Белинский о Идеи, Правящей Миром и... поэтах

Весь беспредельный, прекрасный божий мир есть не что иное, как дыхание единой, вечной Идеи (мысли единого, вечного Бога), проявляющийся в бесчисленных формах, как великое зрелище абсолютного единства в бесконечном многообразии. Только пламенное чувство смертного может постигать свои светлые мгновения, как велико Тело этой души вселенной, сердце которого составляют громадные солнца, жилы – пути млечные, а кровь – чистый эфир. Для этой Идеи нет покоя: она живет беспрестанно, то есть беспрестанно творит, чтобы разрушать, и разрушает, чтобы творить. Она воплощается в блестящее солнце, великолепную планету, блудящую комету, она живет и дышит – и в бурных приливах и отливах морей и в свирепом урагане пустынь, и в шелесте листьев, и в журчании ручья, и в рыкании льва, и в слезе младенца, и в улыбке красоты, и в воле человека, и стройных созданиях гения… Кружится колесо времени с быстротою непостижимою, в безбрежных равнинах неба потухают светила, как истощившиеся вулканы и зажигаются новые, на земле проходят роды и поколения и заменяются новыми, смерть истребляет жизнь, жизнь уничтожает смерть, силы природы борются, враждуют и умиротворяются силами последующими, и ГАРМОНИЯ ЦАРСТВУЕТ в этом вечном брожении, в этой борьбе начал и веществ. Так Идея живет: мы ясно видим это нашими слабыми глазами.
Она мудра, ибо все предвидит, все держит в равновесии, за наводнением и за лавою ниспосылает плодородие, за опустошительною грозою чистоту и свежесть воздуха, в пустынях песчаной Аравии и Африки поселила она верблюда и страуса, в пустынях ледяного севера поселила оленя и белого медведя. Вот ее мудрость, вот ее жизнь физическая. Где же ее любовь? Бог создал человека и дал ему ум и чувства, да постигает сию Идею своим умом и знанием, да приобщается к ее жизни в живом и горячем сочувствии, да разделяет ее жизнь в чувстве бесконечной, жаждущей любви! Итак, она не только мудра, но и любяща!
Гордись, гордись, человек, своим высоким назначением, но не забывай, что божественная Идея, тебя родившая, справедлива и правосудна, что она дала тебе ум и волю, которые ставят тебя выше всего творения, что она в тебе живет, а жизнь есть действование, а действование есть борьба, не забывай, что твое бесконечное, высочайшее блаженствование состоит в уничтожении твоего «я» в чувстве любви. Итак, вот эти две дороги, два неизбежные пути: отрекись от себя, подави свой эгоизм, попри ногами твое корыстное «я», дыши для счастья других, жертвуй всем для блага ближнего, родины, для пользы человечества, люби истину и благо не для награды, но для истины и блага и тяжким крестом выстрадай твое соединение с Богом, твое бессмертие, которое должно состоять в уничтожении твоего «я», в чувстве беспредельного блаженства!... Что? Ты не решаешься? Этот подвиг тебя страшит, кажется тебе не по силам?…
Ну, так вот тебе другой путь, он шире, спокойнее, легче: люби самого себя больше всего на свете, плачь, делай добро лишь из выгоды, не бойся зла, когда оно приносит тебе пользу. Помни это правило: с ним тебе везде будет тепло! Если ты рожден сильным земли, гни твой хребет, ползи змеею между тиграми, бросайся волком между овцами, губи, угнетай, пей кровь и слезы, чело обремени лавровыми венцами, ремена согни под грузом незаслуженных почестей и титл. Весела и блестяща будет жизнь твоя, ты не узнаешь, что такое холод и голод, что такое угнетение и оскорбление, все будет трепетать перед тобою, везде покорность и услужливость, отовсюду лесть и хваления, и поэт напишет тебе послание или оду, где сравнит тебя с полубогами, и журналист ПРОКРИЧИТ во всеуслышание, что ты покровитель слабых и сирых, столп и опора отечества, правая рука государя! Какая тебе нужда, что в душе твоей каждую минуту будет разыгрываться кровавая драма, ужасная драма, что ты будешь в беспрестанном раздоре с самим собою, что в душе твоей будет слишком жарко, а в сердце слишком холодно, что вопли угнетенных тобою будут преследовать тебя и на светлом пиру, и на мягком ложе сна, что тени погубленных тобою окружат твой болезненный одр, составят около тебя адскую пляску и с яростным хохотом будут веселиться твоими последними, предсмертными страданиями, что перед твоими взорами откроется ужасная картина нравственного уничтожения за гробом, мук вечных!... Э, любезный мой, ты прав: жизнь – сон, и не увидишь, как пройдет!... Зато весело поживешь, сладко поешь, мягко поспишь, повластвуешь над своими ближними, а ведь это чего-нибудь да стоит! – Если же при твоем рождении, природа возложила на чело твое печать гения, дала тебе уста пророка, сладкий голос поэта, если миродержавные судьбы обрекли тебя быть двигателем человечества, апостолом истины и знания, вот опять перед тобой два неизбежные пути. Сочувствуй природе, люби и изучай ее, твори бескорыстно, трудись безвозмездно, отверзай души ближних для впечатления благого и истинного, изобличай порок и невежество, терпи гонения злых, ешь хлеб, смоченный слезами, и не своди задумчивого взора с прекрасного, родного тебе неба. Трудно? Тяжко?
