КОЛДУНЬИ

Рассказ Э Кундышевой. «Смена» 24 окт. 1981. Может можно и без слез читать.

Каждую субботу после бани бабка Марья светлой косыночке , в ватнике с большим белым тазом под мышкой , сгорбившись в три погибели , семенит по дороге в конец деревни.

Вот уж бабка Марья к Кирилловне почесала, -глядят в окно деревенские, - а мы еще в бане не были. И чего они по субботам , как заговорщики, вдвоем у Кирилловны собираются? - Колдуют старые, пошутит кто-нибудь, - чего им делать еще. - С легким паром, баб Марья, приветствуют ее встречные,- намылась уже? К Кирилловне направилась? Бабка Марья мимоходом кивает, улыбается и дальше бежит.

Кирилловна живет на краю деревни в большой старой избе. Бабка Марья , цепко хватаясь свободной рукой за перила, взбирается на крыльцо, Можно к тебе, подружка? - улыбаясь, переступает она через порог. - А неужто нельзя,?! -Тяжело переставляя опухшие , похожие на две чурки ноги, появляется из-за печи высокая , грузная Кирилловна, одетая в широкую коричневую кофту поверх передника: - Я все жду, думаю: « Чего же это Марья запаздывает?.Не угорела ли в бане?»

Бабка Марья ставит на лавку возле печи таз, суетливо снимает и кладет рядом с ним ватник и подсаживается к столу. И сразу же заводит речь про баню. Тем временем Кирилловна втыкает в розетку шнур самовара и, медленно передвигаясь к от стола буфету, ставит на стол чашки, серого стекла вазочку с конфетами, тарелку с кусками холодной утренней ватрушки и , соблюдая очередь после бабки Марьи , рассказывает про свое мытье: нынче в бане уж больно жарко было.
Самовар закипает, старухи чай наливают. Как положено, чай тянут из блюдечек, кисленькие конфеты посасывая, и заводят разговор опять же об этих конфетках, что как раз вчера в сельмаг привезли, о том, что сегодня опять к Завьяловым мастер приезжал телевизор чинить, о том что дачники на машинах из города понаехали, по деревне бог весть в чем ходят, прямо житья от них нет......
Замолкают старухи, будто выжидают чего-то, будто для отвода глаз отговорили положенное, а теперь к главному подошли.
И вот Кирилловна рукой взмахивает, словно знак подает.
- Да кому мы нужны с тобой, такие старые! Выкрикивает она обидчиво, - Кому какое дело -то до нас есть?!
-Да уж верно,-подхватывает бабка Марья, -одиношеньки...
Говорят старухи, будто в сотый раз перепетую песню заводят, - хоть и вдовые они, однако у обеих дочери в городе есть, которые каждое лето приезжают к ним с мужьями солидными, с детьми взрослыми, с подарками, а зимой матерей у себя в городе принимают. … Но и правда в этих словах - не вернулись к старухам сыновья молодые с войны.... Если б можно было вернуть их как-нибудь, воскресить!...
Начинает бабка Марья:
- Был бы Шурик жив, враз бы все переделал!...Ох и спорый он был! - трясет она головой. - Хочешь верь- не верь, мальцом, в школу еще не ходил, а уж козули сам себе смастерил. Дощечку тук-тук - приколотил, скамеечку сварганил, руль приставил — и готово! Ванька Спицын прибежит — это он после контузии ноги еле волочит, а тогда , маленький, шустрый был, - водой на дощечку поплескают — и с горушки по снегу. Ванька на скамеечке сидит, а мой с зади пристороился. Эва!
-Бабка Марья смеется, в глаза Кирилловне заглядывает.
- А Борис у меня все на «катушке» катался, - говорит Кирилловна, -решето большое возьмет, водой на морозе обольет, сядет и с берегу у сельсовета — на озеро. Потом раз пришел вымокший, другой- я возьми и спрячь решето. Он: « Мама, а мам, решето не брала?» - Да на что оно мне. Так и не дала, строго говорит Кирилловна, - а что? Не ровен час, в прорубь га 2катушке» своей нырнет! Права я, нет?
- А как же! - кивает бабка Марья. - Не приведи господь!.. Я вот тоже летом как-то вожусь в избе, а Шурик маленький у забора под окошком играет. Вдруг слышу, бык ревет...Помнишь, пастух у нас в колхозе молодой такой, непутевый был, его потом на фронте убило, - стадо пасется, он под кустом, бывало, спит...Так вот, пока спал, бык тот от стада и убег, А бычина здоровый, злющий — его еще все в деревне боялись...Я на крыльцо, значит выскочила — и, матушки, бык против Шурика стоит, землю бодает, копытами скребет!.. Я так и остолбенела вся — ни ни руки ни ноги поднять не могу....Хорошо деревенские подоспели, - облегченно вздыхает бабка Марья, - кто с ведром, кто с кувшином, кто с чем, палками по ним брякают, вокруг быка шум наводят...Испугался он, побежал...Во как бывает. Того и гляди случится что..
- А Николая, конюха одноглазого, помнишь? - начинает рассказывать Кирилловна. - Он еще в войну на денек на побывку приехал, а у жены в избе мужик...Он повернулся и за порог, и с тех пор от него ни весточки. Так однажды он Бориса, ему тогда, считай, годов пять было, на Сильву посадил. А Сиоьва — кобыла с норовом, кого хочешь сбросит, ее потом в войну на госпоставки заьрали...Я выхожу, значит, из огорода и глазам не верю своим - Борис мой Борис мой на Сильве верхом к крыльцу скачет...Тоже , вишь, у Николая ума хватило ребенка на кобылу посадить! А кабы сбросила? - сердится Кирилловна.
Самовар давно остывший стоит, чашки вверх донышками опрокинуты, все темней и темней в избе становится...
- Мужики поедут сетки проверить — и пустые вернутся. А Шурик с бережка у камушков поудит и полное ведерко плотвиц несет. «Мамка, - кричит, - жареху готовь!...»

