Памятники большевизма...

Опубликовано: "Русская летопись",

"Если бы каждый из нас, очевидцев эпохи большевизма, хоть бы один факт, им пережитый или ему достоверно известный об изуверствах большевиков, — занес бы на страницы печати, какой бы грандиозно-чудовищный памятник современным «героям», исчадиям ада, был бы оставлен потомству!

Бежала я из Петрограда в конце октября 1920 г., стало быть, пережила там эпоху разгара расстрелов: после убийства Урицкого было расстреляно несчетное число лиц, преимущественно офицеров, хотя Урицкий был убит евреем, ничего общего с офицерской средой не имевшим.
Затем настали бесконечные кронштадтские расстрелы, далее — уничтожение целого ряда выдающихся деятелей кадетской партии, объявленных вне закона.
Расстрелы без всякого предъявления обвинения Великих Князей: Павла Александровича, Николая и Георгия Михайловичей, Дмитрия Константиновича. Расстрелы после убийства Володарского и т. д. — несть числа.
Людей расстреливали, как воробьев. До этого томили в тюрьмах и истязали. Всё это совершалось на почве политического и классового изуверства. Нижеследующий мой рассказ — яркая иллюстрация чудовищного озверения человека в дни большевизма. Этот характерный эпизод — трагический расстрел, при потрясающей обстановке, нашего племянника, барона Г.М. Врангеля.

Барон Георгий Михайлович Врангель, владелец большого имения Торосово близ станции Волосово Балтийской ж.д., в двух половиной часах от Петрограда, — жил в деревне безвыездно.
Он был удивительно добродушный, безобидный человек, политикой не занимался. Образцовый семьянин, увлекался молочным хозяйством. Был любим крестьянами. В дни подхода красных войск к Ямбургу по пути то и дело отделялись небольшие отрядики, расползались по деревням и, чтобы потешиться, грабили и убивали помещиков. Однажды в зимнюю ночь, очень морозную, один из таких отрядиков пробрался в Торосовский парк и через террасу ворвался в дом, выбив окна. Перепуганная семья, состоявшая из семидесятилетней старухи-матери, племянника, его жены и четверых детей мал-мала меньше, бросилась, в чем были, в комнату, где уцелели стекла, и заперлась на замок.
А буйная ватага носилась по дому и подвергала грабежу и разрушению всё, что было под рукой: взламывала ящики, содержимым наполняла карманы, вязала в узлы.
Висевшим по стенам изображениям предков зачем-то повыкалывали глаза. Разбивали в мелкие куски Севрский фарфор. Прекрасную мебель XVIII столетия превращали прикладами ружей в щепы.
Рояль разбили вдребезги.
Когда уничтожать ничего не осталось, хватились хозяев. Наткнулись на запертую дверь. Бросились разбивать уцелевшие окна. Как ураган влетели в комнату, где, полумертвые
от перепуга, сидели, прижавшись друг к другу, несчастные родители и дети. Красноармейцы крикнули: «А где же мерзавец этот?» — и, увидев племянника, вытащили его, поставили к стенке, прицелились и, несмотря на отчаянные крики жены и матери и плач детей, выстрелили, но промахнулись, раздробив лишь руку, которая повисла, как плеть, выстрелили вторично и убили его наповал.
Старуха-мать, бросившаяся к сыну, тут же свалилась без чувств.
Оторвали жену племянника от детей, выгнали на мороз, объявили ей, что может идти на все четыре стороны, детей не дадут. «А кто посмеет ее взять в хату, — крикнул главарь, -хату спалим».
Дети, старшему — семь лет, младшему — один год, как затравленные зверьки, забились в угол и, как рассказывала мне мать, сами себе зажимали рот ручонками, чтобы не кричать.
Их вытащили из комнаты и, что бы за потеху придумали с ними — не знаю, но только староста, старик, живший в доме 45 лет, бросился в ноги разбойникам и стал молить отдать детей ему.
«Ну что ж, коль охота, — бери щенят к себе», — смилостивились они.
Заикнулся было старик: «Нельзя ли, мол, позвать священника». — «Тащи, тащи, шута горохового, — крикнули они. — Здесь деревьев много, пусть попляшет на первом суку...»
«А хоронить мы будем сами. Барону и честь баронская», -объявили они... и швырнули покойника на балкон, совсем обнажив его.
Несчастная жена его всю ночь провела в лесу, под деревом. Старик-староста хоть успел ей сунуть теплый платок, чтобы на лютом морозе укрыться немного.
Как стало светать, она поплелась в женский монастырь, расположенный вблизи. Там монахини отогрели и накормили ее. Прожив у них три дня, она решила пойти справиться о детях, а также хотела узнать, где похоронен ее муж.
На заре, крадучись, она пробралась к старосте. От него узнала, что тело до сих пор не похоронено, валяется на террасе, но, по-видимому, сегодня что-то будет, так как с вечера понаехала целая ватага.
Племянница моя умолила старика дать ей возможность хоть одним глазком взглянуть, что будут творить с ей дорогим трупом.

