Игры взрослых детей

Начало игры

Воскресный бульвар был туманно наряден. Он дымился осенней горечью костров,  вроде и законных, а вроде и нет: они загорались от спички, от брошенной сигареты, а может и от сотен оттенков жёлтого, пламенеющего на деревьях. Даже низкие тучи нахватались осеннего цвета. И дождь прозрачно желтел, цепляясь за слабые, словно плохо приклеенные листья,  нанизывая на них бусины мелких капель. 

Ещё пара дней, и у деревьев иссякнут силы  удерживать всю эту роскошную желтизну. Клёны разомкнут высохшие пальцы ветвей и отпустят листья, которые отдадутся ветру и полетят над землёй, как Сюрикены - смертельные звёзды ниндзя.

Ты шёл мне навстречу... Так полагается, в приличном рассказе про Осень.

За несколько минут до тебя, я тоже шла, без цели, загребая и подбрасывая листву, туго зашнурованными ботинками.  У меня появились последователи – три маленьких человечка, чуть ниже метра, в разноцветных комбинезонах... Дети смеялись, щуря глаза и открывая красные рты, с  редкими белыми зубами.   Они вторили мне, разрушая жёлтые сугробы и ломая порядок дворников. 

Мои руки мёрзли от неопределённости погоды. Шарф забыла... Голову - в воротник. Дождь резвился, иногда позволяя солнцу напомнить о себе. Оно вспыхивало в мокрой траве и, пробежав по лужам, пряталось за разноцветными тучами,  лишая их серой  однообразности.

Звук аккордеона. Я прибавила шаг, надеясь, что музыкант разыграется, зазвучит и спасёт мою любимую мелодию. Аккорд - врёт...ещё аккорд…врёт…

Я остановилась и правой рукой, не глядя, залезла в сумку: найти кошелёк и оплатить моё уважение к человеку, которого жизнь по каким-то своим причинам заставила выйти на улицу - играть и ждать помощи от прохожих. Дядька в старом, когда-то "мохэровом" берете, смешно дёргал бровью, провожая каждую купюру. Он одобрительно кивал головой, подбадривая малочисленных "знатоков",  уловивших в его исполнении мелодию. Рядом с музыкантом, притопывающим здоровенными валенками в калошах, чтобы не сбиться с ритма, а может и просто согреться, сидел чёрный  лабрадор, по примеру хозяина, переминавшийся с лапы на лапу под размашистую  музыку. Он шевелил бровями, повторяя мимику аккордеониста, и блестел коричневатыми глазами, встречая и провожая каждого проходящего мимо. Ошейником ему служил яркий красный шарф, повязанный на чёрной шее. «Ему бы тоже валенки», – пронеслось в моей осенней голове. 

Периодически, пёс отворачивал от кормильца свою замечательную морду... наверное,  от стеснения и невозможности отвечать за фальшь аккордеона. Когда же он смотрел на музыканта,  всепоглощающая любовь к хозяину окутывала его облаком горячего дыхания. Кто знает лабрадоров - тот поймёт! Только они умеют так  играть бровями и так смотреть, глазами, полными любви и преданности.

У весёлой тётки в ларьке я купила пирожок и протянула собаке, положив кусок теста с мясом на открытую ладонь. Лабрадор наградил меня шершавостью горячего языка и взглядом, полным понимания и благодарности. Маленькие человечки, тоже одобрили мой поступок и потащили меня на качели.

Я села на вытертую перекладину и привычно оттолкнулась от земли.  Дети стояли рядом и смотрели на меня - длины ног им не хватало - они были зависимы, как и я, когда -то...

Ветер толкнул меня в спину, помогая раскачивать качели и швыряя в лицо мелкую морось дождя.

"Тьфу ты"... –  улыбаясь, отплюнула я природу.

 – Кошелёк... – услышала я.  – Ты кошелёк теряешь...

Обернувшись, нагнувшись, смутившись - я увидела большую мужскую ладонь, на которой лежал мой красный, по всем законам феншуя, кошелёк...

Ты протянул мне мою потерю и спросил:

– Играешь?

– Играю... –  выдохнув  пять букв и растерявшись, согласилась я, пытаясь понять о какой игре ты ведёшь речь.

 – Вроде взрослая... и по каким правилам будем играть? – серьёзно откликнулся ты на моё стеснение, откинул длинную чёлку со лба и достал из кармана перчатки.

Надо ответить что-то очень умное и по делу...

Надо объяснить, что музыкант фальшивит...

Надо рассказать, что кормила чёрную собаку...

Ты взялся за ржавые цепи и помог  раскачивать качели, под завистливые взгляды маленьких человечков, окруживших нас, в надежде, что и до них дойдёт очередь кататься.

А я смотрела в твои коричневатые глаза... отдалялась и приближалась, отстранялась и возвращалась, навсегда меняя свои желания.

