облаком стояли в воздухе белые мотыльки, крохотные крылатые существа — поденки. Век их короток — они живут на свете только день или несколько суток, отсюда и название — поденки. Тихой теплой ночью появляются над поверхностью воды мириады этих насекомых и спешат прожить свой век от рождения до смерти, и найти себе пару, и оставить потомство… Я рассмеялся и пошел дальше.

Ночь была недлинной. Начало светать. Куда я вышел, что меня встретит? Я знал, что где-то тут немецкая граница кончиться должна. Увидел дорогу. На обочине стояли фляги с молоком. Заметил, что народ здесь уже смешанный, разных национальностей, и это в основном не немцы. Решил прямиком отправиться к дому старосты ближайшей деревни. Рискованно, конечно: сдаст меня немцам или нет? Оказалось, староста по-русски говорил неплохо, едой угостил. И у меня появилось чувство, что никуда он не пойдет сообщать о моем появлении. По глазам его я это понял. Жизнь продолжалась, хотя война гремела еще вовсю…

Бельгия. Шалеруа

(Из тетради сновидений.)      

На 02.06.70. За много-много лет впервые увидел Зину (Кокореву) — студентку-однокурсницу. Последний раз, кажется, виде ее во сне в Шарлеруа в июле 1945 года. Это очень меня взволновало: двадцать пять лет тому назад!»

«На 10.06.73. Бельгия. Еду с чемоданами. Ищу работу. Захожу в поселок. Захожу в дом. Рассказываю, что ищу работу. Поселок оказался без промышленности, и найти работу трудно — нет предприятий.

Было несколько мест — сторожей, но заняли такие же (этранже), как я. Говорю жителям дома, что поеду в поселок шахтный. Разговариваю в основном с женщиной — хозяйкой дома. Хочу оставить у них чемоданы. Хозяин не вмешивается в наш разговор. Она не хочет оставлять у себя вещи. Кажется, их у меня два чемодана и тючок. Потом она говорит, что если оставлять, то она хочет посмотреть, что в них. Я ей говорю в общем, без деталировки, без перечисления… Уже в другой обстановке. Говорю со знакомыми русскими. Работают на шахте. Я хочу устроиться только наверху, а не внизу. Вспоминаю, что полезно было бы показать им мой сертификат, который получил у Леона. Думаю, вот удивится Леон, что я снова приехал в Бельгию. Но жив ли он? Проснулся в 6 часов без 15 минут. Такой отчетливый, ясный и запомнившийся сон».

— Буквально с порога вы встретили меня неожиданным вопросом, Сергей Дмитриевич. Меня в школе учили немецкому. А вы знали французский язык с детства?

— Нет, я ведь тоже учился в советской школе. А французский выучил, когда жил несколько лет в Бельгии и недолго во Франции. Это было во время войны и после войны. В Бельгии официальный государственный язык — французский. До Франции там недалеко, но в языке есть отличия. Я это замечал, когда из Бельгии ездил во Францию по делам фирмы. Население Бельгии состоит из валлонов и фламандцев, простой народ говорит на валлонском наречии, оно отличается от французского языка. Мне пришлось французский язык изучать, он мне необходим оказался. И в быту, и на работе.

— А кем вы там работали?

— Конструктором в фирме частника. Он меня взял за то, что я несколько конструкций сделал для производства. Меня очень уговаривали остаться работать у них в Бельгии. Там было хорошо. Относились ко мне, как к родному. Сначала, когда только приехал, работу пришлось искать. Я понимал, что таких этранже (франц. etranger — иностранец, чужой), как я, здесь немало — без документов, жилья, работы, знания языка… Но все поправимо: язык можно выучить, найти работу, еду, жилье.

А через некоторое время получить, как многие другие, справку об утере документов (скажем, при бомбежке или эвакуации). Она заменяла удостоверение личности. Мою русскую фамилию при этом слегка сократили — я стал мсье Соловейс. На немцев работать я не хотел, но в Бельгии с удовольствием выполнял любые просьбы местного населения, ремонтировал часы, еще что-то сложное. Потом вот что получилось неожиданно. Одна женщина передала мне узкий такой пакет, в нем оказались часы старинные, которые давно стояли. Говорит: «Отремонтируйте». И я их отремонтировал. Об этом услышал и сразу заинтересовался мной один частник, владелец фирмы. У него было производство бижутерии (это слово французское, значит — женские украшения). И вот он попросил мсье Леона, у которого я жил… Им надо было такие маленькие пистончики выпускать, которые шли на бижутерию. Эти пистончики раньше делали в Германии. После войны больше их не привозили. Вот этот частник и обратился к Леону:может, я сделаю что-то, чтобы сразу производить все у себя, здесь наладить производство.

