Цветастая старуха...(Валерий Рыженко)

ЦВЕТАСТАЯ СТАРУХА...

(Глава из повести «Мой посёлок)

   Осенью выдалось свободное время, и я снарядился съездить в свой посёлок. Заглянул на кладбище. Посидел возле могилок отца, матери, сестры, тёти Фене. Не долго, потому что кладбища вызывают у меня протест, а не смирение.

   После  хотел  махнуть в Обливскую: к тёще и тестю, но  передумал. Сказывалась усталость. Почти тыщу вёрст от Москвы до посёлка. Останавливался только на заправках.

   В родные места на крыльях летишь, а в чужие – ползком пробираешься.

   В посёлке решил я заглянуть к своему бывшему дружку Юрке Молотову, чтобы переночевать. Дом у него в три комнаты. Живёт один. Дети рассеялись по городам. Жена свой срок отходила. Отец тоже. О матери, Маргарите Ивановне, я точно не знал. Наверное, то ли впереди мужа пошла, то ли вдогонку.   

   «По старой дружбе не откажет, - думал я, - вместе учились с первого класса до десятого, вместе нас выгоняла с уроков учительница по истории, которую мы дразнили Юноной, вместе дрались с братьями Запашными, да  и к девчатам – близнецам Белоусовым  не порознь  ходили…».

   Не отказал Юрка.

   Был паренёк, а стал, как корявый сучок. Вкривь и вкось разметала его жизнь. Да в такую вкривь и вкось, что я не поверил бы, если бы не заехал к нему.

  Повспоминали мы самые стрёмные эпизоды: как магазинчик обворовали, и ящик с вином, засунув в мешок,  в речке спрятали, и как нас чуть не запрятали, если б не юркин отец – прокурор. Как, да как, запенились слова -  без передыха.… Словом, пронеслись галопом по прошлому.

   Уже под вечер  попросил он меня съездить в деревню Морозовскую, которая находилась в пяти километрах от посёлка.

- Проверить кое – кого и кое-что там нужно, - начал он. – Младший брат Костя в Морозовской живёт. Помнишь его?

   Как же не помнить. Вьюнок – вершок. Хвостом за нами цеплялся. Отбояривались от него тем, что билеты ему в кино в зимний клуб покупали или, когда копейка лишняя после девчат оставалась, соблазняли мороженным и скармливали ему, пока он не застывал от холода.

- Пьёт, сволочь. Щас народ, какой пошел?

   Прошелся он по народу: ворует, тащит, пьет…

   Оставив народ, перешёл на себя: работаешь, хребтину надламываешь, а чуть в сторону отойдешь, и пропело твоё добро в чужих руках.

   Вместе с добром не упустил он хлестнуть и пошатнувшийся порядок, а как же? – отец  прокурором заседал.

   Дорогой пытался я выудить у Юрки: кое – кого и кое-что.

- Боишься?

-Да в темноту же  еду.

- Темноты не будет. Свет будет.

   Не удалось мне вырвать у него объяснений. А отказываться от поездки самолюбие не давало.

   Минут через двадцать подъехали мы к дому Кости, рядом с которым  стоял небольшой, деревянный, покосившийся флигель.

   Юрка заглянул в дом. Не уступал костин дому его дому. Дед по наследству  оставил.

- Сволочь, - сказал Юрка, выйдя. – Сука. Пьёт с подзаборниками, не просыпаясь.  Допьётся и сдохнет. Не хозяйственник, - отрубил он.

   Попробовал я в советчики влезть.

- Забери его к себе. Может, перестанет пить.

   Юрка с удивлением посмотрел на меня, хмыкнул  и направился к флигелю.

   Две маленькие комнаты, заваленные мешками. Низкий покрывшийся толстой  пылью потолок с лампочкой, то мигавшей светом, то тухнувшей. Стены с облохматившейся штукатуркой. Окна, заплетенные паутиной. Отжившие свой полёт мухи в двойных рамах. Гуляющие по углам, да стенам сквозняки. Побеленная в разноцвет печка, на которой стояла большая «неумытая» железная кастрюля с водой, уже слегка поддёрнутая тонким ледком.

