ПОЗОР

 К 45-летию ввода советских войск в Чехословакию...

Общая схема взаимосвязи между возрастанием политических свобод и постепенной отменой цензуры в Чехословакии 1960-х годов (на самом деле уже начиная со второй половины 1950-х) и ответной реакцией советского общества известна. В СССР многие следили за процессом чехословацких реформ с симпатией и надеждой на их продолжение, которое могло, как тогда было принято считать, оказаться полезным для дальнейшего развития и «гуманизации» социалистического, коммунистического проекта. Закрытую форму социализма, достигшую своего пика в эпоху сталинизма и еще при Хрущеве и Брежневе отличавшуюся репрессивным характером, стратегиями исключений, наказаний, тайных зон, преследований и запретов, должен был заменить открытый социализм. При этом даже жители Чехословакии, получившие, особенно во второй половине 1960-х, возможность путешествовать в Западную Европу и читать западную литературу, почти не интересовались возможностью отменить монополию коммунистической партии в отечественной политической системе. Также невостребованным оказался революционный импульс студенческого движения, визиты в Прагу лидера «новых левых» Руди Дучке привели лишь к лучшему пониманию взаимного непонимания. Преобладающим идеалом был «социализм с человеческим лицом», в мягкой и позитивной форме, включая свободу слова, возможность критики и «демократичность». Такой государственный строй должен был стать во всех отношениях эффективным и успешно противостоять мировоззрению и экономике капитализма (стержнем Пражской весны были экономические реформы Отто Шика, надежность которых невозможно было проверить).

Летом 1968 года часть населения СССР поверила советской пропаганде, обличавшей возрастание деструктивных антисоциалистических сил и опасность со стороны НАТО — эта идеологема применялась прежде всего после ввода войск, когда спасение соседней страны от империалистских захватчиков и их помощников — внутреннего врага — стало оправданием оккупации, называвшейся официально «братской помощью»[2]. Часть населения этой пропаганде не поверила и переживала за судьбу Чехословакии. В основном эти люди считали, что реформы в Чехословакии постепенно могли бы привести к распространению «человеческого лица» социализма и на Советский Союз. Эту группу невозможно точно определить, но на правах рабочей гипотезы можно говорить о рефлектирующих слоях населения разных профессий, часто с высшим образованием, но также и без него. К оккупации, начавшейся 21 августа 1968 года, они относились отрицательно, как к ошибке, и прежде всего как к удару по собственным надеждам. Так, Владимир Алейников, один из активистов андеграундной группы СМОГ, назвал в своих воспоминаниях начало 1970-х годов периодом распада неформальных групп и потери любого энтузиазма или наивного оптимизма[3]. Андрей Сахаров писал, что именно оккупация Чехословакии бесповоротно похоронила идею социализма[4]. Лите­ратурный критик Алексей Кондратович, в 1961—1970 годах занимавший пост заместителя главного редактора журнала «Новый мир», в своих мемуарах еще более резко высказывался о крахе последних иллюзий и надежд[5]. Самым известным выражением протеста стала демонстрация восьми смелых граждан на Красной площади под историческим лозунгом «За вашу и нашу свободу», но подобные проявления протеста имели место во многих точках СССР.

Эта статья посвящена, однако, не Пражской весне, не ее подавлению советскими танками, а двум типам блокированной рефлексии. Одна блокировка касается восприятия чехословацких событий в России. Практически каждый мыслящий гражданин России (ситуация в других советских республиках требовала бы особого рассмотрения), родившийся в середине 1950-х или раньше, как правило, помнит до мельчайших деталей, как он провел 21 августа 1968 года — и в подавляющем большинстве случаев считает этот день важным или переломным для своего отношения к советской системе. Тем не менее все эти реакции, взгляды и переживания зафиксированы лишь на индивидуальном уровне дневников, мемуаров, стихотворений, писем... или вообще не зафиксированы. Таким образом, за пределами индивидуальной или семейной памяти и по ту сторону фрагментарных знаний конкретных людей и их устного предания почти ничего неизвестно о том влиянии, которое советская оккупация оказала на сознание советских граждан. В России не только за первые двадцать лет после оккупации, которые прошли еще в советское время, но и за последующие двадцать лет не было опубликовано ни одной книги, которая была бы посвящена теме реакции на оккупацию и ее рефлексии. Говоря на языке терапии, мы имеем дело с селективным невниманием, обусловливающим неспособность извлекать пользу из опыта.