-Зинаида Сергеевна, учительница Бориса, ну та что после войны к себе в Калининскую в отпуск поехала и там на тропке на мине подорвалась: народ ходил — ничего, а она, говорят, пошла и враз наступила, - так она как-то встретила меня в сельсовете и говорит; « Что хочу сказать тебе Борис твой уж очень хорошо на уроке считает.

С какой угодно задачкой справляется...»

Так сидят старухи в потемках, то смеются, то сокрушаются, радуются прежним радостям, мучаются прежними горестями — снова их молодые сыновья с ними. Снова бабка Марья метет веником в сенях с черных валенок Шурика и, взглянув снизу в лицо его, радуется что щеки у сына тугие, красные...А Кирилловна все конюха Николая бранит, а сама в душе гордится сыном, что не упал он с лошади, удержался — крепкий, значит...Сидят колдуют старые — сероглазые сыновья в выцветших на солнце рубашках перед ними являются. Наполняется изба смехом мальчишечьим, топотом ног босых, плеском воды озерной... Бабка Марья по берегу бежит, Шурика домой кличет, а Кирилловна из-за плеча Бориса в школьный задачник заглядывает и все радостно удивляется: в кого ж он уродился смышленый такой?... И за окном не ноччь наступает , а воскресное довоенное утро разгорается...

Шурик, значит, боронит, а я на бровке сижу. Вдруг смотрю — матушки, чего это с ним?! Сел в телеге спиной к лошади и ну погоняет... Потом сообразила — девка по тропке неподалеку идет, вот он перед ней и изгаляется. А девка хоть и справная, да не с нашей деревни, с Каменочки, с той, что немцы в войну сожгли...
«Борис, а Борис, - говорю , - вон ребята к Зойке Пантелеевой собрались. Сходил бы...» - «Да пусть, - отвечает, - уж больно тут интересно написано...»
Тоьдля старух сенокос жаркий наступает — Шурик с Борисом на копнах с граблямистоят, то дождь грибной моросит — и сыновья полные корзины волнух несут, то теплый майский празхдник приходит — бабка Марья с Кирилловной на деревенском митинге у новой кирпичной школы с сыновьями стоят, первомайские песни из репродуктора слушают...
И вдруг чувствуют старухи- слезы глаза обжигают, застилают все, не дают смотреть...
И теперь в избе слышны плач и тикание ходиков...
Когда же вдосталь они наплачутся, Кирилловна , утерев в последний раз слезу, говорит, как команду дает:
Ну будет. Навспоминались, наплакались — и ладно. Кирилловна поднимается из-за столаЮ и пошаркав по избе, на ощупьВключает свет. И как не было колдовства — Борис в рамке на стене висит, на нем тот костюм, что емупосле семилетки справили, а рядом под стеклом на фотокарточке вся пришедшая в гости к Кирилловне семья Бабки Марьи уместилась — Шурик маленький возле матки у забора, набычавшись, стоит, носком босой ножки в землю уперся...
Слава богу, - сурово говорит Кирилловна, махнув передником по столу, ь- дочвки есть. Не одни. И пенсии хватает.
- Да что говорить, поддакивает бабка Марья, подвязывая на шее потуже косынку, - не бедные! Да и много ли надо нам!
-Ой, да,- вздохнет бабка Марья, вздохнет уже облегченно, успокоенно, будто только что они с Кирилловной очень важное, нужное для себя дело сделали, потом глянет в окно, засуетится: - Матушки! Засиделась я у тебя, темнототища-то на дворе! Одеваясь, таз подхватывет, смеется:
-Хотела после бани его к себе в избу занесть, так к тебе торопилась, опять забыла. Совсем ума не стало...
На крыльце старухи прощаются. В темноте сбоку желтые окошки изб светятся, за невидимым черным озером огоньки далекой деревни мигают.
- Не свались хоть, напутствует бабку Марью Кирилловна, и как только та сгинет в потемках, возвращается в сени
и, как тайную тайных, запечатывает изнутри свою избу на тяжелый железный засов