Невольные встречи

Невольные встречи

Эфраим Вольф

http://berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer3/EWolf1.php

Книга вторая

(продолжение. Начало в №2/2013)

Раздел второй

ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ СЛЕДСТВИЯ 
И ДО ЛАГЕРЯ

Меня и моих однодельцев вывели в тюремный двор. Нас разместили в двух «воронках» (тюремных фургонах). Они были не черными, как обычно, а почему-то зелеными. На одном было написано «Мясо», а на другом «Фрукты».

Умно придумано, – сказал я вслух.

Тс, тс! – зашикали надзиратели.

Кузов был разбит на секции, так что представлял собой набор изолированных «боксов».

Уже совсем стемнело, когда «воронок» привез меня в плохо освещенный двор тюрьмы. Меня втолкнули в еще хуже освещенную камеру. В небольшой камере было полно людей. Все стояли, сидеть было негде. Люди говорили не по-русски. Вслушавшись в их разговор, я понял, что это – венгерские военнопленные. Используя свои скудные познания в венгерском языке, почерпнутые у Лошенци, и заменяя недостающие мне слова немецкими, я спросил, где это мы находимся и почему они здесь.

Венгры обрадовались, услышав из уст невенгра «родную речь», и постарались ответить на мои вопросы. А так как я плохо понял ответ на второй вопрос, то кто-то из них мне повторил этот ответ и по-немецки.

Оказывается, все мы находимся в камере предварительного заключения (КПЗ) знаменитой Лукьяновской тюрьмы города Киева и скоро их переведут  в следственные, а меня – в «послеследственную» камеры. Очутились же они здесь в связи с активным участием во всеобщей забастовке венгерских военнопленных в Дарницких лагерях под Киевом.

А забастовка была приурочена ко дню второй годовщины их пребывания в этих лагерях. Когда их привезли в Дарницу, перед ними выступил какой-то советский офицер, призывая к дисциплине и добросовестному труду.

Со своей стороны, – сказал он, – мы обязуемся вас хорошо кормить, одевать и обувать и не держать здесь более двух лет.

Военнопленные последовали призыву, и власти выполнили первую часть своего обещания: их содержали несравненно лучше, чем немецких военнопленных. Но приближался конец второго года их пребывания в Дарнице, а больше половины их них еще не были репатриированы в Венгрию.

Военнопленные выбрали делегацию из трех человек, передавшую властям просьбу ускорить репатриацию и к обещанному сроку дать возможность всем вернуться на родину. Власти сказали, что никаких сроков установлено быть не может и что офицер не был уполномочен давать подобного рода обещания.

Кстати, как фамилия этого офицера?

Не знаем, – ответили делегаты.

Ах, не знаете! Вы и не можете знать, ибо вся эта история с обещанием – провокационная выдумка!

Делегаты стали спорить, доказывая свою правоту, но  все это было бесполезно с юридической точки зрения: никаких документов, подтверждающих их слова, не было. Их посадили в карцер за бунт и подстрекательство.

Военнопленные не дождались возвращения своих делегатов, ибо тех сразу же после карцера куда-то отправили. Было решено начать всеобщую забастовку, приуроченную ко второй годовщине пребывания военнопленных в Дарнице. Забастовщики несли плакат с единственным требованием: «Домой!». Бастовать долго не пришлось. Советские солдаты вступили на территорию Дарницких лагерей, отобрали активистов, и вот они здесь.

                                                                                                        1.      Лазарев

Из КПЗ я попал в бытовую «послеследственную» камеру, в которой находилось человек сорок. Вместо кроватей здесь были двухъярусные нары, увиденные мною здесь впервые в жизни. Вслед за мной в камеру ввели какого-то одноглазого парня. Увидев меня, он сразу заинтересовался и спросил фамилию. Я назвал.

-        Да мы ведь однодельцы! – воскликнул он и бросился мне на шею. Но тут же открылась дверь и его увели: однодельцам до объявления приговора сидеть в одной камере не положено… Позже я узнал, что это был Сема Кенис.

Поместился я на втором ярусе рядом с белобрысым пятнадцатилетним пареньком Лазаревым. Он учился в фабрично-заводском училище (ФЗУ), где его кормили, одевали, обували. Но вот бабушка его голодала и страдала от холода. Лазарев очень любил свою бабушку: кроме нее, у него никого на свете не было. Но чем он мог помочь ей? Денег у него не было, а из столовой ФЗУ он мог принести ей лишь кусок хлеба или котлету из своего пайка. Однажды бабушка заболела. Врач прописал лекарства, велел лучше питаться. Лазарев обворовал молочный ларек. Принес бабушке молоко, сметану, масло, соврав ей, что где-то заработал деньги. Но на следующий день его арестовали. Хотя дело ясное, следствие почему-то длилось целый месяц и «шьют» ему «Указ о хищении государственного имущества», за что грозит не менее пяти лет. Узнав, что я студент, Лазарев попросил меня написать для него покаянное письмо прокурору, что я с удовольствием и сделал (благо, здесь разрешалось иметь карандаш и бумагу, не то что на Короленко 33).

Лазарев не знал, как и благодарить меня.

-        Ты песни любишь? – спросил он.

-        Очень, – ответил я.

-        Так вот, я тебе спою все, что знаю.

Плата за мою небольшую услугу была невероятно щедрой. Лазарев обладал изумительным голосом, и репертуар его был неисчерпаем: и народные песни, и старинные романсы, и блатные песни (последним он научился уже во время следствия). Мне очень понравились в его исполнении песни периода Отечественной войны, лирические песни Дунаевского, а особенно – «Ласковая песнь». Раскрыв рот от восхищения, я слушал тюремные песни «Всю ночь бушевал океан», «Я живу близ Охотского моря», «Начинаются дни золотые», «Приморили, гады, придавили», «Письмо маме», «Не для меня».