Вторая блокировка, второй тип закрытого сознания, который еще будет упомянут в конце статьи, касается чешского отношения не только к реакции на насильственный конец Пражской весны в СССР, но и отношения ко всей сфере неофициальной русской культуры, которая чехословацким культурным и интеллектуальным сообществом 1960—1980-х годов по большому счету была проигнорирована.

Исследования, публиковавшиеся до сих пор в связи с оккупацией Чехословакии, при всем своем объеме и разнообразии не касались того, как это событие проявилось в сознании, взглядах и переживаниях людей в России, в дискурсе относительно этого события, в риторике его восприятия и освоения.

В изучении российской рецепции оккупации Чехословакии можно обозначить два основных направления. Первое представляет собой исследование истории коммунистических партий и политических элит тогдашних государств[6].

Постепенно начинают публиковаться до сих пор неизвестные документы, главным образом из бывших советских архивов, на основе которых можно все более и более тщательно интерпретировать события, происходившие в верхушке советского режима конца 1960-х годов, — то, как принималось решение о вводе войск и как оно выполнялось[7]. Особое место занимают мемуары политиков разных стран, освещающие отдельные аспекты этой операции с индивидуальной точки зрения.

Начиная с 1990 года формируется второе направление в изучении русской рецепции ввода войск, сосредоточившееся в первую очередь на деятельности советских диссидентов — которые, с одной стороны, публично протестовали на Красной площади, а с другой, фиксировали и комментировали случаи преследования и другие аспекты, связанные с «чехословацкими событиями» (например, в «Хронике текущих событий»[8] и в отдельных текстах, распространяемых в самиздате).

Об акциях протеста противников оккупации стало известно значительно больше в 2008 году, когда пражский Институт по изучению тоталитарных режимов издал описание многочисленных случаев протеста в Советском Союзе и других странах советского блока, до сих пор остававшихся в тени «главной» демонстрации перед Кремлем[9]. Ее участники попали в заграничные медиа; того же 23 августа 1968 года Галич написал о них свой «Петербургский романс», в котором они сравниваются с декабристами 1825 года.

Но преследованиям подвергались в этой связи люди со всего СССР, критикующие ввод войск; в Интернете сегодня размещен список людей, преследовавшихся советской властью за выражение несогласия с оккупацией Чехословакии[10]. Протесты имели место даже в советских тюрьмах. Например, фотограф Виктор Балашов, основатель независимого молодежного кружка «Союз свободного разума», отсидевший в советских лагерях десять лет как политический заключенный (1962—1972), в августе 1968 года забрался на крышу барака, в котором он жил во Владимирской тюрьме, и развернул там самодельный чехословацкий флаг.

Правомерно задаться вопросом, как долго длилось это «потрясение», когда именно оно перешло в форму некой стабильности, «нормализации», как стали называть практику оккупации и смены политического режима. Понятно, что режим шока не мог быть длительным.

На первом этапе он затронул даже многих представителей советского истеблишмента. Так, Владимир Лукин, во время Пражской весны молодой советский журналист пражской редакции международного журнала «Вопросы мира и социализма», не поддержал ввод войск и был отправлен в Москву. В своих мемуарах он описывает[11], как в Москве в конце августа 1968 года в кругу знакомых, в который входили прозаик Марк Харитонов и философ Мераб Мамардашвили, с волнением ловили каждую подробность, имеющую отношение к ситуации в Чехословакии. Об уровне интереса в течение первого года после оккупации свидетельствуют тексты, распространяемые в самиздате, — по России ходил не только манифест «Две тысячи слов»[12] в нескольких переводах, но и, к примеру, перевод декларации представителей чехословацких творческих союзов или перевод дословной записи выступления Карла Кинцла на заседании пражского горсовета Коммунистической партии Чехословакии[13].