Я молчала.  Запах осеннего тлена настойчиво подталкивал меня к грусти, которая стояла в двух шагах от нашей встречи.  Она сливалась со скрипом качелей и вплеталась в звуки моей любимой мелодии, которую дядька в берете так и не вытянул.

Букет кленовых листьев закружился, подхваченный ветром, и упал мне на колени. А  один лист - ударил меня под грудь, туда, где у меня было сердце. Он взрезал мою куртку, мою плоть, мою душу... как Сюрикен – безжалостная звезда ниндзя.

Дети смотрели на нас и ждали своей очереди, которая наступит… когда они вырастут и смогут забраться на качели самостоятельно. Они  оттолкнуться от земли и полетят навстречу своей звезде.

А я…

Я спрыгнула с качелей, подошла к тебе и потянула за край твоего длинного красного шарфа. Накинув его себе на шею, я повернулась вокруг себя словно фигуристка на коньках, сократив расстояние между нами.

– Шесть ноль, за технику, – похвалил ты и, подхватив меня, сделал несколько шагов по кругу, пытаясь попасть в такт аккордеону.

Мне  захотелось поправить твою чёлку… влезть в твои перчатки и согреться в твоих ладонях. Я захотела всего, чего хочет женщина от мужчины. Игра началась.

Жизнь

Сны о прошлой  или будущей жизни, несмотря на одинокого, безбилетного зрителя, живущего в моей голове, крутят для меня регулярно. Я завидовала: ты крепко спал, редко видел эти короткометражки и значения им не придавал. А я мучилась и приучила себя не вскакивать с постели, а прокручивать послания. Иногда получалось – иногда сны безвозвратно ускользали, растаяв в лучах восходящего солнца изредка заглядывающего в окна твоего дома, в котором мне и наяву хватало впечатлений, редких и отрывистых, как сны: 

Мы едим рыбу, пахнущую костром. В прихожей, рядом с двумя парами валенок, лежащих как пьяные вахтёры, вповалку - стоит твой любимый ящик, набитый крючками и лесками. Стаф, чёрный лабрадор, растянулся у камина и слушает наши - со смыслом и «без» - разговоры. Слова, перебивая друг друга, срезаются, чтобы обнажить главное… как шелуха с картошки,  которую мы чистим вместе, потому что голодные и хочется быстрее… всего хочется быстрее! Мы чересчур спешим - есть, любить, пить вино, но так здорово окунуться в это "чересчур"…

Ты достаёшь коробку, перевязанную белыми лентами, и протягиваешь мне купленное в заморских странах платье из старинного китайского шёлка.

Я радуюсь, перебирая длинный ряд перламутровых пуговиц. Синее платье расшито белыми хризантемами. Валенки на босу ногу  и  платье на голое тело. Тебе нравится.

За окном - снег, вернее, снегопад.  И мы выбегаем на улицу и падаем в этот ледяной сугроб счастья… Чтобы остыть и продрогнуть, а потом опять обрести тепло дома и греться душою, под урчание рыжей кошки Дуси, муфтой лежащей  на моих руках. Она изредка посещает нас и не имеет постоянной прописки.

Я добровольно сдалась в плен и стала  пленницей не будильника, а твоих крепких объятий, виновных в моём пробуждении. И я не помню снов. Наверное, они не успевают мне сниться. Я просыпаюсь и вижу валенки у кровати  и расцветающие хризантемы, на синем шёлке. И понимаю, что проснулась не от холода, а от счастья, которое стянуло с меня одеяло.

– Женщины и правда особые существа… – ты подходишь к машине и бросаешь в багажник мой чемодан. Твои слова замерзают и падают в снег.

– Особые… среди кого? Ты намекаешь, что мы – чужие? – я поправляю твой шарф, покрытый инеем сказанной фразы. – Пешеходы, свалившиеся с Млечного Пути?

Далеко, почти у линии горизонта, еле различимой в темноте северных широт, светится цепочка ярких точек. И не понять – то ли  это кормовые огни рыбацких шхун, то ли звёзды.

– Мне не нужны чужие. Мне нужна ты. – отхлебнув из фляжки, ты протягиваешь её мне, чтобы согреться…. или выпить «на мировую»?

Ветер раскидывает наши слова, и я не придаю им значения. Чужие! Теперь, уже в другой жизни, сказанное тобой вдруг вспомнится и примет очертания пророчества.

 – Ты за рулём, – напоминаю я и тоже делаю глоток. –  Мужчины сами не знают, чего хотят. Сначала настойчиво требуют от женщин  тайны и целомудрия. Потом, решительно и жёстко ведут к противоречию, уверяя, что в постели  разберёмся. А потом опять задают вопросы!

– Ну, это уже от бессилия вас понять…а может и от скуки… Когда ты приедешь?

– Ещё не уехала, – я пытаюсь шутить, но это тебя только злит. – Ты ведь тоже уезжаешь…

– Ты могла бы меня ждать.