Я приведу здесь две последние песни, до слез тронувшие меня своей задушевностью. Вот первая из них:

 ***

Рифма в этих песнях примитивная, а зачастую и вовсе отсутствует. Но надо слушать их мелодию, а особенно – в исполнении Лазарева, чтобы по достоинству оценить их!

Последняя строфа песни «Не для меня» показалась мне устаревшей, и я присочинил более современную концовку к этой народной песне:

Последняя гиперболическая метафора заимствована из пропетой Лазаревым песни, из которой запомнилось лишь:

                                                                          2.      Лавров и Григорий Пастернак

Мне принесли передачу. Я очень обрадовался: во первых, это было подтверждением того, что родственники следят за моим передвижением и в курсе дела, во-вторых, я давненько передач не получал. Но не успел я отвернуться, как передача исчезла целиком и полностью. Ничего я так и не вкусил. С досады я плюнул и громко сказал:

Ух, воры проклятые! Подавиться бы вам моей передачей!

Ко мне подошел Гришка Пастернак, грузинского типа детина с широкими черными усами, большими черными глазами и большим орлиным носом. Его арестовали в Сухуми с четырьмя (!) украденными чемоданами (в руках и через спину). Гришка отвел меня в сторону и прошипел:

Если ты, фраер, еще раз слово плохое скажешь о ворах – быть тебе удушенным.

Я посмотрел на него и понял: такому, действительно, ничего не стоит задушить человека…

Гришка! – послышался голос с другого конца камеры. – С кем это ты там возишься?

-        Да вот, гад один здесь воров проклинает! – ответил Пастернак.

-        А веди его сюда! – властно приказал тот же голос.

Не без дрожи в коленках пошел я из крайнего левого угла камеры, где располагались мы с Лазаревым, в крайний правый, где на первом ярусе располагались Гришка и обладатель властного голоса, которому Гришка повиновался.

Я видел прежде этого дряблого старика, бритого и стриженного, но не обратил на него особенного внимания. Теперь я присмотрелся к нему поближе. Все лицо его было испещрено шрамами и рубцами, а руки были в татуировке. Маленькие, постоянно бегающие зеленоватые глаза светились умом и хитростью. Глаза его были очень зоркими, а слух очень тонким, но он время от времени притворялся, что плохо видит и слышит. Особенно мастерски имитировал он глухоту, когда ему нужно было выгадать время для обдумывания оптимального ответа.

-        Вот, папаня, – обратился к нему Гришка, – привел я к тебе фраера, который своей помойной ямой проклинает нас, законников.

-        Заткнись, Гришка, – сказал старик и обратился ко мне: – Расскажи, как было дело.

Я рассказал.

-        А это не по закону: забирать у человека всю передачу полностью, даже не дав ему вкусить от нее.

Гришка открыл рот, чтобы возразить, ибо обычная воровская практика нарушена не была, но старик гневно посмотрел на него и прикрикнул:

-        Заткнись, Гришка! Пахану перечить смеешь? Это тебе, дураку-жадюге, не четыре чемодана сразу красть!

-        Виноват! – сказал Гришка. – Не я его передачу курочил^[6], а шавки^[7].

-        А кто хозяин в камере? Ты! Так вот отныне такой закон в камере: кто получает передачу, берет себе половину, вторая половина поступает к тебе, и ты делишь ее между законниками. Так и шавкам передай. А теперь ступай, Гришка, а я с парнем наедине потолкую.

-        Слушаю, – покорно сказал Пастернак и ушел в другой конец камеры.

-        Ну, а теперь давай знакомиться, – сказал старик и протянул мне руку. – Как твое прозвище?

Я сказал.

-        А мое на сегодняшний день Лавров. Хорошо звучит, правда? – хитро подмигнул старик.

-        Хорошо, – ответил я. – А не потомок ли вы того самого знаменитого Лаврова?

-        Да нет же! Никто из предков моих такого прозвища не носил.

Лишь теперь «до меня дошло», что Лавров – не настоящая фамилия старика.

-        А все-таки, в честь ли того самого Лаврова выбрали вы себе именно это прозвище? – не унимался я.

-        Того самого, того самого! – передразнил меня старик. – Просто звучит хорошо. Лавр – пахучее дерево. А расскажи уж: кто «тот самый Лавров»?

Я рассказал ему о великом народнике. Старик очень обрадовался, что носит фамилию столь знаменитого человека.

-        Я слыхал, что ты всякие прошения ловко пишешь, – сказал он.

-        Ловко ли – не могу сказать, ибо не юрист я и законов не знаю, но вот соседу своему и еще двоим написал.

-        Законы знаю я, хотя и малограмотный. Будь моим писарем, – сказал старик тоном, не терпящим возражения. – Будешь нашим законникам всякие прошения писать. Чего знать не будешь – со мной советуйся.

Уголовный кодекс Лавров, действительно, знал превосходно. Из его разговоров с законниками видно было, что он побывал в десятках тюрем России и Украины и знал все ходы и выходы в них, всю специфику и особенности каждой. Но самым удивительным было то, что он никогда не попадал по крупному делу, а большей частью судился на три-пять месяцев за бродяжничество, причем всегда осенью, так что зиму он проводил в тюрьме, а лето – на воле. Каждый раз он фигурировал под другой фамилией, так что рецидивистом его не считали. У него был какой-то феноменальный «нюх на людей». И за всю свою воровскую и тюремную практику, истоки которой теряются далеко в предреволюционном периоде, он ни разу не проваливался, не попадал на удочку сексота. Я восхищался «паханом» и думал: «Какой интересный прототип для увлекательного романа!»