Советские государственные органы, безусловно, отдавали себе отчет во взрывном потенциале чехословацких событий еще в связи с первой годовщиной ввода войск. Литературный критик Владимир Лакшин в своих воспоминаниях описал меры предосторожности, предпринятые в этой связи:



21.VIII. Годовщина. На совещ<ании> редакторов две нед<ели> назад дано указ<ание> — стараться не писать об акции 5-и стран. Это проверка — ведь прошел год. Год! В речи Гусака сказано: «Как в культурн<ом> гос<удар- ст>ве мы не будем убивать несогласных с нами».

Райкомы дали распоряжения — в учрежд<ения>, на предприятиях круглосуточные дежурства 20 и 21. На ул<ице> Горького — много дружинников, милиции. Боятся, а чего боятся?[14]



В августе 1969 года описал в стихотворной форме свою реакцию на тогда уже годовой давности события богемист Олег Малевич. На оккупацию в его изложении наслаивается самосожжение Яна Палаха в январе 1969 года. Чехию его лирический субъект называет «чужая отчизна моя». Положительные эмоции в отношении к Чехословакии и ее населению были присущи большинству русских интеллектуалов, не только богемистам. Ленинградец Малевич тематизирует в своих стихах море, с одной стороны, как одну из составляющих своей идентичности, а с другой, как чешскую мечту, которая превратилась в «слезное море». В завершение стихотворения он выводит на сцену, может быть, «самую чешскую» русскую поэтессу XX века, прожившую много лет в Праге и ее окрестностях, у которой был свой трагический опыт взаимоотношений с советским режимом.

Живу я у самого моря,

а море — лишь греза твоя,

о Чехия, горькое горе,

чужая отчизна моя.



Здесь ветер соленый и юный.

Прекрасны, как выстрел в висок,

поросшие зеленью дюны

и желтый прибрежный песок.

Живу я у самого моря,

душа им полна по края,

о Чехия, слезное море,

нездешняя греза моя.



И небо все в сполохах алых,

все залито кровью окрест.

По волнам, по шпалам Ян Палах

идет словно огненный крест.



И всем, кто отмечен тем знаком,

кто факелом гневным горит,

Цветаева с Пастернаком

слагают акафист навзрыд[15].



Забвение или ослабление актуальности оккупации является одной из главных тем стихотворения Виктории Каменской[16]. Этот текст, видимо, также был написан через год после ввода войск. В нем доминируют мотив предательства, образ танка и невозможность забыть фатальные события:

Страшнее боли нет, чем от удара друга.

Не жить и не дышать — как танком по душе.

Куда уйдешь из замкнутого круга?

Пространства рушатся — с востока, с юга

не алый мак — лишь жерла на меже.



Пусть говорят, что поздно или рано

(ах, время все умеет врачевать!)

быльем затянется и эта рана.

Всевластно время, но не всеобманно:

торчит из-под лопатки рукоять[17].



Специфически повышенную чувствительность того времени документирует своим творчеством даже Иосиф Бродский, никак прямо не высказывавший своего отношения к вводу войск в Чехословакию и считавший прямолинейное присутствие политической тематики в поэзии неуместным и поэзии недостойным. Тем не менее в 1969 году он готовит сборник под названием «Конец прекрасной эпохи», в котором заявляет: «Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика»[18].

Как раз Бродский, однако, связан с казусом, свидетельствующим и о длительности последствий оккупации в чешско-русских интеллектуальных отношениях. Речь идет о его полемике середины восьмидесятых годов с Миланом Кундерой[19], в которой речь хотя и шла о Достоевском и характере русской или советской цивилизации, камнем преткновения стала именно интерпретация советской оккупации 1968 года.

