Маргарет Сангер «Хождение по мукам»

Маргарет Сангер (1883-1966) работала медсестрой в Бруклине в кварталах бедноты и постоянно сталкивалась с негативными последствиями частых родов и подпольных абортов, распространенных среди ее пациенток. В 1914 году Сангер основала Национальную лигу контроля над рождаемостью. Бросив вызов закону и общественным условностям, она пропагандировала методы контрацепции и, в конце концов, открыла собственную клинику. Позднее Сэнгер стала первым президентом Международной федерации планирования семьи и, благодаря ее усилиям, в США был отменены законы, запрещавшие распространение противозачаточных средств и информации о них. Здесь приводится фрагмент ее автобиографии, в котором рассказывается о событиях, побудивших ее бороться за доступность противозачаточных средств.

В те годы в Нью-Йорке ощущалась большая потребность в квалифицированных медицинских сестрах. Многие больные не хотели ложиться в клинику; они боялись, что на них будут «практиковаться» и соглашались на госпитализацию только в случае крайней необходимости. Подобные чувства были особенно сильными, когда речь шла о родах. Обычно женщина рожала и проводила послеродовой период в собственной постели, какой бы неудобной ни была ее спальня. У меня было много домашних обязанностей, поэтому я не могла работать обычной сиделкой, но мне обычно удавалось исполнить роль акушерки, потому что меня заранее предупреждали о примерной дате родов, и можно было спланировать свои дела. Проведя возле роженицы две недели, я возвращалась домой. Иногда меня вызывали в маленькие квартирки, где жили молодые клерки, страховые агенты или юристы, только начинавшие свою карьеру; большинству из них еще не исполнилось тридцати, и их жены рожали своего первого или второго ребенка. Они всегда с интересом расспрашивали меня о самых лучших и самых последних методах воспитания и вскармливания младенцев. В особенности родители еврейской национальности, главное место в жизни которых занимает семья, хотели получить советы и безоговорочно их выполняли.

Но меня все чаще вызывали в Нижний Ист-Сайд, как будто какая-то магнетическая сила помимо моей воли тянула меня туда. Я ненавидела ту беспросветную нищету, в которой жила беднота, и никогда не испытывала от работы в этих кварталах того удовлетворения, которое находили в ней многие великодушные женщины. Моя тревога за таких пациенток была совсем не такой, какую я испытывала прежде, работая в госпитале. Я видела, что в жизни этих женщин многое не так, как должно быть, но это не отражено в их физиологических или медицинских диагнозах. Роженица была для меня не просто роженицей. Я знала о ней гораздо больше: историю ее прежней жизни, ее человеческие возможности, какие у нее дети, и какое их ожидает будущее.

Чаще всего меня вызывали к женам владельцев небольших магазинов, но среди моих пациенток были также жены плотников, водителей грузовиков, мойщиков посуды и торговцев, продававших мелкий товар с тележки. Мен восхищала забота о своих родных, которую проявляли эти люди. Вся семья, в том числе родственники мужа, бабушки и дедушки за несколько месяцев до родов начинали собирать деньги, чтобы заплатить доктору и акушерке.

Как только соседи узнавали, что в доме находится сиделка, они заходили с дружеским визитом и часто приносили мне гостинцы – фрукты, мармеладки или рыбу-фиш, приготовленную по заветному рецепту. Меня бесконечно трогало, что такие бедные люди угощают меня. Позднее они снова заглядывали под тем предлогом, чтобы забрать пустую тарелку, и присаживались, чтобы немного поболтать: торопиться было некуда. За этими маленькими гостинцами всегда следовал вопрос: «Я (или моя дочь или моя сестра) беременна. Скажите, что можно сделать, чтобы у меня не было больше детей. Мы не можем позволить себе иметь еще одного ребенка».

Я пыталась объяснить, что мне известны только два метода предохранения от беременности, которыми пользуются в семья их среднего класса, но женщины всегда отвергали оба эти метода как совершенно неприемлемые. Жена не могла с уверенностью на них положиться, потому что весь груз ответственности возлагался на мужа, а он весьма редко на это соглашался. Ей нужен был метода предохранения с которым она могла бы пользоваться сама, но такого метода не было.