Лавров много рассказывал мне о воровских законах и о воровских «профессиях». Из этих рассказов я запомнил только, что «мокрушники» – это воры, допускающие убийство, «медвежатники» – вскрыватели сейфов. Особенно много говорилось о «чемоданщиках», об искусстве воровать чемоданы. Лавров прочел целую лекцию на эту тему Пастернаку, которому он никак не мог простить его невежества, заключавшегося в одновременном похищении четырех чемоданов. В частности, пахан говорил о таких приемах, как «подмена», «заговаривание» и «уволакивание». Очень интересно последнее, бывшее в большой моде в тридцатых годах. «Чемоданщик», находясь на крыше вагона, просовывает в открытое окно вагона специальный крюк и уволакивает чемодан. Акту «уволакивания» должна предшествовать разведка и тщательное обдумывание – откуда уволакивать и куда скрываться с добычей. Для иллюстрации своей лекции Лавров запел соответствующую песенку с назойливым припевом^[8]:

 И все законники, слушающие лекцию Лаврова, с остервенением подхватывали припев:

Неистовую вокальную вакханалию законников прервал металлический грохот. Это надзиратель металлическим ключом колотил в окованную жестью дверь. Как только открылась кормушка, Лавров рысцой подбежал к двери. Он весь преобразился. Из гордого властного пахана он превратился в жалкого лакея.

-        Начальничек! – подобострастно выпалил он. – Начальничек! В чем дело?

-         В чем дело?! – свирепо переспросил надзиратель. – Он еще спрашивает! Что за галдеж вы тут устроили? Сумасшедший дом здесь, что ли?!

-        Ой, начальничек, неужели и души отвести нельзя? Нет у нас тут ни баяна, ни балалайки, ни бабы, ни кино, ни театра… Неужто и петь нельзя?

-        Ох, устрою я вам театр, что душе тошно станет!

-        Да не гневайся, начальничек! Не гневайся, миленький! Мы уже прекратили и впредь петь не будем, – холуйским голосом сюсюкал Лавров.

Инцидент был исчерпан.

После этого эпизода Лавров стал мне противен. Но я продолжал считаться его «писарем» и присутствовать при беседах законников.

Я убедился в правоте яцыновского анализа состава бытовой преступности. Больше всего людей привлекалось по «Указу о хищении государственного имущества». В эту категорию входили как случайные воры, подобные Лазареву, так и воры-профессионалы. Сюда же относились и растратчики. Затем шли «колхозные указники». Их судьба меня особенно трогала, ибо, в основном, это не были преступники. Преступно было государство, осуждающее на долгие годы заключения людей, изнуренных голодом, лишь за то, что они подобрали с колхозной земли колосья, которые все равно бы сгнили.

Очень много было подростков – «целочников». Так на тюремном жаргоне называли парней, привлекающихся к уголовной ответственности за индивидуальные или групповые изнасилования. Никогда я прежде себе не представлял, что так глубоко падение советской молодежи.

Затем шли хулиганы, пьяницы, бродяги и «всякая прочая мелочь пузатая».

В качестве «писаря» Лаврова я написал всего лишь одно прошение для какого-то законника и то под диктовку старика. Лаврову нужно было лишь мое правописание.

Утром 22 ноября 1949 г. меня вызвали с вещами, и я навсегда покинул «Столыпинский корпус» Лукьяновки, имевший форму буквы «С». Через час я был на КПЗ, куда привели всех моих однодельцев (кроме Муни и Тани). Здесь я познакомился с Люсиком, Мишей и двумя Семами.

Люсик, гвардейского роста парень, бросился на меня с возгласом:

Вот кому я обязан своим пребыванием здесь!

Он занес надо мною кулак, но затем быстро обнял меня и расцеловал:

Ладно, ладно! Я все понимаю.

Тут в коридоре раздались звонкие женские шаги и Танин голос:

Мальчики! Не вешайте носы! Мы у финиша! Сейчас каждому зачитают приговор!

И действительно, через минут пять вызывают меня и зачитывают, что решением ОСО я приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ).

Распишитесь, – сказал мне офицер, зачитавший приговор в маленькой каморке.

-        Не хочу, – ответил я.

-        Ну и не надо.

Итак, «детский срок» – десять лет, без всякого суда. И «последнего слова» не понадобилось.

Вообще, по нашему делу были зачитаны следующие сроки заключения в ИТЛ: Муня Спивак – 25 лет; Майорчик Гельфонд, Люсик Мишпотман, Алик Ходорковский, Шика Сухер, Вова Керцман и я – по 10 лет; Таня Хорол и Дава Гервис – по 8 лет; Миша Блюменфельд и Сема Кенис (Сема-косой) – по 5 лет; Сема Шахнис (Сема-большой) – 2 года.

Мише и Семе-косому инкриминировали недоносительство (фактически, они ничего об организации не знали). Семе-большому инкриминировалась дача взятки при получении фальшивого аттестата (как и некоторым другим). К нашей организации «пришпилить» его было невозможно. Френкель же шел особо и получил, говорят, большой срок.

Все ребята приняли приговор спокойно, с достоинством.

                                                                 1.      «Повторники». Белогвардеец Зимин

После кратковременного пребывания в КПЗ и зачтения приговора меня вместе со всеми другими однодельцами (за исключением Спивака) перегнали в главный, «Екатерининский», корпус Лукьяновки, имеющий форму буквы «Е». Здесь находились заключенные, которым уже зачитали приговор суда.

Мы попали в громадную камеру №113, где находились политзаключенные, срок которых не превышал 10 лет.