Ну, так торгуй твоим божественным даром, положи цену на каждое вещее слово, которое ниспосылает тебе Бог в святые минуты вдохновения: покупщики найдутся, будут платить тебе щедро, а ты лишь умей кадить кадилом лести, умей склонять во прах твое венчанное чело, забудь о славе, о бессмертии, о потомстве, довольствуйся тем, что услужливая рука торгоша-журналиста провозгласит о тебе, что ты великий гений, поэт, Байрон, Гете!...
Вот нравственная жизнь вечной Идеи. Проявление ее – борьба между добром и злом, любовию и эгоизмом, как в жизни физической противоборство силы сжимательной и расширительной. Без борьбы нет заслуги, без заслуги нет награды, а без действования нет жизни! Что представляют из себя индивидуумы, то же представляет и человечество: оно борется ежеминутно и ежеминутно УЛУЧШАЕТСЯ. Потоки варваров, нахлынувших из Азии в Европу вместо того, чтобы подавить жизнь, воскресили ее, обновили дряхлеющий мир, из гнилого трупа Римской империи возникли мощные народы, сделавшиеся сосудом благодати… Что означают походы Цезарей, Александров, Наполеонов? Движение вечной Идеи, жизнь которой состоит в беспрерывной деятельности.
Какое же место, назначение и цель искусства?...

Изображать, воспроизводить в слове, в чертах и красках идею всеобщей жизни природы: вот единая и вечная тема искусства! Поэтическое одушевление есть отблеск творящей силы природы. Посему поэт, более, нежели кто-либо другой, должен изучать природу физическую и духовную, любить ее и сочувствовать ей, более, нежели кто-либо другой, должен быть чистым и девственен душою, ибо в ее святилище можно входить только с ногами обнаженными, с руками омовенными, с умом мужа и сердцем младенца, ибо только сии наследуют царство небесное. Ибо только в гармонии ума и чувства заключается высочайшее совершенство человека!...
Чем выше гений поэта, тем глубже и обширнее обнимает он природу и тем с большим успехом представляет нам ее в ее высшей связи и жизни. Если Байрон взвесил ужас и страдание, если он постиг и выразил только муки сердца, ад души, это значит, что он постиг только одну сторону бытия вселенной, что он вырвал и показал нам только одну страницу оного. Шиллер передал нам тайны неба, показал одно прекрасное жизни, так как он понимал его сам, пропел нам только свои заветные думы и мечтания: злое жизни у него или неверно, или искажено преувеличением, Шиллер в сем отношении равен Байрону. Но Шекспир, божественный, великий, недостижимый Шекспир, постиг и ад, и землю, и небо, царь природы, он взял равную дань и с добра и со зла, и подсмотрел своим вдохновением, в своем вдохновенном ясновидении биение пульса вселенной! Каждая его драма есть мир в миниатюре: у него нет, как у Шиллера, любимых идей, любимых героев. Посмотрите, как бесчеловечно смеется он над бедным Гамлетом, с замыслом гиганта и волею ребенка, который на каждом шагу падает под тяжестью подвига, предпринятого не по силам! Спросите у Шекспира, спросите у этого царя чародеев: для чего он сделал из Лира слабого, полуумного старикашку, а не идеал нежного отца, как Дюдис или Гнедичь, для чего он представил в Макбеде человека, сделавшегося злодеем по слабости характера, а не по влечению ко злу, в леди Макбет злодейку по чувству, для чего он сделал из Корделии нежную, любящую дочь, с мягким женским сердцем, а на ее сестер наслал фурий зависти, честолюбия и неблагодарности? Он сказал бы вам в ответ, что ТАК БЫВАЕТ В МИРЕ, что иначе и быть не может! – Да! – это беспристрастие, эта холодность поэта, который как бы говорит вам: так было, а впрочем, мне какое дело! – есть высочайший зенит художественного совершенства, есть истинное творчество, есть удел немногих избранных, о коих говорят:
С природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье.
