ИВАН, ДА МАРЬЯ

ИВАН, ДА МАРЬЯ.

   Прошел год после смерти моего тестя Ивана Яковлевича, когда я вырвался из командировки и приехал посмотреть хоть на могилку. 

    Запомнился он мне в последний год,  сидящий на порожках в ондатровой шапке с опущенными «ушами». В фуфайке, в рукавах которой болтались руки,  почти никогда не показывавшиеся  наружу. В ватных брюках, пустотелых наполовину и валенках, так и норовивших соскочить с ног.

   Июль. Раскаленное солнце, словно готовое сбросить пылающую лаву. Ртутный столбик градусника упрямо ползёт к пятидесяти.

- Холодно мне, - хрипит Иван Яковлевич. – Зябко. Скорее бы согреться.

   Я понимаю, что такое « согреться».

   Война оставила память. Полоснула по  легким Ивана Яковлевича. С каждым годом всё больше хрипа добавляла и на сорока градусную жару летом выгоняла. По- волчьи рвать легкие стала, когда Ивану Яковлевичу уже рукой до семидесятого годка было подать.

- Затаилась, - кровавый комок шлепается на ствол высокой дикой груши с морщинистой кожурой и кряжистой не то, что  Иван Яковлевич, осел он, как закваской стал, -  сейчас упущенное добирает. А ведь казалось и сноса не будет.

   Он из-за полуповисших и набрякших  век осматривает двор.

   Всё с плеча рубленное: летняя кухня, баня, сенник..,  на стомиллиметровые гвозди, да железные скобы  схваченные. Не уважал Иван Яковлевич гвоздочки, да молоточки,  говорил: русский характер крепость любит.

   О войне он редко вспоминал. И больше не о себе, а о своих товарищах, и  о Жукове, говоря: не любил он солдат, ради своих погон миллионы клал, численностью выигрывал.

   Поругался я однажды  с женой, любил я тогда выпивать, и к машине. В Москву ехать, а Иван Яковлевич идёт сзади  и бормочет: кем же я теперь командовать буду? кому говорить:  пилить доски, таскать бревна, бабы мне не в помощь, а ты парень ухватистый, бьешь по гвоздку, а попадешь в палец.

    Засмеялся я и остался.

   С войны вернулся он майором. Назначили его начальником уголовного розыска. Искал украденных коров, коз, гусей…, а, найдя виновника, не задерживал его и не писал бумаги, а садился в его хате  напротив него и говорил: ну, что? жизнь свою на ворованном коровьем, гусином…  мясе построить хочешь? Дурак!

   Одно слово, с виду водянистое, пропитанное хрипом и бульканьем.

   Прошло то время, сменило другое.

   Хрип жизнь заслонил, и выедать его внутри стал.

   Он начинает задыхаться и кланяться земле.

   Из летней кухни выскакивает его жена, Мария Моисеевна, высохшая до костей. Прошлась болезнь Ивана Яковлевича и по ней. Рубанула по щёкам,  обтесала их и к зубам прижала. Ковырнула пару дырок для глаз и «расщелину» вместо рта « выпилила».

   - Марья, - хрип добивает Ивана Яковлевич, даже грудь, кажется, выворачивается, вот, вот кожа на  рёбрах начнёт лопаться, - хоронить меня так, как я хоронил на войне своих  солдат. Не модничать. Без попов и отпеваний.

   Мы кладем его  на кровать с подпиленными ножками, чтобы он, если вдруг скатиться, то не ударился бы. А кровать стоит  возле печки, которая   топится и днём, и  ночью, и  летом,  и зимой.

   Через год я снова наведался.

   Зашел в большую комнату, железная кровать исчезла, печка остыла, и не поверил своим глазам.

   За Марией Фёдоровной  никогда не водилась вера в Бога. Отмалчивалась и на смех, и на грех.

   Так откуда и почему взялась икона Божьей Матери в углу?

   Раньше на стенах висели  бронзовая гравюра: охотник, поражающий копьем лань, копия картины Айвазовского «Девятый вал», копия…

- Откуда, -   у Ивана Яковлевича хрип был, а у Марии Моисеевна жизнь голос отняла, а шепот оставила, – виновата я перед Ваней. Вот прошу Спасительницу простить мне грехи мои.

   Попыталась она троеперстие  наложить, да не донеслась рука. Зависла, как перешибленная.

- Умер Ваня так скоро  по моей вине. Может быть, ещё и жив был бы.

   И слеза капнула бы, да в глазах пустошь одна осталась.

- Собралась я утром на базар. Подкупить.  Вывела его на порожки, телефон поставила, чтобы в случае чего скорую мог вызвать. А сама быстренько в магазин побежала.  Бегу и говорю себе: быстрее, быстрее, а куда с моими ногами быстрее. Два, а то и три раза в один и тот же след  попадаю, но всё равно бегу,  Ваня то  один дома остался. А мне как бы другой голос шепчет: вернись домой, не вернешься -  беда будет. Не послушалась я этого голоса. Нахватала хлеба и назад. А голос пророческий оказался. Затащилась в калитку и к порожкам, а Ваня с порожек скатился и застыл. Даже трубку телефона не поднял. Силы ушли. Он уже руку из рукава фуфайки без моей помощи вытянуть не мог

- А может он и не захотел?

   Мария Фёдоровна с упрёком посмотрела на меня.

- Не такой был Ваня, чтобы уйти, не попрощавшись со мной. Не возводи грех на себя и мужа моего. Вот не побежала бы я тогда в магазин, соседку могла же попросить, и был бы сейчас Ваня со мной. Пророческий голос говорил со мной. После этого в церковь я не ходила, не исповедовалась, а сама решила, что голос Спасительницы был. Виновата я перед Ваней, что оставила его тогда и виновата перед Спасительницей, что не послушалась её. Не от беды верить я стала, а от вины. Бед много было, но не одна из них не привела меня к вере. Однажды немец загнал меня и мать в омшаник,  и спалить захотел, так мы дверь выбили, улья в омшанике разбили и пчёл выпустили, они на немца, Я с матерью кричу: кусайте его, гада, он не наш и на утёк, и коров в плавь через Дон перегоняла, сама чуть не утопла. Вина..

   «А может годы, да беды, но ведь не все с годами, да бедами начинают верить», - подумал я, но спорить не стал ни с собой, ни с Марией Моисеевной, - зачем пытаться отнимать у человека то последнее, что осталось у него в душе?».

   Через год после этого разговора ушла и Мария Моисеевна. Похоронили её рядом с мужем.

   «Разошлись» они. На могилке Ивана Яковлевича гранитный памятник с высеченными розами, сверху которых звезда. А Мария Моисеевна лежит под  деревянным крестом: годы, да фамилия, имя и отчество на нём.

   Сколько раз я не приезжал в станицу, столько раз и заходил на кладбище. От одной могилки « разрослись»  другие, в степь втягиваются.

   С виду степь  бескрайняя и вольная.  От её простора голова кружится. А пройдешь по ней и край найдешь…