Что удалось Алексею Навальному, а что нет

Фото Евгения Фельдмана

Если Алексей Навальный националист, как о том целый месяц судачит «Фейсбук», то одно можно сказать: националистам повезло. Репетиция предвыборной кампании, проведенная Навальным посреди почти пустой августовской Москвы, вновь предъявила нам политика нового поколения и совершенного нового, не российского понимания самой природы политики.

Навальный продемонстрировал свою способность вести политику внесистемную не только по содержанию, но и по технологиям. Лишенный телевизора, он сумел дать вполне эффективный бой этому ядерному оружию путинской политической машины. Точнее — пока репетицию боя. Со своими кубами и растяжками он реально пришел в каждый дом, судя по тому, как на протяжении «мертвого» месяца росла его узнаваемость, достигнув, по данным ФОМа, в последнюю неделю августа 81%.

Лишенный денег госбюджета и бизнеса, поддержки олигархических групп, Навальный сумел выстроить волонтерское движение, которое — если бы проводилась реальная предвыборная кампания (3—5 месяцев), — несомненно, стало бы важнейшей мобилизационной политической силой Москвы. Волонтерское движение важно тем, что оно есть отражение новой политической культуры — новой модели политической вовлеченности, противостоящей «политике зомбоящика». Его новая энергетика — это то, что способно противостоять культуре политтехнологий и пиара, отравившей российское политическое развитие со второй половины 1990-х.

Навальный дистанцировался от «профессиональной оппозиции» и либерально-демократической интеллигенции и был всецело нацелен на медианного московского избирателя. Это взаимосвязанные вещи. Прогрессивный политик в России — это почти всегда убежденный западник, ощущающий свой разрыв с электоратом и немного жалеющий, что он не во Франции. При самых искренних намерениях он очень скоро начинает предпочитать разговор со «своими» разговору с избирателями, превращаясь для последних в просветителя-резонера. Он видит свое призвание не в том, чтобы выиграть выборы, а в том, чтобы, проиграв их, по крайней мере рассказать электорату о тех ценностях, до которых электорат еще очевидным образом не дорос. Он собирается победить лет через 20.

Разговаривая с медианным избирателем (то есть с теми, которых большинство), Навальный не превращается ни в популиста, ни в просветителя. Он разговаривает как прогрессист. То есть пытается имплементировать в картину мира собеседника, говоря на его языке, те достаточно продвинутые логики, которыми оперирует. Он убежден, что политические истины просты и общедоступны, не зависят от образовательного ценза. Это сочетание прогрессизма и демократичности — совершенно американская черта, почти неизвестная российской политической культуре.

В общем, в этой репетиции избирательной кампании Навальный продемонстрировал дееспособность, самостоятельность и отвагу, ум и харизматичность. Так что националистам повезло. Огорчить их может разве только то, что в навальновской репетиции совсем не было национализма. Так что узнать о том, что им повезло, они могли бы только от пользователей «Фейсбука».

В актуальном российском политическом дискурсе национализм и ксенофобия оказались синонимами. Но это не совсем так. Национализм (в обыденном политическом словоупотреблении) — это агрессивная идеология, утверждающая превосходство одних наций над другими. Ксенофобия — это социальная проблема, характерная для всех открытых обществ, переживающих экономический рост. В смешении одного с другим обычно заинтересованы сами националисты, которым оно дает повод убеждать себя и других, что их идеи пользуются спросом. И авторитарная власть, которой страх элиты перед «националистическими настроениями масс» позволяет поддерживать политическую фрагментированность общества. Разумный политик-прогрессист будет придерживаться противоположной стратегии.

В кампании Навального не было совсем никакого национализма.

В ней был весьма осторожный ответ на ксенофобские страхи медианного избирателя, к которому и была эта кампания обращена. Традиционный российский политик-просветитель, не рассчитывающий на победу, твердо и грозно заявил бы этому избирателю, что ксенофобия — это национализм, и терпеть этого нельзя ни в каком виде. Считая, что он таким образом воспитывает избирателя, а на самом деле — отталкивая его. Для медианного избирателя переход к все более и более открытому обществу — это тревожный и противоречивый процесс, и он не хочет слышать в ответ на свою тревогу воспитательных окриков.

