ЧЁРНОГЛАЗЫЙ ПЕПЕЛ

    «Эх, горка, горка, - думаю я, поднимаясь по крутой тропинке, петляющей между развесистыми  березами и загустевшими кустами, которая начинается возле бани с залихватским названием «Парок, да пивко у Максимыча», где я работаю истопником, и заканчивается возле церкви, захватившей всю макушку бугра, - а ведь раньше  влет брал тебя. А сейчас ухнуло здоровье, как сова в лесу, оставил его  в чужом краю…».  

   Обломаюсь весь, пока горку одолею.

   Перевожу я дух, сидя на лавочке, расположенной  на автобусной остановке, возле церкви.

   Раньше церковь, как сараюшка была. А сейчас  огромные колокола и купола, словно позолоченные, огорожена она ажурным железным забором, крепкими  кирпичными постройками, а через дорогу школа, штукатуркой взлохмаченная и латками, да заплатками  разукрашена.

    Замутилась душа моя, когда вышел я на пенсию. Говорит: отпусти меня в поле чистое, а ей в ответ: отпустил бы я тебя в поле чистое, да сейчас поле  чистое не в воле, а в неволе. Куда не кинь, везде коттеджный блин.  Нахапали, да  теремков накалякали.

   Не сдавалась душа и  добила меня.

   Шел я как-то с речки, да в баню  решил зайти, чтобы горячим парком душу от холодной воды в речке отвести. Вдохнул парка, послушал мужицкого слова, а оно забористое, наваристое, да пивком припаренное,  и так оно продёрнул меня, что не выдержал я и к администратору, да не сразу к нему попал, а к двум браткам на шмон, да на карман. Они, как бычки, так и смотрят, кому бы кулак в глаз завести. Обдергали   со всех сторон.

   За окошком   администратор, как пирог румяный. Деньги считает и кейс загружает.

   Я с ходу.

- Истопником хочу устроиться.

   Отклеил он мне по четвертушки от косушки в смену. Каморку мою  показал, а она, словно мышиная нора.

- Тесновата, - сказал я.

   А он в ответ.

-  Тебе же  в ней не жить, а печку топить.

   Глянул я на печь и обомлел. Разинула хайло. Таких, как я с десяток за раз заглотнёт.

   Похвалил меня администратор.

- Правильно мыслишь, - сказал он. – Перебои с дровишками бывают, вот тогда, что попадается под руку, тем и заправляем.

   Подрядился я. Жил без происшествий, а тут накаты пошли. В первую ночь   чуть баню не спалил. Завалил меня сон, а из топки горящая чурка  выскочила, словно её чёрт отдута дёрнул. Я водяную механику поискал, да напрасно. Пришлось свою включать и  поливать. До сих пор не пойму, почему я в тот раз таким водянистым стал. Чуть не обуглилось хозяйство мое, только чуточку подгорело.

   К утру  решил отдохнуть. Расстелил на лежаке газетку, угнездился  и только вздремнул, а меня в то самое  место ширь, как сапожной иглой.

Подскочил я. Глянул на газетку и мыслями обмелел. На кого же я  своим гнездом примостился. Да на самого главного. Сверлит он меня взглядом: ты, скотина топочная, смотри на кого ложишься..

   На вторую ночь веселей пошло, одолел я печь, да привычка подвела.

  Набрал я березовых чурок и давай  их в печь. А пламя их сгладывает, как в прорву захватывает. Лицо огонь жжёт, словно из вулкана, прорвавшегося,  бьёт. Пот хлыщет, как из ведра, будто ливневая туча нашла.   Глаза туман застлал, кулаком, будто кто-то  лоб прочесал.  Жаром каморка дышит. Прожорливая  печка.  На лету чурки схватывала. А они чуть ли не по килограмму. Триста штук за ночь заметал, сам сгоряча чуть в брюхо топки не попал. С головы до пят потом умылся, в  соляной столб превратился и так замаялся, что на триста первой меня  заклинило.  Захлопнулись мозги, и почудилось мне:  огонь, огонь…

   Чурки из рук на землю вывалились. Распластался я  на полу и вокруг руками по привычке: шасть,  шасть…, Ищу друга  верного  своего «калаша».

   А когда пришел в себя, обматерился и  на воздух.

   Сел на порожек. Осмотрелся. Мать твою! Небо просыпается, рассветом высвечивает. Тишина вокруг. Только  речка перекатами шумит и тишину подсекает.  

   Глянул на звезду и подумал.

   «Судьба у неё такая, как и у человека.  Поживёт, а вечность мимо проходит и никого с собой не берёт».

   Мысли ворочаются, не утихают. Одна радует, другая огорчает, а потом в клубок сплетутся и как чужаки на смерть бьются. Одна о бессмертии хлопочет, а другая из жизни уйти хочет.

   Вырвется откуда – то свежий ветерок. Пробежит по лицу. Сердце защемит и детство вспомнится. За семьдесят лет далеко  убежало.

   Рядом с баней сауна, а из неё ой, да ах. Радуются, да мнутся. Воле отдаются. А воля у Судьбы. Когда прервёт её Судьба, никому не ведено, а отхватит тогда, когда заповедано.

   Вдруг  меня за руку хвать.  Оглянулся я, а это: ой, да ах.

   Поднасели на меня  на ой, да ах начали соблазнять.

   А я в ответ.

- Да старый я и косой, костями заваленный.

   А мне в ответ.

- Да хоть старый, хоть гнилой, был бы карман с лихвой.

   Отбрехался я. Сказал, что за водкой  побегу, пива принесу…Словом, нагородил с гору и дал в свою нору  дёру.

   С тех пор я  на цыпочках к бане подхожу, осмотрюсь: пусто и в свою норку нырну. А там я хозяин над берёзовыми чурками. Их хоть колуном кромсай, хоть в топку бросай.. Пошипят, пошипят, а потом всё ровно сгорят. Только черноглазый пепел  остается.