Второй год государство пытает 12 невинных людей

Второй год государство пытает 12 невинных людей

Суд над узниками Болотной идет уже три месяца. Число заседаний суда приближается к сорока. Это более двухсот часов, проведенных в двух судебных залах, двести долгих и утомительных часов, наполненных сотнями вопросов адвокатов, монотонной бубнежкой прокуроров в коротких юбочках, унылыми показаниями так называемых пострадавших, которые то ничего не помнят, то ничего не знают, болью родных и ледяной издевкой судьи Никишиной, которая проявляет острый ум, быструю реакцию, административную четкость, несомненную спайку с обвинением... И еще все что угодно, кроме человеческого сочувствия людям, взятым властью в заложники и сидящим в клетке.

Ни разу за все двести часов процесса судья Никишина не обратилась ни к одному из узников по имени или имени-отчеству, а всегда только по фамилии и в основном в тоне окрика: «Кривов, хватит! Полихович, надо меньше переговариваться, больше будете слышать!» В этом казенном обращении звучат подковками сапоги тюремщика и лязгающие двери автозака.

Я дурею от этого суда, который все больше и больше напоминает суд сумасшедших, тайно захвативших власть над живыми людьми, меня мутит от этого многомесячного скрупулезного рассмотрения дела о двух царапинах и трех перевернутых туалетах, от всей этой мелочной формальной процедуры, за правильностью которой так строго и даже истово следит судья в черной мантии. Но плотная ткань формальных процедур — только драпировка пустоты. Обвинения нет, оно пусто, пусто в мозгах у двух полненьких девочек-прокурорш, выращенных в государственном инкубаторе для специальных целей подобных процессов, пусты правила, на которых настаивает судья, холодным голосом и невидимым ножом по сто раз за заседание обрубающая вопросы адвокатов и ходатайства подсудимого Кривова. Но это чувствую я, который сидит в зале на скамейке, ходит зрителем в суд по доброй воле и уходит из него на свободу, на улицу, домой. А подсудимые? Им-то как? Как они выносят весь этот так называемый суд в своих клетках?

Второй год в тюрьме за то, что пришел на разрешенный митинг в центре Москвы. Второй год без нормальной еды, без нормального сна, без нормального воздуха, без общения с близкими (его запретила судья на время процесса), без свободы выйти в город и выпить кофе в кафе, без катания на велосипеде по дорожкам, которые так заботливо прокладывает для нас мэр, без интернета, без любимого кресла и расслабляющего дивана, без душа и сигареты, выкуренной в родном доме в створку окна, без телефонных разговоров, без цветов на подоконнике, без всего того, что составляет нормальную человеческую жизнь. Второй год идет пытка двенадцати невинных людей лишением их нормальной человеческой жизни. Машина власти, захватившая их в заложники и запихавшая в мясорубку процесса, периодически вдруг делает железные реверансы и прикладывает к харе сталинского палача картонную масочку гуманности. Вот вы сидели все в одной тесной клетке, а теперь сидите в двух! Задыхались, а теперь мы вам воздух дали! И даже кипяток для сухпайка государство вам не пожалело, а это же стоит целых 3 копейки литр! Так они говорят или могли бы сказать, но вся эта так называемая гуманность разлетается вдребезги, когда узника Кривова, больше всех докучающего судье вопросами и ходатайствами, вдруг берут из камеры и в понедельник, когда суда нет, все равно привозят в суд и девять часов подряд держат в тесном темном пенале...

Один за другим выходят давать показания омоновцы и говорят то о царапине на руке, то о моральном ущербе, полученном оттого, что кто-то взял их за руку с дубинкой, которой они, конечно же, никого не били. А кто же тогда бил? На видеозаписях, показанных в суде, видно, что били, да и сам я, бывший на той площади с начала и до конца, видел, что били. И что противопоставить царапине на руке омоновца? Исполосованную дубинками, всю в длинных красных вмятинах, спину Дениса Луцкевича, сидящего в клетке? Разбитую в кровь полицейскими дубинками голову Виктора Захарова, второй год ищущего и не находящего суд, который принял бы дело по избиению гражданина полицией на митинге 6 мая 2012 года к рассмотрению?