Здесь я впервые встретил «повторников». Так назывались люди, отбывшие срок заключения (обычно, в 1937–1947 гг.), и теперь, после краткого переследствия, получившие новый срок или отправляемые на «вольное поселение». «Повторников» в камере было трое, и все – евреи: сионист Гафанович-Давидович и троцкисты Ицкович и Виноградов.

«Повторники» рассказывали об ужасах террора тридцатых годов, о пытках на Шпалерке (ленинградская тюрьма), о массовой смертности заключенных на Колыме, в Норильске и на Беломор-канале.

Гафанович, сухощавый, чернобородый и черноглазый, с вечной трубкой в зубах, просвещал нас в вопросах сионизма и истории еврейского народа

Шустроватый Ицкович и «типичный русак» Виноградов пытались нам растолковать, в чем коренное отличие Троцкого от Сталина. Сказать по совести, я мало что понял из их рассказов, но одно мне было ясно: в отличие от искреннего и прямолинейного Троцкого, по-своему верного «народу», Сталин фальшив и коварен. Гуманностью же они оба не отличались…

Слушая рассказы Ицковича и Виноградова, я думал о горькой иронии судьбы людей, отдавших свою жизнь «за благо «народа» и объявленных «врагами народа».

Вскоре всех «повторников», а также моих однодельцев забрали на этап. Меня почему-то оставили. Сокамерники объяснили: ты – несовершеннолетний, в общие лагеря тебя отправить нельзя, а в лагпункты для несовершеннолетних тоже нельзя: ты – студент, и можешь совратить молодняк, вот и будешь здесь дожидаться своего совершеннолетия.

После ухода «повторников» я много беседовал с Зиминым, белоэмигрантом, арестованном в Белграде еще до ссоры Тито со Сталиным. Зимин был офицером Добровольческой армии Деникина, затем служил у Врангеля. После разгрома последнего бежал во Францию, а оттуда перебрался в поисках работы в Югославию. После всяческих перипетий устроился он счетоводом в какой-то фирме, где и проработал до самого ареста. За границей внимательно следил за белоэмигрантской прессой, но активно политикой не занимался. За старые грехи дали ему 10 лет, причем следствие длилось почти полтора года.

Зимин утверждает, что в карательных операциях Добровольческой армии он не участвовал, но был чем-то вроде политрука дивизии. Зимин и теперь убежден, что Россия должна быть самодержавной и неделимой, причем  в ее управлении инородцы участвовать не должны.

-        Против евреев я ничего не имею, но лучше бы им всем выехать в Палестину, – сказал как-то Зимин.

Однажды он прочел стихотворение, напечатанное лет двадцать тому назад в белоэмигрантском журнале «Руль»:

-         За Черноморскую Федерацию? – изумился я. – Да ведь не существует такого географического понятия!

Но на следующий день он уступил моей просьбе.

Под Черноморской Федерацией подразумевается союз Украины, Белоруссии, Грузии, Дона, Кубани и Терека, с центром в Киеве. Это движение является синтезом демократических национально-освободительных движений перечисленных районов Советского Союза. Недавно в Одессе состоялось учредительное собрание этого движения.

Но какое отношение имеет Белоруссия к Черному морю?-         Белоруссия в силу своего географического положения не может быть самостоятельной экономико-политической единицей. Лучшие представители белорусского национально-освободительного движения поняли это. Поняли, что Белоруссия после развала Советского Союза должна будет примкнуть к одному из соседей – к Украине, Польше, России или к Прибалтийской Федерации (Латвия, Литва, Эстония). История учит, что союз с Польшей или Россией пагубен для Белоруссии. Прибалты – чужды славянам. Остается одно – союз с Украиной, вхождение в Черноморскую Федерацию.-         Ты сказал: «прибалты чужды славянам». Но не менее чужды им и грузины. Как же вы предусматриваете вхождение Грузии в Черноморскую Федерацию? Не лучше ли бы ей войти в федерацию Закавказскую, если считать ее неспособной к самостоятельному политико-экономическому существованию?-         История учит-         Крым не останется русской областью, какой он искусственно и насильно сделан всего пять лет назад. Не вернутся сюда и крымские татары, которые понесли возмездие за свои давние набеги на славянские земли и свое недавнее сотрудничество с немцами. Географически и экономически Крым является естественной и неотъемлемой частью Украины, как и часть граничащих с Украиной областей России.

А с Кубанью что? Кубанцы ведь – почти украинцы.

Да. Кубанцы – это почти украинцы, подобно тому как австрийцы – почти немцы. Лучше всего, если бы Кубань стала неотъемлемой частью Украины. Но ей будет предоставлен выбор в рамках федерации: либо войти в состав Украинской республики, либо в состав Казацкой (наряду с Доном и Тереком), либо образовать Кубанскую республику.

А каково ваше отношение к евреям?

В отличие от бандеровцев и других течений украинского национально-освободительного движения, нам чужд антисемитизм. Мы желали бы, чтобы евреи участвовали в нашей борьбе и в строительстве нашей жизни, но если кто захочет ехать в Палестину, мы, конечно, препятствовать не будем.

Ну, нравится тебе наша федерация?

Попахивает украинским империализмом.

 Пешков и Сорока были студентами двух различных киевских техникумов. Им было примерно лет по 19. Сорока отличался своей высокой средней температурой тела: не 36, 6, а 40 градусов по Цельсию. Эта температура дважды спасала его от отправки на этап в Норильск и на Воркуту.

                                                                                10.    «Борец за дело Ленина»

Был в камере еще один юноша – «борец за дело Ленина», каких в то время много было в Москве и Ленинграде, но очень мало было в других местах СССР. Каким образом его занесло в Киев – не знаю и почти ничего об этом юноше, кроме его взглядов, не помню.