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
В самом деле, разве вы можете назвать то или другое явление прекрасным, а это безобразным без отношений?... Разве не один и тот же Дух Божий создал кроткого агнца и кровожаждущего тигра, статную лошадь и безобразного кита, красавицу-черкешенку и урода-негра? Разве он любит больше голубя, чем ястреба, соловья, чем лягушку, газель, чем удава? Для чего же поэт должен изображать вам одно прекрасное, одно умиляющее душу и сердце? Если Ган Исландец может существовать в природе, то я, право, не понимаю, чем он хуже какого-нибудь Карла Мора, или даже Маркиза Позы? Я люблю Карла Мора, как человека, обожаю Позу, как героя, и ненавижу Гана Исландца, как чудовище, на как частные явления жизни, как создания фантазии они для меня все равно прекрасны. Если поэт изображает вам подобно капитану Сю, одно ужасное, одно злое природы, это доказывает, что кругозор его ума тесен, что его творческий гений ограничен, а ни чуть не обнаруживает в нем злого, безнравственного человека. Вот, когда он своим сочинением старается заставить вас смотреть на жизнь с его точки зрения, в таком случае он уже не поэт, а мыслитель, и мыслитель дурной, злонамеренный, достойный проклятия, ибо поэзия не имеет цели вне себя. Доколе поэт следует безотчетно мгновенной вспышке своего воображения, дотоле он нравственен, дотоле он и поэт, но как скоро он предположил себе цель, задал тему, он уже моралист, он теряет надо мной всякую власть, разрушает очарование, и заставляет меня презирать себя, если силится опутать мою душу тенетами вредных мыслей. (Примечание автора: позже Белинский в одном из писем своему другу Боткину признается, что: «я решил для себя важный вопрос. Есть поэзия художественная, религиозная, философская, общественная, житейская» и что: «между ними нельзя положить определенных границ, потому что они не бывают одна в другой в неподвижном равнодушии, но, как элементы входят одна в другую, взаимно модифицируя друг друга». И далее писал в том же письме: «слава Богу, наконец, всем нашлось свое место». Так что даже гений не стоит на месте в своем развитии, и ему приходится ошибаться, и возможно даже чаще и больнее других.)
Вам нравится ода «Бог» Державина? Но тот же Державин написал «Мельника». Вы осуждаете Пушкина за многие вольности в «Руслане и Людмиле»? Но тот же Пушкин создал вам «Бориса Годунова». Отчего же такие противоречия в их художественном направлении? От того, что они хорошо помнят правило:
Теперь гонись за жизнью дивной,
И каждый миг в ней искушай,
На каждый звук ее призывный
Отзывной песнью отвечай!
Да – искусство есть выражение великой Идеи вселенной в ее бесконечно разнообразных явлениях! Прекрасно было где-то сказано, что повесть – краткий эпизод из бесконечной поэмы судеб человеческих! Под это определение повести подходят все рода художественных созданий. Все искусство поэта должно состоять в том, чтобы поставить читателя на такую точку зрения, с которой бы ему видна была вся природа в сокращении, в миниатюре, как земной шар на ландкарте, чтобы дать ему почувствовать веяние, дыхание этой жизни, которая одушевляет вселенную, чтобы сообщить его душе этот огонь, который согревает ее. Наслаждение же изящным должно состоять в минутном забвении нашего «я», в живом сочувствии с общею жизнию природы, и поэт всегда достигнет этой прекрасной цели, если его произведения есть плод возвышенного ума и горячего чувства, если оно свободно и безотчетно вылилось из его души…


ИЗ СОЧИНЕНИЙ  В. БЕЛИНСКОГО