   Юрка подошел к мешкам. Похлопал, пообжимал.

- Моё зерно, моё, - сказал он. – Корм для житухи. Берегу, как зеницу ока.

   Среди мешков я заметил железную кровать с проржавевшими спинками, на которой, свернувшись комочком, лежала старуха с запавшими глазами и провалившимися щеками, словно из под них высосали воздух, укрытая  разноцветным тряпьём. Рядом с кроватью стоял плесневеющий, «хромающий» на одну ногу табурет. На нем потемневшая и потрескавшаяся солонка. Затвердевший кусок чёрного хлеба, покрытый мелкими зелеными пятнышками. И пустая гнутая по бокам алюминиевая миска с расписной обкусанной деревянной  ложкой…

- Как дела, хозяюшка, - сказал Юрка, не отрывая глаз от мешков. –  Всё в порядке, - его взгляд от мешков переместился  к старухе. – Не своровал?

   Старуха с трудом вытащила руки  из-под тряпья.

- Да нет, - проталкивая  слова сквозь почерневшие и редкие зубы, сказала она. - Сегодня утром пересчитала. Всё сходится.

- Точно сходится?

- Уж, как глаза глядели. Очки я в тот раз уронила и раздавила по слепоте своей.

- Нда, -  Юрка поморщился. –  Не по хозяйски. Нужно было верёвочку – то к дужкам крепче привязывать и на затылок забрасывать. Учил ведь.

- Руки, - старуха замолчала и обессилено откинулась на подушку в рваной наволочке.

- Очки новые в следующий раз привезу, а руки? Ты чаще пальцами двигай. Они тогда лучше жить будут. – Юрка попинал мешки ногами. Твёрдые. До отказа забитые. -  Так говоришь, что всё сходится.

Это хорошо. Я сейчас и сам посчитаю. В любом деле нужна проверка.

- Так, так, - забормотала старуха. – Посчитай. Ты мне только одеяльце тёплое, хоть шерстяное, хоть ватное привези, а то скоро и зима. Холодно будет.

- Привезу и шерстяное, и ватное, - ответил Юрка, пересчитывая мешки и потуже завязывая их «горлышко» верёвкой, - и окна новые  вставлю,  и сквознячок уберу, и печку затоплю, и дверь новую поставлю, и…, - заИкал он, не отрываясь от счёта. – И кровать заменим… И, - Юрка осёкся. – А вот дырка в мешке. Мыши прогрызли. Они же всё зерно сожрут. Ты это. Повнимательней за ними.

- Да я же не кошка, - пробормотала старуха.

   Юрка промолчал, а затем бросил.

-Не забудь заштопать. – И снова принялся за счёт и снова осёкся. -  Двадцать.

   Он повернулся к старухе.

- Как же так двадцать? Было же на мешок больше. Очко. Не углядела!

   От взгляда Юрки старуха попыталась скрыться в тряпье, да тряпье было такое, что, чем больше тянешь к голове, тем больше оголяются ноги.

- Всё бы тебе шерстяное, да ватное, - нарастая в голосе, сказал Юрка. – Если я не буду кормить курей и свиней, чем сам кормиться буду и тебя, чем кормить стану? Сон урежь. Без него ещё можно прожить, а без кормежки голодняк.

- Так, так, - снова забормотала старуха. – Украл Костя, наверное, когда я малость вздремнула. Ты уж не сердись на меня.

- Ага. Благодарить я должен тебя. Я же всё на зиму рассчитал для курей и свиней. Вот, - он повернулся ко мне, - как с такими проживешь? Последний раз предупреждаю тебя. Гляди за мешками. Не важные дела, хлопец, - он похлопал меня по плечу, - ох, не важные.

- А кто это с тобой? Откуда? – просипела из тряпья старуха.

