Повесть. Глава 2. Когда радость и печаль идут рядом.

Получив аттестаты зрелости, шумная ватага выпускников:  нарядных, красивых, направлялась в ресторан «Тополь», над входом которого красовался плакат: «Добро пожаловать выпускник 1999 года».

Недалеко от входа стояла эффектная дама в зеленом бархатном платье с глубоким декольте, задрапированным свето-зеленым кружевом.  Макияж умело подчеркивал правильные черты лица. Волосы красиво уложены.  Глаза скрыты под темными очками. Стройная фигура весьма соблазнительна,- ее с интересом разглядывали мужчины, женщины бросали косые взгляды. Забавно, если бы кто-нибудь прочитал мысли этой дамы...

.«Будь оно неладно, стою как манекен. В кои веки обрядилась в платье! А все этот Осипенко, твою дивизию, - « Алла Сергеевна, даже пираты иногда надевали смокинг. Купите себе шикарное платье, - сделайте одолжение мне и подарок дочери. И про макияж не забудьте...цивилизация, как-никак».

 Все сделала. И что? Торчу тут, как чирей на носу. Не узнаЁт никто.

Наконец, решилась. Подошла к группе родителей, представилась: Одинцова Алла Сергеевна.

Эффект бомбы! Рты раскрыли, глаза выпучили, онемели, одним словом. И тут – уж совсем неожиданно – начали аплодировать: мол, знай наших! Мысленно Алла Сергеевна передала пламенный привет полковнику Осипенко.

А тут и Танечка подкралась сзади – обнимает, целует, шепчет в ухо «спасибо тебе, мамочка, за все, за все...». От этих слов «цивилизация» грозила потечь по всем фронтам. Пришлось выпрямить грудь, как на плацу и скомандовать:

- Вперед, друзья! Шампанское стынет!

Все дружно двинулись следом, будто ожидали команды. Бал начался.

В разгар праздника Алла Сергеевна направилась к окну – подышать воздухом. К ней подошел директор школы, Василий Петрович Дяченко, немолодой, уважаемый человек. Его умные глаза озорно поблескивали из-под очков.

- Алла Сергеевна, приглашаю на тур вальса, - директор склонил голову и по-гусарски щелкнул каблуками.

-Увы, не умею, только ноги вам оттопчу, - отказалась Одинцова, - лучше с моей дочерью потанцуйте.

- С этим шайтаном в юбке? Уже танцевал – еле живым ушел...,- он шутливо бурчал, расстегивая ворот рубашки. – А не прогуляться ли нам, милейшая Алла Сергеевна, здесь становится душно...

Они прошлись по аллее, Василий Петрович откровенничал:

 - Много лет выпускаю ребятишек, как птенцов из гнезда, и каждый раз такая грусть накатывает – сил нет. Старею... Но память не подводит, с каждым из них связаны воспоминания. Взять хотя бы вашу Таню. Как сейчас, помню тот день, когда вы привели дочку в школу.

Директор задумался, пытаясь восстановить в памяти тот день.

 – Помню, ребенок ковылял, с трудом переставляя ноги. Я растерялся: тут не школа нужна, а больница. Только рот открыл - и в этот момент  вы очки темные сняли. Ваши глаза я помню. Была в них великая боль надежды! Извините за высокопарный слог. Ох, эти глаза.., не зря говорят – зеркало души. А ее, эту самую душу, вы глубоко прячете, чтоб никто ненароком к ней не прикоснулся. Темными очками, как броней прикрываетесь. Угадал?

- У меня глаза взрывом обожгло, давно это было....

-Если давно – значит сила привычки. Прошу вас, снимите очки в честь праздника.

Она сняла очки, прищурилась, улыбнулась. 

- Совсем другое дело! Вижу счастливое материнское лицо, зачем глаза-то прятать?

-Убедили. Очки я ликвидирую, – широко улыбнулась Алла Сергеевна.

- И еще, простите за бестактность, почему такая красивая женщина одинока?

- У меня никогда не было мужа, – сдержанно ответила Одинцова, - и не будет.

-Простите меня великодушно... Вечно я, старый дурак, со своими расспросами, – директор неловко затоптался на месте, огорченный собственной бестактностью.

Вблизи раздалось звонкое цоканье женских каблучков. Их догоняла Чернышова Антонина Николаевна, озорная, шустрая, с изящной сумочкой под мышкой, на высоченных каблуках, прибавляющих несколько дюймов роста.