«Борцы» считали, что Ленин всегда и во всем был прав, что если бы все шло по Ленину, то в России был бы рай земной. Но вот преемники Ленина, а в первую очередь – Сталин, все извратили, и надо провести почти что новую революцию, чтобы спасти ленинизм.

       Я не разделял этих взглядов, считая, что в России все идет «по Ленину», что все ужасы советской действительности – неизбежное следствие преждевременного построения социализма в России, вопреки воле ее крестьянского большинства. При каждом удобном случае я повторял: «Если палкой загонять в рай – рай превратится в ад. Для Ленина же характерна палка, он – преступник №1 в трагедии народов, населяющих Россию».

Но юноша, о котором идет речь, был мне очень симпатичен. Своими зажигательными речами он создал у меня впечатление, что «движение за дело Ленина» – широкое народное движение. Когда я исполнил ему свою песню «Смерть врага народа», он сказал:

Я очень прошу тебя написать еще одну песню, из которой явствовало бы, что завещание борца за благо народа, объявленного врагом народа, подхвачено молодым поколением, ведущим борьбу со сталинской тиранией.

11.    Михаил Давидович Данишевский

В 113 камере я пробыл около 10 месяцев (ноябрь 1949 – август 1950). За это время почти полностью сменился состав камеры, но два человека были в ней до меня и остались после меня. Это – староста камеры Данишевский и его сосед по нарам, пятидесятилетний капитан Днепровского речного судоходства с молодцевато подкрученными кверху черными усами, с вечно смеющимися глазами и вечной трубкой в зубах. Несмотря на свои смеющиеся глаза, капитан был крайне молчалив, почти ни с кем не разговаривал. О нем знали только одно: он получил 10 лет за то, что продолжал быть капитаном своего речного парохода и при немцах.

       Михаил Давидович Данишевский родился в 1897 г. в Виленской губернии. В 1919 – 1935 гг. работал журналистом в Харькове, а когда столицей Украины стал Киев, переехал туда. Он специализировался по искусству, социологии, политэкономии, а главное – по международным отношениям. Был одним из лучших партийных экспертов по последнему вопросу, и поэтому его назначили заведующим иностранным отделом газеты «Радянська Украина» – центрального органа украинской компартии. Он был также лектором по ряду курсов в Высшей партийной школе при ЦК КП(б)У и часто выступал в качестве референта первого секретаря ЦК КП(б)У – Н.С.Хрущева.

Хрущев очень ценил Данишевского и долго не соглашался санкционировать арест этого члена ЦК. И все-таки санкционировать арест пришлось: против Данишевского были собраны тяжкие улики.

Данишевский говорил, что пора перейти к более гибкой внутренней и внешней политике; что Сталину, заслуги которого неоценимы, пора отдохнуть и что следует назначить энергичного и эрудированного преемника ему; что ахиллесовой пятой нашей экономики является сельское хозяйство, которое ведется по рецептам А.А.Андреева, и что хорошим министром сельского хозяйства СССР мог бы быть Н.С.Хрущев, если окружить его компетентными экспертами; длягенерального секретарства, даже в рамках Украины, Хрущев не годится: очень уж низок уровень его культуры, уж очень импульсивен его характер.

Все вышеизложенное квалифицировалось органами МГБ как «гнусная клевета на руководство партии и правительства и на их деятельность».

Второй пункт обвинения гласил: «клевета на национальную политику партии и правительства и ущемление национальных кадров».

«Клевета» эта заключалась в том, что Данишевский говорил об усилении антисемитизма на Украине в послевоенный период и о том, что ЦК КП(б)У и ее первый секретарь не только не ведут борьбу с антисемитизмом, но даже сами поощряют его. «Ущемление национальных кадров» заключалось в том, что Данишевский был беспощаден на экзаменах в партийной школе, не считаясь с национальностью и социальным происхождением слушателей партийных курсов. Ему ставили в вину высокий процент евреев на курсах и в редакции его газеты. «Вы объевреиваете украинскую партийную школу и украинскую газету. Вы топите на экзаменах украинцев и изгоняете их из редакции», – говорили ему. «У меня лишь два критерия, – отвечал Данишевский, –интеллектуальные способности и деловые качества. Оболтусы и головотяпы не нужны ни партии, ни прессе».

Данишевский получил 10 лет. Все очень удивлялись неслыханно мягкому по тем временам приговору по такому делу.

-        Это так не останется, – разъяснял он. – Или произойдут перемены в верхах – и меня реабилитируют, или раздуют дело – и меня отсюда живым не выпустят.

И, действительно, его уже после суда время от времени вызывали на допросы, тщетно пытаясь превратить индивидуальное дело в групповое. Это подкашивало его здоровье, но он внешне «вида не подавал», вечно шутил и смеялся. Просидев на Лукьяновке около двух лет, он умер. Живым его оттуда не выпустили…

Данишевский выделялся массивным черепом, высоким лбом, широкими усами, густыми бровями, большим красным картофелеобразным носом и маленькими темно-карими глазами, не по годам дряблым телом и авитаминозными белыми и желтыми пятнами на коже рук. Он обладал беспокойным шумным нравом и холерическим темпераментом.

Несмотря на то, что каждая из этих деталей в отдельности мало привлекательна, в целом Данишевский производил почти на всех положительное впечатление, действуя на многих гипнотизирующе. В житейских вопросах он был скромен и добр, но во время диспутов он преображался, «входил в раж», не жалел слов и выражений для шельмования своих противников. Подобный раж вызывала у него также игра в домино, излюбленное занятие заключенных.