Некоторые узники молчат все сорок заседаний и двести часов.

Они просто сидят в клетке молча, час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, словно из этого зала и бреда перешли уже в какое-то другое пространство и измерение. Я ни разу не слышал голос Степана Зимина, он молчит, молчит и Алексей Полихович, а Андрей Барабанов в черной майке и черных шортах на моих глазах вдруг проваливается в сон в клетке.

Я смотрю на его лицо с закрытыми глазами и понимаю, что его сон подобен обмороку, его сознание просто не выдерживает уже этого монотонного, повторяющегося изо дня в день надругательства над смыслом слов и временем жизни. Его сознание отказывается здесь присутствовать, сознание хочет ускользнуть, убежать из ловушки, в которую его запихнули. Потом он вдруг просыпается, и с удаления в десять метров я снова вижу его глаза — глаза человека с зашитым ртом, онемевшего, потому что слова лишились смысла, глаза узника, молча испытывающего дикую, убийственную тоску. Он вернулся из краткого сна, и все по-прежнему: клетка, великие адвокаты на портретах, черная птица судьи на возвышении, монотонные процедуры и похабная ложь, все длящаяся и длящаяся в ярко освещенном торжественном зале.

Но не все из заложников молчат. Владимир Акименков говорит, но говорит, не когда судья даст ему слово и не в узеньких рамочках формальных процедур, а когда захочет и вообще о другом. Это его свобода, он уже обрел ее в этом зале. Говорит он глухим голосом, без волнения и даже несколько расслабленно, как человек, знающий цену и предвидящий конец всей этой игры и уже давно вышедший из нее. Омоновцев он спрашивает не о том, где они были, где стояли, куда бежали, что запомнили, хотя любая малейшая деталь их показаний может повлиять на его судьбу, а о том, чем их наградили и нравится ли им бить людей. Некоторые вопросы этого левого активиста с бритым черепом звучат как библейский глас вопиющего в пустыне. «А третий прокурор почему не приходит на процесс? — вдруг ни с того ни с сего интересуется Акименков. — Ему стыдно?» Вопрос, с которым он вклинивается в монотонный ход суда, обращен к двум сидящим прямо напротив него прокуроршам. Они делают вид, что не слышат. Судья на своем возвышении тоже старательно не слышит. Все представители суда, охраны и обвинения делают вид, что не слышат этот глухой голос слепнущего заложника, тринадцать месяцев сидящего в тюрьме ни за что, потому что такой простой и короткий вопрос они не хотят, не должны, не могут себе позволить услышать.

Не слышит этого вопроса президент страны, благодушно рассказывающий нам в своем очередном телеявлении, что нечего ругать наш суд, в Италии суд еще хуже. И мы видим в его лице абсолютное, сытое безразличие к двенадцати узникам, которые сидят в тюрьме, в том числе и по его воле. По Конституции президент является гарантом прав человека, но его почему-то больше занимает защита прав сирийского диктатора Асада, чем двенадцати граждан России. Не слышит вопроса Акименкова и господин Собянин, который после побоища, устроенного полицией 6 мая 2012 года на Болотной площади, трогательно навещал пострадавших омоновцев и торжественно награждал их квартирами, так, словно они победили великого врага, а не избили мирных сограждан, но до сих пор не нашел времени прийти на суд и поддержать двенадцать жителей города, где он работает мэром. Не слышит этого вопроса и премьер-министр, который вообще-то у нас юрист и прекрасно понимает, что в высоком торжественном зале, на глазах у всей страны, день за днем и месяц за месяцем происходит уничтожение суда как такового.

Дело, которое следовало закрыть в первые десять минут рассмотрения, дело, в котором пострадавшие просят судью перевести их в свидетели, а судья их не отпускает, тянется месяцами. Люди, которые не сделали ничего, сидят в тюрьме. Прокуроры симулируют обвинение. Но говорить об этом премьер-министру не с руки, потому что в узкоспециализированном, профессиональном сообществе власти один отвечает за финансы, другой за дороги, третий за связь, четвертый за поддержку Асада, пятый за контакты с Европой, а за стыд и позор страны не отвечает никто.

«Каждому свое» — надпись над входом в лагерь смерти Бухенвальд.