Я сделал — мне ничего это не стоило. Получился такой станок-полуавтомат. Матрицу, которая печатает, я к самому станку приделал. Просто вставлял ее, станок работал, пистончики выскакивали. А их надо было миллионы! Ну, хозяева были довольны — куда как! Немцев теперь не дождешься, когда они начнут выпускать, а тут все местное. Мне даже выдали сертификат — свидетельство на изобретение. И другие еще делал работы.

— Откуда у вас такие замечательные способности? Институтского технического, специального конструкторского образования у вас не было?

— Видимо, это от природы. Институтского образования не было, но я очень хорошо учился в техникуме. Получал особую стипендию, у меня почти все были отличные оценки. И если нужно было что-то начертить, рассчитать, скопировать, шрифтом написать или провести занятие с группой младших курсов, то меня еще студентом часто привлекали к этой работе, и я с ней справлялся. У нас в техникуме три стипендии шло. Одна — когда нет двоек, просто за успеваемость, другая — когда почти все оценки отличные и третья — особая. Особо одаренному студенту давалась. Это ведь редкий случай, когда ученик может учиться и уже выполнять работу в техникуме. А я всегда это умело совмещал.

План нашего дома в Ярцево Смоленской области, когда мама затеяла его строительство, я тоже начертил сам (и до сих пор его помню). Я планы ж просто делал тогда, легко очень. Дом был большой, длиной метров 25–30, на кирпичном фундаменте, там комнат столько было! Посредине крыльцо, балкон, от балкона прямо на переезд шла липовая аллея. В конце дома стояла беседка, там яблоки ссыпали. При доме был сад, точнее, даже два — один большой, наверное, больше гектара (тогда говорили — больше десятины), а другой сад маленький, там росли груши и сливы…

Да, так вот… Когда бельгийцы поняли, что этого мсье Соловейс можно уговорить или как-то заинтересовать сложным заданием, они захотели привлечь меня к работе в большом конструкторском бюро фирмы. Сначала мсье Леон повез меня туда под видом экскурсанта. Я помню, на территории Бельгии, у самой границы с Францией, стояло большое стеклянное здание на каменном фундаменте. Оно было не в один и не в два этажа, а среднее. Все из стекла, только по углам небольшие кирпичные столбы в стенах. А от столба до столба — все стеклом забрано. Ну, захожу, смотрю. У них заказы разные. У каждого свой стол чертежный и каждому дается задание, работа своя. Не спрашивают, кому какая нравится, а что достанется. Частник этот, которому я полуавтомат для пистонов сделал, представляет меня сразу хозяину этой стеклянной фирмы. И там хотят меня экономическими мерами привлечь, чтобы я согласился работать, предлагают свой капитал вложить в развитие фирмы, получать проценты. Мсье Леон меня уговаривал остаться. Но я-то не хотел этого. Меня не интересовали меры экономические. Почему? Я уже решил ехать домой. Меня потянуло на родину. Там остались мама, две сестры, два брата. Я ничего не знал о них все эти годы. Поэтому тянуло на родину. Сначала-то незаметно было. А потом стал скучать. Скучать стал… Думал, маму встречу. Только из-за нее хотел поехать.

— А где была ваша мама во время войны?

— Там же, в Ярцево Смоленской области. Если бы я знал, что ее уже нет… Мне казалось, что она жива и ждет меня. А она погибла еще в 1943 году. Ее тяжело ранило во время артобстрела. Ярцево обстреливали наши войска, советские. Мама с моими сестричками, Олей и Маргаритой, прятались в таком специально выкопанном окопе, его называли щелью. И советский снаряд попал в эту самую щель, в край этой щели, где они прятались. Ее обдало веером осколков. Там мама скончалась. А девочек не задело. Она заслонила их собой. Кое-как они, эти девочки, ее похоронили. Они тогда обе были еще не взрослые… Кое-как выжили. И похоронили маму. Такое тяжелое было время…

Источник: http://www.memorial.krsk.ru

Продолжение завтра