Двадцать пять лет прошло с тех пор, а образ Данишевского стоит перед моими глазами как живой. Недавно прочел я книгу Н.Валентинова «Мои встречи с Лениным» и неожиданно обнаружил три черты, общие для Ленина и Данишевского: гипнотизирующее влияние на окружающих, «вхождение в раж», засовывание больших пальцев обеих рук в карманы жилетки и сжимание остальных пальцев в кулаки во время диспутов.^[18]

Данишевский отличался феноменальной памятью. Ему ничего не стоило на любую гуманитарную тему прочесть двухчасовую лекцию, снабженную детальной хронологией и ссылками на первоисточники. Систематически он читал по памяти стихи и поэмы русских классиков, охотнее всего – Пушкина.

Как-то я спросил его:

-        Михаил Давидович! Это у вас от рождения такая память?

-        Нет, друг мой, – ответил он. – От рождения память моя – ниже среднего. Нынешним уровнем памяти я обязан моему учителю латыни: он заставлял меня ежедневно заучивать наизусть одну-две страницы из Вергилия, Горация, Цицерона, и результаты налицо. Я и вам советую постоянной тренировкой укреплять свою память. Возьмите любой текст и заучивайте ежедневно страницу-другую. Через пару месяцев память ваша преобразится.

Я не последовал совету Данишевского, и зря… Если бы я заучил хоть ничтожную долю того, что прочел во время 10-месячного пребывания на Лукьяновке, то память моя была бы значительно лучше, чем теперь. А если бы запомнил услышанное от Данишевского, то был бы значительно эрудированней. Вспоминаются лишь общие туманные очертания наших бесед.

Как-то раз, возмущенный разгулом великорусского шовинизма («русское первенство», «русский приоритет» и т.п.) и гонением на космополитов, я заметил, что это – симптомы реакционности режима, несогласного с духом времени.

-        А каков он, «дух времени», в этом аспекте? – спросил Данишевский.

-        Интеграция наций и государств в духе лозунга Соединенных Штатов Европы, – залпом выпалил я.

Данишевский расхохотался:

-        Дался же он вам этот пресловутый лозунг «Соединенных Штатов Европы»! Даю вам слово: пройдет лет двадцать-тридцать, а этот лозунг все еще останется благим пожеланием, ибо на сегодняшний день кристаллизация, а не интеграция наций и государств соответствует духу времени, хотим мы этого или не хотим. Кристаллизация наций в Азии и Африке будет злободневной еще не менее чем полстолетия. Будут злободневными еще много времени проблемы национально-освободительного и политико-экономического движений народов Латинской Америки. Еще долго не утихнут близорукие распри хорватов и сербов, греков и турок, валлонов и фламандцев, англичан и ирландцев, басков и испанцев и т.д. и т.п. Так что дух времени, к моему и вашему сожалению, – не интернационализм, а национализм, не дружба, а вражда народов. Такова реальность. Но отсюда отнюдь не следует, что надо плестись в хвосте событий и скатываться в болото шовинизма и антикосмополитизма. Ведь сам Маркс с гордостью называл себя космополитом. Нужно внести коренные коррективы в нашу внутреннюю национальную политику. О том, что здесь далеко не все благополучно, свидетельствует размах национализма в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии. Я не уверен, что вскоре национализм не охватит Закавказье и Среднюю Азию.

Тут Данишевский остановился и в упор спросил меня:

-        Не понимаю я вас, друг мой. С одной стороны, вы осуждены за националистическую деятельность, а с другой – душой болеете за космополитов. Как это у вас увязывается?

-        Никакой неувязки у меня нет, – ответил я. – По национальному вопросу я различаю три позиции: шовинизм, интернационализм и космополитизм. Шовинисты думают лишь о своей нации, считают ее превыше других, стремятся к ее усилению и укреплению за счет других наций любыми средствами. Интернационалисты считают необходимым сохранение и развитие всех существующих наций на базе честного сотрудничества, дружбы и равноправия. Космополиты считают нецелесообразным сохранение наций и стремятся к слиянию всех наций воедино. Я – интернационалист, и космополитам сочувствую не потому, что являюсь их единомышленником, а потому, что борются с ними негодными средствами и с позиций шовинизма. Национализм – это временная позиция шовиниста или интернационалиста до тех пор и поскольку его нация находится в угнетенном или катастрофическом состоянии. А именно в таком состоянии и находится на сегодняшний день еврейский народ.

Я не во всем был согласен с Михаилом Давидовичем, но редко перечил ему, боясь разгневать его и очень дорожа его обращением ко мне «друг мой».

Когда я закончил свою песню «Молодая Россия», я захотел посвятить ее Данишевскому. В первой редакции песни была строфа, которую я затем убрал:

Данишевский, услышав это, затопал ногами и замахал руками:

-        Никогда и ни при каких обстоятельствах я не приму стихов, где такое говорится о большевиках! Вы, друг мой, просто не понимаете такой категории, как историческая необходимость. Мир был поставлен перед дилеммой: или продолжать жить по-старому, или, сделав невероятное усилие, повернуться лицом к новой жизни. Старый, капиталистический образ жизни это – низменный прагматизм, жизнь без идеалов, без веры в лучшее будущее; это – жизнь сегодняшним днем, жизнь во имя наживы и личного наслаждения, это – право сильного, царство эксплуатации, кризисов, безработицы и войн. Старый образ жизни – это царство несправедливости, индивидуализма, эгоизма и квазисвободы. Не все ладно и в новом образе жизни. В борьбе с защитниками старого поборники нового часто перегибают палку, бывают несправедливыми. Взяв на себя непосильный труд, изнемогая под страшной ношей, они нередко халатно относятся к своим обязанностям или злоупотребляют своим служебным положением. Они ведь всего лишь люди и не лишены человеческих слабостей. Но не в этом суть. Суть в устремлении к лучшему будущему, в вере в завтрашний день, в неизменном, хотя и медленном, росте благосостояния, в планомерности, в праве на просвещение и культуру, на труд, образование, медобслуживание и социальные услуги. Новый образ жизни – это царство коллективизма, взаимопомощи, дружбы народов, мира. В этом духе воспитывается наша смена, подрастающее поколение. И если сегодня наши руководители, порождение старого мира, полны пороков, то завтра  придут им на смену новые люди, лишенные этих пороков. И произойдет это мирно, без всякого там «восстания», которое вы накликаете, не осознавая того, что говорите. Поверьте мне, старому волку: никаким восстанием и не пахнет сегодня. Если же произойдет столкновение двух миров, капиталистического и социалистического (во что я не верю), то в этом столкновении победит мир социалистический на счастье и благо всего человечества. Каждая формация начиналась с мрачного периода. Им начиналась и социалистическая формация. Но это – преходящее явление. Вы доживете до светлых времен.

Тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть Данишевского и в то же время вкратце изложить свою позицию, я ответил ему:

-        На знаменах капитализма написано «Свобода», но есть лишь квазисвобода. Для счастья человечества нужны Свобода и Справедливость. В условиях квазисправедливости бороться за свободу невозможно, а в условиях квазисвободы бороться за справедливость – возможно. Поэтому я предпочитаю «старый образ» жизни «новому», как предпочел бы излечимую болезнь неизлечимой. К сожалению, я не могу разделить вашу веру в смену руководства. Руководство – продукт системы. А порочную систему можно упразднить не мирным путем, а лишь путем революционного восстания.

Я быстро отошел, чтобы между нами не разгорелся спор. Недели две мы не разговаривали, но затем я не выдержал и подошел к Данишевскому, чтобы поделиться с ним своим впечатлением о статьях Н.Чернышевского в «Современнике». По решению Совнаркома, сборники «Современника» были переизданы в 1919 г. Это издание и попало в нашу камеру из тюремной библиотеки. Меня поразила идея Чернышевского о том, что каждые 20-30 лет наблюдается новая вспышка политико-экономической активности из-за того, что в жизнь вступает поколение, родившееся во время предыдущей вспышки. Эта идея вытекала из антропологического взгляда на историю и была созвучна моим идеям архиархата.

Данишевский вначале косо посмотрел на меня, но вскоре наши дружественные отношения возобновились. Ему тоже понравилась идея Чернышевского. Мы пришли к выводу: если эта идея верна, то в конце 60-ых годов следует ожидать общественно-политической вспышки…

Как-то раз, незадолго до того как я покинул Лукьяновку, я попросил Данишевского рассказать мне об Израиле. Я не просил об этом прежде, ибо знал его отрицательное отношение к сионизму. Рассказ Данишевского превзошел все мои ожидания.

Он восторженно рассказывал о героических делах халуцев^[19] первой, второй и третьей алии.

-        Именно эти люди оживили пустыню, заложили фундамент экономики страны, основали мощное профсоюзное объединение, создали армию и государство. Именно эти энтузиасты перевернули с головы на ноги ненормальную социальную пирамиду еврейского народа и сделали ее нормальной. Именно они сотворили чудеса: евреи стали земледельцами, стали воинами. И какими воинами! Горстка смельчаков навела ужас на англичан, разбила наголову несметные полчища семи арабских стран! Теперь в Израиль текут новые «репатрианты» – как их там называют. Сказать по правде – я невысокого мнения о них. Это – далеко не халуцы. Уже «репатрианты» из Польши и Германии понизили моральный уровень Ишува^[20]. Теперь же качество «репатриантов» будет все падать и падать, а это не приведет к усилению Израиля…А в окружающем его арабском мире будет все расти и расти солидарность. Советский Союз, борясь с англо-французским и американским империализмом, будет всегда и во всем поддерживать арабов. Так что перспективы Израиля весьма и весьма мрачны. Вот почему, несмотря на мою большую симпатию к создателям Израиля, я всегда советую евреям СССР не стремиться туда, – с горечью в голосе закончил Данишевский. И внезапно добавил, блеснув жгучим огнем своих темно-карих глаз: – А все-таки я хотел бы сейчас быть там. Хотя бы на краю пропасти, хотя бы курьером^[21], но там!

Сказав это, он быстро забился в свой угол и весь день не выходил оттуда.

Вот вам и Данишевский!

                                                                   12.    Последние недели на Лукьяновке

-          Вскоре после этого ошарашившего меня эпизода к нам в камеру бросили невысокого краснощекого паренька с выпуклыми светло-карими глазами. Это был известный мне по рассказам «двасуновцев»Ленька Выходец.

Ленька был моим ровесником, был очень разговорчив и беззаботен. Он ко всем подходил, со всеми знакомился, щедро делился своими обильными передачами.

Подошел он и ко мне, но я тут же дал понять, что не желаю с ним разговаривать. Он отошел и как ни в чем ни бывало продолжал беззаботно болтать с другими сокамерниками. Он обратил внимание, что я редко получаю передачи, и несколько раз пытался меня угощать, на что я ответил презрительным враждебным взглядом.