- А, - не давая открыть мне рот, бросил Юрка. – Знакомый из посёлка. Ты не о нём спрашивай, а за кормом  получше смотри. Иначе голодуха и…

   Не договорив, он вышел на улицу.

- Юр, - начал я, - почему ты мне рот закрыл?

- Ну, вот, - вздохнул он, расковыривая указательным пальцем нос. – Столько времени во флигеле пробыл, а не понял. Ей же нельзя много говорить. Она же силу должна беречь, чтобы  корм от Кости стеречь и мне докладывать. А Костя меня побаивается. Я его на коленку возьму. Хрясь. И была одна хворостинка, а разломается на  две половинки.

- Я что-то  не понимаю, - сказал я. -  Кто эта старуха? Случайно…

- Не случайно, а точно. Мать, - упредил он меня, зевая. – Я её держу тут, как…, - он переключился на «хозяйственные» мысли. – Мешок пропал. Вот, сука.

    Запутала меня его мысль «сука». Попытался я прояснить её, а в ответ.

- А тебе и не нужно понимать. Ты в городе живёшь, а я в посёлке. Старуха – моя мать. Понял? Не узнал что – ли. А ещё с московскими глазами. Они же позаковыристей  деревенских должны  быть или как?

    Маргарита Ивановна!

   Помнил я её. Как тополёк была. Не испортил её прокурорский нрав мужа. А гостеприимством и радушием на весь посёлок славилась. Первым делом, если кто приходил, говорила: никаких разговоров, за стол, а когда стол пустым станет, тогда и беседовать будем. По своей воле ходила к поселковым бабам, у которых мужья пили, и грозила мужикам: если напьешься ещё раз, попрошу мужа, чтоб он вызывал тебя к себе, у него одна нога целая, а другая в протезе, так он тебя протезом и прочехвостит в кабинете, а дальше прокурора бежать тебе некуда.

   Стоп – сигналы ставила.

- Мать, - спокойно повторил Юрка, -  чему удивляешься? Ну, постарела, жизнь девяностый годок  накинула, а при деле всё равно должна быть,- да, потвердел характером Юрка, а раньше характер на отце – прокуроре держался. -  Сейчас время тугое. Кто не при деле, вылетает, как камушек из рогатки.

   Я к нему снова со своими советами.

- Возьми мать, отвези её домой. Места  хватает. Зерно тоже домой. Целей будет.

- Ишь, ты, благодетель.  Зерно тоже. – Усмешка «закостенела» на его лице. -  Оно же ворованное. Соседи нашепчут, нагрянут погоники. А тут никто не знает. Вот эта сволочь, сука – брат, ворует на водку.  Он у меня за мешок кровью умоется. Прозевала старуха. Плохой сторож, - огорченно закончил он.

   Не выдержал я. Наверное, не слова нужны были, а я словами.

- Ну и сучара ты.  Таких ещё, наверное, и свет не видел.

   Осечка. Не понял он меня.

 - Нашел, кого сучарить, - огрызнулся Юрка. -  У вас в Москве  мэры, да губернаторские пэры миллиарды  воруют и сучарами никто их не обзывает. А ты меня за двадцать мешков зерна сучарой загрузил

- Да я же не за мешки Я другое имел в виду.

   Нет, чтобы в лоб сказать. В обход   пошел.

- А иди  ты на хрен, - отмахнулся Юрка. -  Некогда мне тут с твоими  видами разбираться. Мне нужно хозяйство восстанавливать и брата ловить. Сколько зёрен было в мешке, столько я из него капель крови выцежу. Езжай. Я и пешком дойду.

   Выскочил я на бугор. Остановился. Вылез из машины и посмотрел на поселок.

   Тополя были ещё в силе, держали листву, но осень накатывалась мутными волнами, добивая остатки тепла.

PS. До сих пор думаю, почему я не ударил его? Может быть потому, что понимал, что кулаком его сучью душу не вывернешь. Слаб кулак. В кровь разбивает, а душу не меняет. А Маргарита Ивановна? Забрать? А куда? Бессилие.