О «гражданственных» стихах

Сегодня все, кажется, подались в гражданские поэты. Что уж тут говорить, если даже Максим Амелин, обычно восседающий на облаке, в недавней новомирской подборке и тот вдруг высказался на тему патриотизма:
...увы, глупцам понять не дано,
ко врагам своим способным только на ненависть,
как они любили Россию! («Они» — это Вяземский и А.К.Толстой.)
Минувшей осенью в Зверевском центре современного искусства даже прошел специальный вечер: «Поэзия прямого действия». Очевидно, подразумевалось, что стихи — такая же форма внепарламентской политической активности, как другие методы прямого действия — от гражданского неповиновения до баррикад. Само по себе это, конечно, утопия, поскольку на трезвую голову понятно, что, по крайней мере сегодня, «поэзия не тот резонатор, посредством которого может выкристаллизоваться политическая мысль или гражданское состояние», — так говорил Мамардашвили* и был совершенно прав. Тут интереснее другое: почти все участники вечера, выходя на сцену, сообщали публике, что собственно гражданской лирики у них вроде как нет, но что-то эдакое они все же почитают. То есть тенденция к спросу на гражданскую поэзию налицо, а хотя бы относительно четкое представление о том, что это такое, отсутствует. Поскольку далеко не всякое «стихотворение о Родине» — уж воспользуемся этим школьным определением — по умолчанию является гражданственным.
Что касается спроса, то гражданская поэзия в России всегда была довольно ходким товаром, принося авторам — наряду с реальным или воображаемым терновым венцом — широкую известность и популярность. Кого знают сегодня даже те, кто не привык в минуты досуга доставать с полки поэтическую книжку? Не вдаваясь сейчас в разговор о качестве стихов или мере таланта, просто назовем, кто сразу приходит на ум: Игорь Иртеньев, Дмитрий Быков, да даже Эдуард Лимонов (хотя последний более известен не столько гражданскими стихами, сколько собственно политической активностью). Среди самых продаваемых художественных книг 2012 года единственной непрозаической стал сборник Дмитрия Быкова «Гражданин поэт. 31 номер художественной самодеятельности. Граждане бесы» (СПб., 2012).
Дело тут, очевидно, в том, что поэзия мало кого интересует, а политика — чуть не каждого второго. А тут пожалуйста — и стих написал, и гражданскую позицию проявил, и читателю запомнился. Собственно, и пресловутые стадионы шестидесятых, и вечера в Политехническом привлекали столько народу не потому, что все так уж любили поэзию, а потому, что это был приятный и безопасный способ ощутить происходившие в стране перемены.
Кстати, «гражданские» и «патриотические» стихи легче всего — даже легче любовной лирики — находят сбыт и на том полюсе нашей литературной ойкумены, куда лучше не заглядывать. Вот, скажем, если открыть буклетик Клуба писателей ЦДЛ с календарным планом на февраль 2013-го (попался под руку), то обнаружатся следующие перлы: «13 февраля, среда. Анатолий Пшеничный. Творческий литературно-музыкальный вечер “Нас не отучат Родину любить...”»; или: «28 февраля, четверг. Вечер памяти поэта Анатолия Ветрова. “Поэт в России — президент / Души бунтующей народа...”». И ведь люди ходят на эти вечера. И книжки издают, и премии присуждают. Вот, скажем, премированный опус победителя альманаха «Поэты Москвы и России» в «военной» номинации, лауреата премий им. Пушкина, Тютчева, Лермонтова (и не только) Владимира Гусева:

Мне снились гром и пламя пушек,
Андреевский бессменный флаг,
И, воле гордых сил послушен,
Красавец-крейсер, наш «Варяг»,
Пальба глушила крик и стоны;
Он, неподвластный никому,
Готовился открыть кингстоны
И бил по Солнцу, славя тьму.

Что называется — а вы могли бы?..
Отсюда естественным образом, по закону противодействия, проистекает следующее: гражданской поэзией за пределами этого ностальгически-официозного заповедника почитается исключительно поэзия протестная. И второе: как правило, серьезные читатели даже у несомненно одаренных поэтов, получивших известность на этом поприще, ценят как раз те стихи, которые менее прочих имеют отношение к гражданской теме (так, мне нередко приходилось слышать мнение, что лучшие стихи Иртеньева не злободневны и не гражданственны). То есть гражданская поэзия, даже идущая вразрез с текущей госполитикой, по умолчанию считается «вторым сортом». Хотелось бы разобраться, насколько справедливо и то, и другое. Да и вообще — что же такое гражданская поэзия и есть она у нас сегодня (настоящая!) или нет.