В конце концов ему стало тягостно мое враждебное отношение, и он пожаловался на меня Данишевскому. Тот затянул его в свой угол и продержал там пару часов. Ленька выскочил оттуда красный, как вареный рак. Данишевский подошел ко мне и сказал:

-        Я учинил Леониду Выходцу допрос. Он действительно повинен в провале киевской молодежной еврейской организации «2 СУН». Но есть смягчающие обстоятельства его вины, позволяющие простить ему. Ему было пятнадцать лет, и он обожал свою учительницу русского языка и литературы. Он делился с ней всеми своими печалями и радостями. Поделился он с ней и самой сокровенной новостью – о своем вступлении в «2 СУН», ибо верил, что борьба с антисемитизмом – в интересах России, а учительница, конечно, – горячий патриот России. И не ведал он того, что она – супруга капитана МГБ, что она обо всем рассказывает своему мужу, который сразу же завел дело на «2 СУН»… Я верю, что мальчишка не лжет, и считаю очень важным, чтобы вы изменили отношение к нему. Если этого не случится, сокамерники заклеймят Леонида «предателем», и его удушат или зарежут в камере или в лагере.

Я долго обдумывал слова Данишевского и, наконец, ре­шил, что он прав. Когда Ленька получил очередную пере­дачу, он опять подошел ко мне, чтобы угостить, я протянул ему руку, и отношения между нами перестали быть враж­дебными, хотя симпатией к нему я не воспылал. Мы играли в домино (излюбленное занятие Данишевского), в шахматы и в «отгадывание знаменитых личностей». Ленька очень любил эту игру.

Пребывание в камере все более и более тяготило меня. Хотелось вырваться в лагерь. Пусть там холод, голод и ка­торжный труд, но все-таки больше воздуха и относительно больше «свободного хождения». Сокамерники советовали мне поставить вопрос ребром перед тюремной админист­рацией: ведь меня присудили к лагерям, а не к тюрьме; ведь в апреле мне уже исполнилось восемнадцать лет. С одной стороны, мне хотелось последовать этому совету, с другой – не хотелось связываться с тюремщиками. И еще: очень не хотелось расставаться с Данишевским, с которым мы просто-таки породнились.

И вот как-то в августовский полдень меня и Леньку вызвали с вещами. Очень тяжелым было мое расставание с Михаилом Давидовичем. Еще более тяжелым, чем расставание с родным отцом. Расставаясь с отцом во время памятного свидания в ноябре прошлого года, я твердо верил, что мы еще с ним увидимся. Расставаясь с Данишевским, я предчувствовал, что это – расставание навеки…

(продолжение следует)

^[1] Четвертак – 25 лет.

^[2] ОП – «оправочный пункт» – своеобразный «дом отдыха» в лагере, куда временно направляли заключенных, доведенных до дистрофии, с целью сделать их вновь пригодными для эксплуатации.

^[3] Бирка с фамилией заключенного привязывалась к его ноге в морге.

^[4] Все это – предосторожности, чтобы в гробу не вынесли живого человека с целью устроить побег.

^[5] Петр Столыпин – премьер-министр России (1906 – 1911). Прославился не только прогрессивными экономическими реформами,  но и жестокими репрессиями против революционеров-террористов. В его «честь» виселицу стали называть «столыпинским галстуком», вагон для перевозки заключенных – «столыпинским». «Столыпинским» называют также корпус Лукьяновской тюрьмы, где содержатся заключенные до зачтения приговора.

^[6] Раскурочил – забрал по частям.

^[7] Шавка – мелкий воришка (несовершеннолетний).

^[8] Что-то наподобие “Билетиков” у Марка Твена. Слова и мелодия столь назойливы, что когда вспоминаешь их, то ни о чем не можешь думать, а, как попугай, механически повторяешь их.

^[9] ЗИЦ – сиди (на идиш).

^[10] Крадек – вор (по-польски).

^[11] Эта контузия имела роковые последствия для моего отца. В комплексе с переживаниями в связи с моим арестом она привела к хроническому энцефалиту, перешедшему в паркинсонизм (дрожательный паралич) и, наконец, к мучительной смерти 17 августа 1961 г.

^[12] «Попасть на Шмидтиху» (местный лагерный жаргон) – быть захороненным на кладбище для заключенных, расположенном на горе в окрестностях Норильска, названной «горой Шмидта» в честь известного исследователя Заполярья О.Ю. Шмидта.

^[13] Фольксдойче – немец, родившийся не в Германии (в частности – в России).

^[14] Интересно отметить, что 19 мая 1947г. в лодзинской газете на идиш «Новая жизнь» Кипнис опубликовал статью «Без хитростей и без подсчетов», в которой, в частности, говорилось: «В последние несколько лет я стал очень фанатичным. Все, что выжило, тревожит меня. Когда я вижу еврейского студента, милую девушку, мужественного и сильного солдата, академика или просто еврея, мне хочется говорить с ними на идиш. Я бы хотел, чтобы все евреи, которые ходят по улицам Берлина, как знак победы носили на груди, рядом с наградами, маленькую прекрасную еврейскую звезду. Я бы хотел, чтобы евреи говорили со мной на моем родном языке».

^[15] Освободился осенью 1954 г. в ходе генерального пересмотра политических дел. До 1958 г. ему не разрешалось жить в Киеве, и он поселился в пригороде – Боярке. Когда развернулось движение за алию, читал ее активистам лекции по еврейской истории и литературе, кое-кого обучал ивриту и идиш. Умер в 1974г.

^[16] О конкретном содержании 1-2 выпусков журнала «Эйникайт» я узнал лишь летом 2003 г.

^[17] В сборнике «Путь» это стихотворение называется «Россия молодая».

^[18] Глава о Данишевском написана в 1975 году.

^[19] Халуц (иврит), здесь – первопроходец.

^[20] Ишув (иврит), здесь – совокупность всех еврейских общин Палестины до возникновения государства Израиль.

^[21] Для маститого журналиста курьер – презренная профессия.