Но ниже этого слоя общества был еще один, представители которого жили в самых ужасных условиях. Угрюмые мужчины не имели профессии и перебивались случайными заработками, но чаще всего были безработными и слонялись без дела, уходя и возвращаясь домой в любое время дня и ночи. Женщины не поддерживали дружеских отношений с соседками и выходили из дома только за покупками, опасливо озираясь по сторонам.

Этим погрязшим в нищете неприкасаемым не помогали ни благотворительные организации, ни церковь. Ими не занимались ни профсоюзы, ни даже армия Спасения. Эти люди никому не доверяли отвергали любую помощь, не разрешая другим вторгаться в их жизнь; они считали, что рождение и смерть – их личное дело. Особое недоверие они испытывали к сотрудникам только что появившихся социальных служб, потому что те совали свой нос в их семьи и задавали много вопросов, выпытывая сведения об их жизни: сколько они зарабатывают, сколько человек в семье, сидел ли кто-нибудь из ее членов в тюрьме. Очень часто двое или трое из каждой семьи в прошлом отбывали срок или в настоящее время подозревались в проституции, магазинных кражах или карманном воровстве и поэтому пытались незаметно проскользнуть мимо полисмена в синем мундире, стоявшего на углу.

В те годы в Нью-Йорке было примерно десять тысяч квартир, куда никогда не проникали прямые солнечные лучи: их окна выходили во дворы-колодцы, со дна которых поднимались зловонные испарения. Эти дворы редко подметали, хотя мусор и отбросы часто выбрасывали в них прямо из окон. Все эти жилища были пропитаны неописуемо отвратительным запахом нищеты: пахло плесенью и еще бог знает чем, и этот неистребимый никакими средствами смрад, который жильцы не замечали, вызывал у меня тошноту. Когда я начинала работать с антисептиками, их резкий запах хотя бы на некоторое время заглушал зловоние.

Я помню одну роженицу, к которой меня вызвал врач страховой компании. Я вскарабкалась на пятый этаж и вошла в душную комнату, но роды оказались слишком быстрыми, и ребенок уже появился на свет. Роженице помогал только десятилетний мальчик. Чтобы не спускаться с пятого этажа, он завернул послед в старую газету и выбросил сверток из окна прямо во двор.

Многие семьи за скромную плату брали так называемых «постояльцев», чтобы заплатить за квартиру. Эти бродяги и подонки общества, которые то работали, то пьянствовали, жили в ужасной тесноте вместе с детьми; в одной комнате иногда спали по шесть человек. Маленькие девочки привыкли одеваться и раздеваться в присутствии мужчин и часто, еще не достигнув половой зрелости, подвергались сексуальным посягательствам; иногда насильниками были их собственные отцы и братья.

Женщины, принадлежавшие к этому классу, были хронически беременными. Из уст в уста передавались советы по поводу того, что делать «залетевшей» девушке или замужней женщине, которая «не убереглась». Предлагались такие средства, как травяные настои, скипидар, паровые ванны, падение с лестницы, введение в матку вязальных спиц или крючков. Когда появлялись слухи о новом средстве, женщины бежали в аптеку, и если провизор был настрое дружелюбно, то он мог сказать: «Нет, это вам не поможет, но может быть вот от этого будет толк». Молодые аптекари обычно отказывались давать советы, потому что если бы это стало известно, им пришлось бы отвечать перед законом; акушерки боялись еще больше. Обреченные женщины умоляли меня открыть им «секрет», известный богатым людям, и предлагали заплатить за него; многие из них действительно верили, что скрываю от них эти сведения, желая получить за них деньги. Они спрашивали об этом всех и перепробовали все средства, но ничего не помогало. В субботние вечера я видела, как у дома, где делали нелегальные аборты за пять долларов, собирались очереди; в их стояло от пятидесяти до ста женщин, старавшихся спрятать лица под платками.

Каждое следующее посещение этого квартала было похоже на посторенние ночного кошмара, и каждый раз мне сообщали, что «миссис Коуэн увезли в больницу, но назад она не вернулась», или что «миссис Келли» отослала детей к соседке, включила газ и засунула голову в духовку».