Представление о гражданской поэзии именно как о протестной возникло не сегодня; пожалуй, его можно «диагностировать» с 1860-х годов. Именно по этому критерию она противопоставлялась поэзии политической — в этом легко убедиться, заглянув хотя бы в Брокгауза и Эфрона. В уже советской «Литературной энциклопедии» 1925 года повторяется то же самое с некоторыми добавлениями: «Гражданская поэзия характеризуется тем, что основные темы ее относятся к защите общественных интересов... Гражданский поэт — глашатай общественных настроений и чувств, будящий общество и призывающий его к деятельности».
Вообще говоря, это анахронизм. В конце концов, сами понятия «гражданина» и «гражданства», а также «народа», «государства» и «общества» в разные эпохи подразумевали далеко не одинаковые вещи. Странно было бы требовать даже от самых выдающихся поэтов, скажем, XVIII столетия, чтобы они воспевали идеалы так называемого гражданского общества: самая идея такого общества еще не сложилась. А вот представления о благе государства и благе населяющих его народов еще как существовали.
К примеру, уже у Симеона Полоцкого в «Вертограде многоцветном» (1678) есть довольно занудное, но весьма показательное стихотворение «Гражданство», где он делится с читателем мнениями на сей счет «седми мудрых» — древнегреческих философов, в конечном итоге сводящимися к равенству всех, в том числе и «началных» (правителей), перед законом. А в стихотворении «Любовь» того же сборника он замечает, что «любовь граждан к отчеству нудит воевати / противу супостатом и смерть подъимати». Гражданская это поэзия или нет? Думается, да, если помнить о том, в каком смысле понималось «гражданство» — как принадлежность определенному национальному государству и защита его интересов, априорно приравненных к интересам подданных. Кстати, уже здесь проявляется неистребимая черта гражданской поэзии в ее «политическом» изводе, как ранней, так и поздней, — воинственность и любовь к бряцанию оружием.

Так как становление русской поэзии происходило в тех исторических условиях, которые емко описал Ходасевич в статье 1916 года «Державин» («XVIII век... был в России веком созидательным и победным... Всякая культурная деятельность, в том числе поэтическая, являлась прямым участием в созидании государства. Необходимо было не только вылепить внешние формы России, но и вдохнуть в них живой дух культуры»), совершенно понятен оптимистический, мажорно-одический тон ранней гражданской лирики в России и ее пространственный, или, если так можно сказать, «географический» характер.
Я имею в виду, что пафос этих стихотворений строится на акцентировании самой очевидной черты России — ее физической протяженности — и на идее ее дальнейшего расширения, порой до абсурда:

Семь внутренних морей и семь великих рек...
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
Вот царство русское... и не прейдет вовек,
Как то провидел Дух и Даниил предрек. Это, между прочим, Тютчев. И, пожалуй, самый наглядный пример того, какая опасная штука гражданский пафос. В своих панславянских стихах Тютчев падает в такие бездны безвкусицы, что глазам своим сложно поверить. Вот, например, из стихотворения, написанного в 1871 году в воспоминание о Крымской войне:
И вот: свободная стихия, —
Сказал бы наш поэт родной —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пятнадцать лет тебя держало
Насилье в западном плену;
Ты не сдавалась и роптала,
Но час пробил — насилье пало:
Оно пошло как ключ ко дну.

Воинственного «пространственного» пафоса не был чужд и Пушкин (притом что мы знаем у него и совсем иные гражданские стихи). Его «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» (1831), откликающиеся на польские события, — образцовые сочинения такого рода. Их сейчас немножко смешно читать, но их настроением все-таки на какой-то момент невольно заражаешься — а именно это и есть главная цель гражданской поэзии. Пушкин использовал весь арсенал гражданской «пространственной» риторики: помимо собственно «географической фанфаронады», которой так возмущался Вяземский в «Записной книжке» («Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура»), это и апелляции к прошлым победам, и противопоставление России Европе, и заверения, что Россия еще ого-го:

Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля? Вот вопрос: хороши ли эти стихи (каким бы он ни казался глупым по отношению к Пушкину)? Они энергичны и блескучи, но несколько... одноклеточны. Кажется, это родовой порок гражданской поэзии. Чем больше ее читаешь, тем больше понимаешь, что в ее основе всегда лежит чистая эмоция — негодования или радости, или даже какая-то простейшая мысль, в конечном счете выражаемая одним предикатом. Что-то вроде «Россия вновь одержала победу» или «В России все плохо» (вариация — «Россия позади всего цивилизованного мира»). Первое характерно для ранней мажорно-одической, «пространственной» гражданской лирики. Второе — для более поздней, минорно-иронической, «временнoґй», играющей на сопоставлении «тогда» и «сейчас», причем «сейчас» всегда оказывается в проигрыше.
Второй вектор гражданской поэзии возник довольно рано; в первой половине XIX столетия, кажется, дальше всех по этому пути прошагал выведенный из себя Лермонтов с его восклицанием «Прощай, немытая Россия...» — и какое-то время существовал параллельно первому, но впоследствии почти совсем его вытеснил (это если не касаться официоза и записных «патриотов»). Современная гражданская поэзия так далеко ушла в своем пессимизме, что родство ее с ранней, мажорно-одической поэзией практически забылось. Но на самом деле они тесно связаны.
Довольно забавно обнаруживать в сегодняшних гражданских стихах все традиционные топосы: мотивы происков внешнего врага, похвальбы своей силой, мудрости государя, доброты и великодушия народа и одновременно грозного напоминания о российской военной мощи и прошлых победах, уникальности, особости российского пути, богоизбранности России, ее положения между Западом и Востоком и ее миссии защиты всех славянских народов, — только с противоположным знаком. Если приглядеться, современная гражданская поэзия строится «от противного» к своей предшественнице, пользуясь все тем же набором, но иронически — главным образом потому, что эти некогда серьезно воспринимавшиеся обществом топосы давно выродились в фальшивую и довольно глупую риторику.
Замечательно работает с такими перекличками Иртеньев, у которого эти мотивы демонстрируют свою неадекватность сегодняшней реальности. Например, с ломоносовской «Одой на взятие Хотина» иронически резонирует стихотворение о столкновении спартаковских фанатов с болельщиками турецкого клуба «Фенербахче»:

Но, похоже, генацвале,
Кое-кто из вас забыл,
Как мы вашим наваляли,
Взяв за шкирку Измаил,

Разгромили оттомана,
Мир вогнав в холодный пот,
И в гареме Сулеймана
Свой закончили поход.

Естественно, от таких сопоставлений недалеко до мысли о дурной бесконечности, о хождении по кругу, о беспрестанных гротескных самоповторах русской истории, о замороженности и заторможенности национального сознания (как там у Кибирова?

— «Кто о чем, a я о бaне, / о кровaвой бaне я...»). Не случайно, например, смешение примет разных времен или элементов разных идеологий в одном стихотворении; это очень характерный прием современной гражданской поэзии, от того же Кибирова до Емелина («Мы выйдем, всё вокруг сметая, / Врагов погубим навсегда, / Над нами Троица Святая / И Серп, и Молот, и Звезда») — со всеми остановками по пути.
Это — о времени, которое так по-особому протекает в России. Но и ее огромные пространства, которые в ранней гражданской поэзии воспевались как залог величия России, сегодня тоже, как правило, приобретают знак минус. Эдуард Лимонов от лица своего квазинаивного лирического героя вздыхает:

Да и кто здесь веселился
над пространствами не спал

Нам бы меньше и уютней
эту родину мою
обработанней. лоскутней
чтоб участки на краю...

В стихотворении Тимура Кибирова из цикла «По прочтении альманаха “Россия — Russia”» сама огромность России как бы делает ее недоступной для сожалений о ней и ее исторической судьбе:

Ну, была бы ты, что ли, поменьше,
не такой вот вселенской квашней,
не такой вот лоханью безбрежной,
беспредел бы умерила свой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но настолько ты, тетка, громадна,
так ты, баба, раскинулась вширь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
что жалеть тебя глупо и странно,
а любить... да люблю я, отстань.

Впрочем, это стихотворение уже совершенно отчетливо выходит за рамки «жанра политического фельетона», «древнего как мир»: «Помнится, я еще в детстве слышал: «С Пал Иванычем вдвоем / Вам куплеты пропоем...» — и дальше про американских агрессоров. С «поэтической», так сказать, точки зрения разве что-нибудь изменилось?»*. На самом деле и в жанре политического фельетона тоже очень многое зависит от таланта автора — скажем, мандельштамовское «Мы живем, под собою не чуя страны...» — это не просто гражданская поэзия в чистом виде, но и прямо политический фельетон, и все же это гениальное стихотворение. Наилучшие слова в наилучшем порядке.
И тем не менее сложно отрицать, что гражданская поэзия — это вызов для поэта. Иногда — даже своего рода добровольная повинность, без которой было бы легче:

А что Ленин твой мрaзь — я уже нaписaл, и теперь я свободен вполне!
И когдa бы ты знaл, кaк же весело мне и кaким беззaботным я стaл!
И теперь, нaконец, я могу выбирaть: можно «Из Пиндемонти» с улыбкой шептaть,
можно Делии звучные гимны слaгaть, перед Скинией Божьей плясaть!
(Т.Кибиров)

Теоретически можно было бы сказать, что если искусство — это территория абсолютной свободы и поэт волен никому «Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать», то никаких второстепенных, неудачных или неугодных тем в принципе не может существовать: куда поведет поэта его вдохновение, туда ему и дoґлжно идти. То есть и гражданская тема совершенно равноправна по отношению к остальным — и это было бы доведением до логического предела концепции «искусства для искусства» и свободы поэта. Однако на практике получается так, что все лучшие произведения гражданской поэзии возникают как бы на ее границе — там, где она превращается во что-то другое — лирику философскую, историософскую, лирику «просто» (за неимением лучшего определения).
Дело тут, кажется, в том, что гражданская поэзия в чистом виде, если вдуматься, — понятие оксюморонное. Начать с того, что гражданская поэзия — это «мы»-поэзия, которая пишется как бы от некоего коллективно-множественного лица (само понятие «гражданин» подразумевает некоторую общность). В уже цитировавшемся выше стихотворении Лимонова есть даже такое словосочетание — «наш герой лирический»:
Нет у нас демократически
невозможно проживать
Даже наш герой лирический
Въяве будет убивать

Водку пить. губить возлюбленную
забираться на кровать
и кричать про жизнь погубленную
и рубаху разрывать

Понятно, что это контаминация лирического героя (который может быть только, что называется, «свой собственный») и «нашего героя» эпической прозы, то есть героя, о котором рассказывается. Но есть здесь и значение «один из нас», «типический герой российской действительности». Так вот, гражданская поэзия и пишется от лица «одного из нас», гражданина своей страны, подобного многим другим. Между тем квинтэссенция лирики — это всегда «я»-поэзия, претворение мира в личности. В этом смысле гражданская поэзия по самой своей природе находится в уязвимом положении — ей особенно трудно тронуть нас. Вызвать не элементарные чувства толпы — возмущения или ликования, а какие-то более сложные переживания.
Гражданская поэзия становится интересна тогда, когда в ней появляется личность, «я», то есть когда она теряет одну из своих основных особенностей. Бывают, конечно, исключения, и тогда стихотворение берет экспрессией, силой выраженной в нем элементарной эмоции — как «Надпись на книге» Льва Лосева:

В городе императрицы,
собеседницы Дидро,
где поют стальные птицы
в недостроенном метро,
где в ипатьевском подвале
ради пламенных идей
коммуняки убивали
перепуганных детей,
где стращает переулки
уралмашская братва,
где нельзя найти шкатулки,
чтоб не малахитова,
где чахоточная гнида,
местечковое пенсне
пребывает инкогнито,
точно диббук в страшном сне,
в евмразийской части света —
вот где вышла книга эта.

Вся сила этого стихотворения — в нарастающем с каждой строкой отчаянии, которое особенно прорывается в почти истерическом «чтоб не малахитовaґ» с неправильным ударением. Однако чаще эстетическое впечатление возникает там, где появляется личность с ее уникальным эмоциональным опытом, где «гражданственная» тема получает отсвет внутренней душевной жизни «я». У того же Лосева есть, например, такое стихотворение:

...Милой родины мягкий диван!
Это я, твой Илюша Обломов.
Где Захар, что меня одевал?
Вижу рожи райкомов, обкомов
образины, и нету лютей,
чем из бывших дворовых людей.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяжкий сон. Если что мне и снится,
то не детства святой парадиз,
а в кровавой телеге возница
да бессвязная речь палача,
да с цитатами из Ильича.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В тусклом зеркале друг-собутыльник,
не хочу я глядеть ни на что.
Я в урыльник роняю будильник.
Разбуди меня лет через сто.