Впрочем, в тех опасениях, которые испытывает часть московского истеблишмента и оппозиционной интеллигенции в отношении Навального, есть важное рациональное зерно. Оно связано не с национализмом, а с тем, что Навальный как бы остался единственным средоточием российской оппозиционной политики. Изрядная когорта общественных фигур, вроде бы вывалившаяся на политическую сцену революционной зимой 2012 года, куда-то рассосалась. Никаких новых общественных и координационных структур создать так и не удалось. Все приготовились к эпохе мрачной реакции и затаились. Навальный же ценой тюремного приговора получил свое право на бенефис.

И это плохо и для российской политики, и для самого Навального. Подозрения в вождизме будут нарастать, а для ядерного электората Навального — это очень чувствительный вопрос. Чтобы играть в долгую, Навальный должен испытывать конкуренцию изнутри оппозиционного движения, давление альтернативных центров влияния и давление, исходящее от своего потенциального электората, связанность коалиционными договоренностями. В противном случае демократический прогрессизм неизбежно начнет эволюционировать в популизм. Намеки на это появились в этой кампании. Пример: использование Навальным лживой прокурорской и милицейской статистики по этнической преступности. По этой статистике, кстати, и сам Навальный украл весь лес и почти всю почту. А если нужно будет, то и таджиком может оказаться.

Не удалось Навальному внятно и сильно сформулировать и системный политический месседж, который связал бы московскую и федеральную политическую повестку. Таким месседжем (в дополнение к антикоррупционному) могли бы стать проработанная идея открытого бюджета Москвы и идея ограничения полномочий мэрии в пользу Мосгордумы, формирование системы сдержек и противовесов на региональном уровне.

Не удалось Навальному, по крайней мере судя по опросам конца августа, достаточно мобилизовать молодежный электорат. Притом что его рейтинг в этом сегменте вдвое превосходит показатели остальных (по данным Левада-центра), молодежь имеет самые низкие показатели намерения голосовать. Кажется, навальновский штаб слишком увлекся (условно говоря) «теткой у метро», забыв про другую, динамичную и молодую, живущую с несколько иной, нежели пробки и ЖКХ, повесткой Москву.

Впрочем, это довольно естественно. Стоит помнить, что это была ненастоящая предвыборная кампания Навального. Предвыборная кампания Навального еще впереди. А то, что мы наблюдали в течение пяти всего летних недель, — довольно странное действо, устроенное авторитарным режимом в неких своих целях. Навальному вынесли тюремный приговор за политическую деятельность, а затем предложили поучаствовать в каком-то странном забеге, подвязав одну ногу и закатав в гипс другую. Да еще окружив на всякий случай финиш плотным кольцом ОМОНа. Навальный побежал. А избирателей спрашивают: ну что, вы видите, что нет альтернативы нашим бегунам с двумя (а иногда — тремя и четырьмя) ногами? Обычный трюк почувствовавшего свою шаткость авторитарного режима. Попытка превратить противника в спарринг-партнера.

И точно так, как предвыборная кампания Навального не была настоящей предвыборной кампанией, выборы 8 сентября не будут реальными выборами. Стоящий на них вопрос формулируется, по сути, так: готово ли общество к тому, чтобы сформировать коалицию против авторитаризма, обрыден ли он ему уже в достаточной мере? Или другими словами: так ли нужны политические права тем, кому Навальный не нравится, что они будут все равно за него голосовать? Сильнее ли их ненависть к настоящему режиму, чем свойственный всем избирателям страх перед неизвестностью будущего (а вдруг он националист, а вдруг — фюрер)? В сущности, это простой и функциональный замер. Ведь авторитаризм — это строй, паразитирующий на теле разделенного общества. А демократия рождается из солидарности.

Редакция может не разделять мнение обозревателя