День за днем я слышала такие истории; о мертворожденном ребенке рассказывали с чувством большого облегчения, о смерти малыша постарше – с печалью, но тоже с некоторым облегчением. Сотни раз я слышала о том, как матери умирали от абортов, а дети попадали в приют. Выслушивая подробности, я содрогалась от ужаса и понимала, что за этими трагедиями стоит крайняя нищета, одной из причин которой было лишком большое количество детей в семьях. Эти смерти казались абсолютно бессмысленными. В своих снах я видела вереницу озабоченных, печальных, преждевременно постаревших женских лиц, смотревших на меня иногда с мольбой, иногда с укором.

Это были не просто «бедственные условии жизни бедных», о которых мы читаем в газетах. Я была лично знакома с этими женщинами. Они были такими же, как я, живыми людьми, у которых были свои надежды, страхи и стремления. Тем не менее они были обречены, не достигнув тридцати пяти лет, превратиться в развалин, изношенные и изуродованные тела которых будут выброшены на свалку. Яне могла закрывать глаза на их нищету, но не видела никакого выхода. Уют и комфорт жизни моей семьи стали вызывать у меня чувство вины.

Однажды душным июльским днем 1912 года меня вывали к пациентке, жившей во многоквартирном доме на Гранд-стрит. Это была маленькая и хрупкая еврейка родом из России; ей было около двадцати восьми лет, и ее лицо принадлежало к тому типу лиц, которым страдание придает сходство с ликом мадонны. В тесной трехкомнатной квартирке царил полный беспорядок. Джейк Закс, водитель грузовика, который был ненамного старше своей жены, придя домой обнаружил, что трое его детей плачут над ее бесчувственным телом. Она потеряла сознание после того, как сама сделала себя аборт. Муж позвонил ближайшему врачу, а тот в свою очередь, послал за мной. Джейк зарабатывал совсем немного, и этих денег едва хватало на то, чтобы прокормить и прилично одеть детей, которые не отличались крепким здоровьем. Но благодаря тому, что его жена была изобретательной хозяйкой, им удалось скопить немного денег, и он рад был истратить их на сиделку вместо того, чтобы отправлять жену в больницу.

Мы с доктором начали борьбу с сепсисом. Никогда еще мне не приходилось работать так быстро и сосредоточенно. Ночи были такими же душными, как дни; казалось, что мы будем вечно плавиться в этому раскаленном аду. Стояла невозможная жара, а за каждой порцией пищи, с каждым кусочком льда или лекарством приходилось спускаться вниз и снова подниматься на третий этаж.

Джейк был добрее и заботливее многих мужей, которых мне приходилось встречать. Он любил своих детей и всегда помогал жене купать и одевать их. Утром перед уходом на работу он приносил наверх воду и выносил мусор; он изо всех сил старался помогать мне, с тревогой наблюдая за состоянием своей жены.

Через две недели миссис Закс начала поправляться. Соседи, которые обычно не ждали от аборта благоприятного исхода, были искренне рады, что она выжила. Она с трудом улыбалась всем, кто приходил ее навестить, и тихим голосом благодарила, но не могла ответить на их сердечные поздравления. Она казалась слишком подавленной и встревоженной и слишком часто задумывалась.

В конце третьей недели, кода я собиралась оставить свою еще слабую пациентку, и ей предстояло снова самой нести тяжелое бремя своей трудной жизни, она, наконец, высказала свои опасения: «Еще один ребенок, наверное, меня доконает?».

Я уклонилась от ответа, сказав: «Еще слишком рано об этом говорить».

Но когда доктор пришел со своим последним визитом, я отвела его в сторону. «Миссис Закс ужасно боится, что у нее будет еще один ребенок».

«И правильно делает», - тихо ответил доктор. Потом он подошел к ее постели и сказал: «Еще разок выкинете такой номер, сударыня, и незачем будет посылать за мной».

«Я знаю, доктор, - покорно ответила она, - но…» Она поколебалась, как будто ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы задать этот вопрос: «Можно что-нибудь сделать, чтобы детей больше не было?»

Доктор был добрый человек и очень старался спасти ее, но ему так часто задавали подобные вопросы, что он давно уже потерял когда-то свойственную ему деликатность. Он добродушно рассмеялся: «Вы хотите, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, не правда ли? Так не бывает».