Старик дал ей теплую кофту своей старухи, голову она закутала в теплый платок и замешалась в толпу любопытствующих.
Долго пришлось ждать, пока это отребье рода человеческого изволило проснуться.
И вот, один за одним, повыползала разбойничья ватага на террасу. Втащили ящик, наскоро сколоченный из досок. С прибаутками и хохотом подняли закоченелый труп, поставили его; двое для поддержки подхватили его под руки. Так как, вероятно, широко застывшие глаза смущали их, один подошел и проткнул чем-то покойнику глаза. В полуоткрытый рот вставили окурок. Всё это сопровождалось диким хохотом и цинич-ными остротами. Затем раздалась команда, все схватились за руки и в сатанинском экстазе, распевая садистские песни, изуверы кружились и плясали вокруг трупа, как исступленные.
Были ли они пьяны с утра или зверство опьянило их — не знаю. Намаялись. Раздалась команда: «Вали, вали его». Так как ящик оказался коротковат, они с гиком стали труп туда забивать прикладами, как тушу. Новый окрик: «Становись в очередь». Распорядитель подошел и плюнул. «Барону — баронская честь», — гаркнул он. То же проделали за ним остальные. На этом «церемониал» был закончен. «Церемониймейстер» обратился к глазеющим:
«Эй, кто хочет, тащи эту падаль в помойную яму», — и с грохотом и улюлюканьем, со всего размаха, по ступеням террасы скатили ящик в сад. Подошел старик-староста, за ним, цепляясь, детишки, втащил ящик на приготовленные им розвальни. Усыпал ящик еловыми ветвями...  Взял годовалого на руки, других посадил подле ящика и пошел хоронить поруганного... Выражение лица рассказывавшей мне это жены его, без единой слезинки, неописуемо и незабываемо...

Этот рассказ подтвердил мне и дополнил старший брат покойного, вскоре последовавший за ним. Спустя два месяца он был призван для регистрации. Вступить в красную армию отказался и, как контрреволюционер, был расстрелян. Злоключения несчастной женщины с расстрелом мужа не кончились. Выгнанная из имения, с четырьмя детьми, она перебралась в Петроград.
И вот, неся усиленную физическую работу, стоя в хвостах, живя с детишками впроголодь, изнемогая от холода, она влачила свои печальные дни. Я никогда не забуду, как однажды она навестила меня. Зеленая, изможденная, унизанная детьми: один на одной руке, другой на другой и два держались за платье. Старший, семилетний мальчик, обожал отца. От нервного потрясения, плохого питания
он таял с каждым днем и, наконец, заболел дезинтерией. Лечить его дома и питать — средств не было, и несчастная мать, заручившись содействием знакомого доктора, поместила ребенка в больницу.
Положение его было очень серьезное. Высокая температура вконец изнурила его хилое тельце.
Мальчик метался, в бреду неустанно призывал отца. Несмотря на самое внимательное отношение врача, он, видимо, угасал. Как-то раз, придя в сознание, мальчик, увидев плачущую мать, сказал:
«Мамочка, милая, не плачь, я к Боженьке приду, там папочку увижу». И вот однажды вечером, во время обхода доктора, в присутствии сиделки доктор с сердечным участием сказал матери: « Мне больно Вас огорчить. Положение ребенка безнадежно, он едва ли доживет до утра». Молча пожала она его руку. Доктор ушел.
Несчастная мать припала к ребенку, осыпая его поцелуями. Как вдруг над ухом ее раздался резкий, вульгарный окрик сиделки:
«Ну, будет, будет лизаться!» — и она, схватив ребенка за ноги, потянула его. Ребенок вздрогнул, он еще дышал, держал мать за руку. На встревоженный вопрос потрясенной горем матери: «Бога ради, оставьте, что вы хотите делать с ним?»  -сиделка грубо крикнула: «Да нешто не слышала, доктор сказал, что ему крышка, сейчас ноги протянет. Что место-то занимать, чего тут возжаться? Новой дохлятины понатащили во сколько, местов больше нет».
И, несмотря на отчаянные мольбы матери, вырвала ребенка из ее рук и потащила в мертвецкую. Мать бросилась за ней. Добежав, она увидела потрясающую картину...
В комнате лежали горы обнаженных трупов, которые, за недостатком перевозочных средств и гробов, ждали очереди быть похороненными. Среди них было много уже разложившихся, воздух стоял смрадный. Отыскав своего ребенка, она взяла его в свои объятия... По счастью, через полчаса он умер.
Подобными иллюстрациями, рисующими злосчастное существование обывателей нашей Страдалицы-Родины, можно бы наполнить целые тома.
Конечно, каждый из нас знает, что террор — это только один из острых шипов тернового венца нашей Отчизны".

<hr/>

 Мария Дмитриевна Врангель (до брака Дементьева-Майкова) родилась 18 апреля в 1858 года. Мать главнокомандующего Русской армией Петра Николаевича.  В 1920 году бежала из Петрограда в Финляндию и позже переехала в Сербию. Умерла 18 ноября 1944 года в Брюсселе.