- Похищаю вас, Алла Сергеевна, пошептаться нужно..., - учительница мягко, но настойчиво, увлекала Одинцову в глубь безлюдной аллеи.

Директор церемонно раскланялся и отбыл.

Женщины присели на скамейке. Антонина Николаевна закурила, огонь осветил осунувшееся лицо.

- Этот бал у меня последний, - огорошила учительница, одним махом сняв с себя маску веселья.  – Я прощаюсь со школой. И вообще... все у меня складывается скверно, - она затянулась сигаретой.

Одинцова слушала, с растущей тревогой замечая,  как резко изменилось исхудавшее лицо учительницы, как потускнели ее глаза и глубокие морщины прорезали высокий лоб.

- Мне нужен ваш совет, Алла Сергеевна,  - преодолевая скованность, Чернышова решилась открыться до конца, ибо отступать ей было некуда.

-Ситуация следующая: у меня нет своих детей, семь лет с мужем прожили – и не получилось. Другая женщина ему сына родила. Он к ней и ушел... А у меня боли в желудке начались, работать стало невмоготу. Пошла к врачам. Они меня обследовали. Диагноз не говорят, мнутся, - Антонина Николаевна говорила отрывистыми фразами, будто телеграмму диктовала.

 - На днях пошла к врачу, он молодой, симпатичный. Карточку мою достал, на стол положил, и тут его из кабинета вызвали. Он вышел.

 Я карточку – хвать, гляжу и глазам не верю: написано Cancer... и знак вопроса.  Рак, стало быть, под вопросом. Я – шлеп в обморок. Врачи мне: если немедленно под нож – спасем, удалим матку,  жить будешь, - Чернышова сделала глубокий вдох и продолжила,

 - Но даже если сейчас спасут, мне-то идти на инвалидность придется... А через год-два – белые тапочки.

Антонина Николаевна замолчала, овладевая собой. Ей нужно было сказать главное.

- Так вот. Решила я ехать домой к маме,  - женщина замолчала, глотая слезы. Смахнув их ладошкой, посмотрела пристально в глаза Одинцовой. – Мне Ваш совет нужен. Я помню, КАК помогла вашей дочери материнская сила веры. Вы с Танюшей вместе болезнь преодолели...

Моя мама тоже сильный человек.  Как думаете, вместе с ней мы сможем..., - она не могла говорить, спазмы стискивали горло.

 - Или лучше сейчас выпить снотворное и тихо уйти из жизни? Что мне делать?! – прошептала женщина.

Одинцова молчала. Она смотрела ввысь, на звезды, пытаясь успокоиться... Еще полчаса назад Чернышова была счастливой женщиной, танцующей на выпускном балу. А сейчас возле нее сидел человек, готовый в один миг уйти из жизни.

 - Я тебя жалеть не буду, Антонина, - услышала Чернышова голос Аллы Сергеевны - спокойный, негромкий, проникающий в каждую клеточку истерзанного сердца.    - Я лучше о себе скажу: за один шанс из ста я бы дралась зубами, когтями – до последнего. Дерешься за себя, когда ты нужна. Ребенку, матери,  мужу, отцу, любимым... Отравиться задумала? А чем плохо? Отбываешь себе на небо, испив сладенького снотворного, чтобы напоследок изжоги не было  - и всем большой привет! Только попробуй перед этим в шкуру матери влезть - как ей жить с болью, которая любой пытки страшней...

Алла Сергеевна встала и прошлась, меряя шагами аллею, затем присела возле Тони, подогнув левую ногу, - привычка. У нее уже созрело четкое решение.

- Значит так...Сначала о диагнозе. – Она положила руку на плечо Антонине.  – Думаю, твоя болезнь не с маленьким вопросительным знаком, а с большим вопросом! Давай-ка я тебя в столицу отправлю, пусть там на твою драгоценную матку посмотрят. Ты ведь лечилась от бесплодия? Несколько  лет? Вот она и вывернулась  у тебя наизнанку от долгого лечения, - шучу, шучу....

Знаешь, что я заметила, - Одинцова доверительно посмотрела в глаза молодой женщине, - у вас, учителей, организм вообще нестандартный, все шиворот – навыворот, – Алла Сергеевна похлопала учительницу по плечу. - Я верю - все обойдется,  Бог не выдаст, свинья не съест. Идем-ка, дружок,  выпьем шампанского - за битву, которую начнем завтра. Вернем мы твое похищенное здоровье. Идем, Тоня!