Затем, уже взяв шляпу и саквояж, и собираясь уходить он сказал: «Скажите Джейку, чтобы он спал на крыше».

Я бросила быстрый взгляд на миссис Зекс. Сквозь внезапно выступившие у меня на глазах слезы я все же разглядела на ее лице выражение полного отчаяния. Мы просто молча смотрели друг на друга, пока за доктором не закрылась дверь. Тогда она стиснула в мольбе и протянула ко мне свои тонкие руки с голубоватыми венами. «Он не может этого понять. Ведь он мужчина. Но вы-то понимаете меня, правда? Пожалуйста, откройте мне секрет, и я ни словечка не пророню, ни одной живой душе. Пожалуйста!»

Что мне было делать? Я не могла отделаться несколькими обычными успокоительными фразами, которые не принесли бы утешения. Я просто устроила ее как можно удобнее в постели и пообещала, что приду через несколько дней, чтобы снова поговорить об этом. Через некоторое время она заснула, и я на цыпочках вышла из комнаты.

Печальный образ миссис Закс снился мне каждую ночь. Я придумывала себе всевозможные оправдания, потому что так и не пошла к ней снова. Я была занята другими пациентами; на самом деле я не знала, что ей сказать или как убедить ее в том, что сама не знаю этого секрета; я была бессильна предотвратить такие чудовищные зверства. Время шло, а я ничего не предпринимала.

Однажды вечером, примерно через три месяца, зазвонил телефон, и я услышала взволнованный голос Джеа Закса, который умолял меня прийти к ним как можно быстрее; его жена снова была больна и по той же причине. На какое-то мгновение мне дико захотелось послать вместо себя кого-нибудь другого, но я, конечно, быстро накинула свой рабочий халат, схватила сумку и выбежала из дома. Всю дорогу я страстно желала, чтобы в метро произошло крушение, взрыв, что угодно – лишь бы мне не пришлось снова переступать порог этого дома. Однако с мной не случилось ничего такого, что могло бы хотя бы задержать меня в пути. Я вошла в грязный подъезд и еще раз поднялась по знакомой лестнице. Дети были дома, маленькие бедняжки.

Миссис Закс находилась в коме и умерла через десять минут после моего прихода. Я сложила ее неподвижные руки на ее груди, вспоминая, как она протягивала их ко мне, смиренно умоляя дать ей информацию на которую она имела полное право, и накрыла ее мертвенно-бледное лицо простыней. Джейк безутешно рыдал и рвал на себе волосы, как безумный. Снова и снова он причитал: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!»

Когда я уходила, он в отчаянии расхаживал взад и вперед по комнате. Я тоже несколько часов бродила по опустевшим улицам. Когда я, наконец, вернулась домой и тихонько отворила дверь, вся семья уже спала. Я взглянула в окно на тускло освещенный город. С фотографической точностью, будто я смотрела кинофильм, мне представились страдания и горести его жителей: женщины, корчащиеся в родовых муках, чтобы произвести на свет младенцев; сами младенцы, голодные и без пеленок, завернутые для тепла в старые газеты; исхудалые, бледные, морщинистые, как у стариков, личики шестилетних детей, загнанных в в темные и вонючие подвалы, скорчившихся на каменном полу, одетых в лохмотья, через которые просвечивает тело; своими худенькими ручонками они мастерят абажуры или искусственные цветы; белые гробы, черные гробы, гробы, нескончаемая и вечная череда гробов. Однако картина сменяла другую, а за ней возникала следующая. Я не могла этого больше выносить.

Я стояла у окна, пока не рассвело. Взошло солнце, и его лучи осветили крыши домов. Этот рассвет был для меня не просто зарей нового дня – для меня началась новая жизнь. Сомнения и вопросы, эксперименты и попытки остались позади. Я знала, что уже не могу довольствоваться тем, чтобы просто не давать людям умереть.

Я легла в постель, зная, что чего бы мне это ни стоило, я больше не буду лечить людей успокоительными и болеутоляющими средствами; я была полна решимости отказаться от полумер, отыскать корень зла и изменить судьбы матерей, чьи несчастья были огромны, как небо.