– Я только и делаю, что жду…

– Нет, я хочу, чтобы ты ждала меня в моём доме… – ты кидаешь Стафу обледенелую корягу, и он рвёт с места, не дослушав наш разговор.

– Одна.

– Стаф и Дуся…

– Они не разговорчивы… – я смотрю на часы, ты замечаешь и резко садишься в машину. – Хватит болтать. Иначе опоздаешь.

Я сажусь рядом и мне кажется, что я уже опоздала… Мы едем молча.

Конец игры

– Я уезжаю.

Твой голос звучит уверенно, и я понимаю, что не надо спрашивать: куда? Всё ясно.

– Куда? – спросила я.

– В другую страну, к другим берегам.

Одна сигарета, на двоих - до последней затяжки. Одно небо - до последней звезды.  Дыхание и слова - всё пополам. Как же так вышло, что половина меня, хочет от меня же убежать?

– Хорошо… – нашлась я, удивляясь отсутствию слов, совпадающих с мыслями.

Мои ноги, всегда привычно повторяющие пунктир твоих крупных шагов, вдруг сбились с ритма и глупо засеменили  мелкими шажками. Я почти бежала. Ты, не останавливаясь, шёл вперёд.

– Здесь нет жизни, – на эти слова мой ответ не нужен.

Ты прикурил сигарету, затянулся дымом и закашлялся. Вытянул руку и, щёлкнув пальцами, привычным жестом выстрелил окурок прямо в небо. Как будто выстрелил в наши звёзды, «…и попал немножечко в меня» - вспомнилась дурацкая песенка.

И я умерла. Погасла вместе со звёздами, в душистых от липовой пыльцы лужах, хлюпающих под ногами. «Липовой» - крутилось в моей бестолковой башке.

Я, наверное, бездушная. Наверное, надо зарыдать, и тогда ты остановишься, обернёшься и хотя бы предложишь мне сигарету… или посмотришь, наконец, мне в глаза. А я что-нибудь придумаю, чтобы удержать.  Я закричу тебе в лицо, срывая голос. Утоплю тебя в слезах и рыданиях, чтобы прекратить всю эту невозможную чушь…

– Понятно, – глухо откликнулась я, пытаясь сглотнуть пересохшим горлом, эту жестокую правду. – А… там жизнь возможна? Ведь все чужие… 

Почему я ещё разговариваю? Ведь меня уже нет.

– Не знаю,  –  запахнув куртку, ты резко дёрнул  замок молнии вверх, словно закрываясь от меня, и спрятал руки в карманы лишая меня поддержки. –  Знаю, что все, кто уехал - живы. Про ностальгию пишут,  только приняв на грудь. А так - вроде довольны. Не на Колыму еду. Хотя и там люди выживали.

Споткнувшись об невидимую корягу, ты чертыхнулся.

«Не на Колыму… а я бы поехала? Мне не хватает безрассудности. Или она спит, доверяя сознательности. Скоро проснётся, оглянется – а всё на свете проспала и уже есть жертвы».

– Выживали... – я привыкла повторять за тобой.

Значит скоро последний гудок, вернее взмах крылом и я - на своём берегу, в синем платье, с увядшими хризантемами и в валенках, машу платком. И новая, безвоздушная реальность для нас обоих. Придётся учиться дышать и жить. Заново, без любви.

Вцепится в него. Прорости, чтобы он не смог меня оторвать, если только с кровью, как в том фильме про чужих. И что за чушь лезет в голову…

Оставаться сложнее. Или легче?  

– Родители? – остановившись и ещё больше поглупев, спросила я, подбирая важные вопросы и пытаясь найти опору.

– Молчат.

Ты смотрел мимо меня. Было темно, но я знала, что ты смотришь уже мимо. Наверное, уже на другие берега, раз всё окончательно решено. Одним тобою.

– Чушь, – прошептала я и повторила: «Чушь, чушь»...

– Наверное.  Только я уже решил. А ты... ты не решишься никогда. Так и будешь жалеть одного, а любить другого.

– Ни-ког-да… не решусь... – ещё тише прошептала я. – Чушь...

Вне игры

Я разглядываю жизнь сквозь зимнее окно, меняя своим дыханием узоры из снежных хризантем. Время, словно волны густого северного моря, накатывает пену мелких ледышек, перемешивая камни прошлого, и отползает, в бессилии что-то изменить… Пора собирать камни?... в ледяной каше вязкого прибоя?....

Звонок: Ты помнишь?!

Твой голос шуршит помехами космического эфира.  Переливается,  плавится печалью старого шёлка, который ты мне дарил. Сколько было высказано этому космосу, этому небу: мы чаще смотрели на звёзды, чем друг на друга. Наивные дети бесконечной любви.

– Помню. Всё помню, – кричу я шёпотом в трубку и остужаю свою память, прижимаясь  лбом к морозному стеклу.