Здесь, кстати, нарушается не только «мы»-принцип гражданской поэзии, но и другие ее каноны. В частности, это ее традиционная сюжетность. Если вообще лирика тяготеет к совершенно особенному типу сюжета, который состоит из всего одного события — внутреннего, заключающегося в перемене точки зрения лирического субъекта (грубо говоря, от «я Вас любил» — до «как дай Вам Бог любимой быть другим», от «Брента, рыжая речонка!» — до «люблю я, Брента, прозу в жизни и в стихах»), то гражданская поэзия ощутимо, эпически сюжетна. В ней как минимум присутствует конкретный «информационный повод», какое-то событие, на которое и навешивается идеология — всегда элементарная, способная мгновенно вызвать в читателе эмоциональный ответ (любая относительно сложная историософская мысль, мистическое прозрение ипр. уже выходят за пределы гражданской лирики). Очевидно, что это стихотворение Лосева не сюжетно — оно строится на связи ассоциаций и аллюзий, и оно личное — о себе и своем месте в России, а смесь эмоций в нем весьма неоднозначна, хотя в целом оно и встраивается в минорный «временной» вектор гражданской поэзии.
Еще один способ выйти за тесные пределы собственно гражданской поэзии и тем самым сделать ее явлением искусства блестяще реализован Тимуром Кибировым. Его «гражданские» стихи необычайны неоднозначностью интонации, что, разумеется, очень и очень не характерно для гражданской поэзии с ее ярко выраженной, да что там — обязательной для нее простой и явной модальностью:

Мрaк дa врaг. Дa щи, дa кaшa. Грозно смотрит тaрaкaн.
Я люблю Россию нaшу. Я пропaл, и ты — не пaн.
Я люблю Россию, Левa, крaй белеющих берез,
крaй погибели пуховой, рвaных рaн дa пьяных слез.

И рядом (не могу удержаться от длинных цитат, уж больно стихи хороши):

Нa дорожке — трясогузкa.
В роще — курский соловей.
. . . . . . . . . . . . . . .
Я-то хоть чучмек обычный,
ты же, извини, еврей!
Что ж мы плaчем неприлично
нaд Россиею своей?
Нaд Россиею своею, нaд своею дорогой,
по-нaд Летой, Лорелеей, и онегинской строфой,
и мaлиновою сливой, розой черною в Аи,
и Фелицей горделивой, толстой Кaтькою в крови...

Кибиров и здесь, и в более поздних своих стихах идет как бы против течения, против отчетливо минорного вектора современной гражданской поэзии («Какою мерою ни мерить — / нам все равно досталось много»). Более того, ему удалось сделать этот заведомо сверхличный жанр и его «хоровое» слово предельно личными и личностными:

Господь, блaгослови мою Россию,
Спaси и сохрaни мою Россию,
В особенности — Милу и Шaпиро.
И прочую спaси, Господь, Россию.
Дениску, и Олежку, и Бориску,
Сережку и урологa Лaриску...

Наконец, последнее по порядку, но не по значению: язык гражданской поэзии обычно доходчив и реалистичен. Он любит гиперболы и сравнения, но не любит метафор и связи ассоциаций, отклонений от основной темы. И это понятно — иначе стихи просто не дойдут до широкой аудитории и не получат отклика. Поэтому еще один способ для гражданской поэзии «выйти из себя» и стать поэзией просто — это заговорить на другом, более сложном образном языке, чьи правила не готовы заранее:

Ах, мой друг, порa проститься!
Моцaрт! Скоро я уйду!
Моцaрт! Скоро я уеду
Зa кибиткой кочевой.
У мaркгрaфa нa обеде
Я не буду, дорогой.
. . . . . . . . . . . . .
И иду, иду в Россию.
Оглянулся — он стоит.
Сквозь прострaнствa роковые
Моцaрт мне вослед глядит.
. . . . . . . . . . . . .
Гaдом буду — не зaбуду
Нaшей дружбы, корешок,
Ведь всегдa, везде со мною
Твой смешной бурундучок.

И под вaтничком пригревшись,
Лaпки шустрые сложив,
Он поет, и я шaгaю
Под волшебный тот мотив.

Казалось бы: где Рим, а где Крым? Какая связь между давно почившим Моцартом (да еще с бурундуком — это ведь у Бетховена было про сурка), образом зэка и лирическим героем? Но именно из этой «путаницы» вырастает образ страшной и огромной России, в которой герой Кибирова обречен на суму и тюрьму (и которая все же «его сторонка») и спасается лишь золотым лучом искусства. Великое стихотворение, где гражданская тема оказалась полностью преображена.

В общем, гражданственность поэзии — это ее своеобразный гандикап, дополнительный вес, нуждающийся в преодолении. Для победы, то есть для прорыва к самой субстанции лирики, он — за редким исключением — может быть преодолен лишь нарушением базовых принципов этой самой гражданской поэзии, размыванием ее границ. Гражданская поэзия в чистом виде — оксюморон, парадокс, химера. И не случайно цитаты в этой статье по большей части взяты не из самых новых стихов — кажется, несмотря на сегодняшний бум гражданской поэзии, все это как-то подзабылось...