Носителем русскоязычных эмоций, относящихся к вводу советских войск в Чехословакию, стали многочисленные стихотворения, дневниковые записи и письма, в которых повторяется мотив позора и стыда, измены, разочарования и перенаправления агрессии на собственное «народное тело»[20]. Мотив солидарности сочетается в этих свидетельствах со стратегией освоения события таким способом, который в итоге приводит к «замораживанию» и забвению. Язык терапии говорит о блокировании мотивов, обусловленном активизацией более мощных импульсов. Таким образом, «отсроченный» мотив может остаться в забвении, точнее, стать конкретно локализованным — в нашем случае дискурс о 1968 годе становится моментом частной памяти.

САТУНОВСКИЙ



21 августа 1968 года Ян Сатуновский[21] пишет стихотворение, содержащее топос, характерный для позиции ряда его современников: обыгрывается совпадение звучаний чешского слова «pozor!» («внимание!») и русского «позор».

Какое крестьянство?!

Какая интеллигенция?!

Какой рабочий класс?!



Еще вчера по-чешски:

— Pozor! Pozor!

Сегодня по-русски...



Когда же я буду жить?!

Мне уже за тридцать!

Я ошибся!

Мне уже под шестьдесят![22]

(21 августа 1968)



Во второй строфе призыв к осторожности сменяется чувством стыда — Сатуновский использует здесь праславянский корень, значение которого во многих языках отсылает к внимательности и осторожности, в русском языке, однако, — к презрению или стыду. В третьей строфе затрагивается рефлексия временного измерения, длительности собственной жизни, происходит смена перспективы: возраст «за тридцать» превращается в «под шестьдесят». Происходит некая негативная инициация. Если инициация знаменует переход индивидуума на новую ступень развития, подъем, то здесь имеет место противоположная тенденция к упадку. Потеря перспективы, надежды или иллюзий — это повторяющийся лейтмотив в репрезентации событий 1968 года.



КОРЖАВИН



Наум Коржавин, имевший, в отличие от Яна Сатуновского, возможность публиковать часть своих стихов до второй половины шестидесятых годов, был впоследствии исключен из литературного процесса за поддержку политзаключенных, а в 1974 году выслан за границу. В начале 1968 года он написал стихотворение под названием «Апокалипсис», в котором дается образ современного ему русского общества. Танки в Праге в «Апокалипсисе» сочетаются с фатальным равнодушием и чувством абстрактной вины. Станислав Рассадин еще в начале 1990-х увидел в этом мотиве характерный для Коржавина обертон: «...тоскуя, что "никто нас не вызовет на Сенатскую площадь", что "настоящие женщины не поедут за нами", страшился как раз исторической бездомности, болел болезнью отщепенства» (статья называется «Виноватый»)[23]. Рефлексия оккупации интересна как раз тем, что каждый ее вариант представляет собой уникальное освоение, интегрирующее конкретное впечатление в собственную поэтику. Тем более любопытно, что доминантные образы у разных авторов повторяются.

АПОКАЛИПСИС



Мы испытали все на свете.

Но есть у нас теперь квартиры —

Как в светлый сон, мы входим в них.

А в Праге, в танках, наши дети...

Но нам плевать на ужас мира —

Пьем в «Гастрономах» на троих.



Мы так давно привыкли к аду,

Что нет у нас ни капли грусти —

Нам даже льстит, что мы страшны.

К тому, что стало нам не надо,

Других мы силой не подпустим, —

Мы, отродясь, — оскорблены.



Судьба считает наши вины,

И всем понятно: что-то будет —

Любой бы каялся сейчас...

Но мы — дорвавшиеся свиньи,

Изголодавшиеся люди,

И нам не внятен Божий глас[24].

1968



ОКУДЖАВА



Мотив позора в примечательном амбивалентном звучании появляется и в воспоминаниях о совместном выступлении барда Булата Окуджавы и писателя Василия Аксенова в Ростове-на-Дону вскоре после начала оккупации. На вопрос из зала, как гости относятся к «вступлению наших войск в Чехословакию», он ответил, что считает эго «преступной ошибкой». В наступившей гробовой тишине раздался выкрик комсомольского функционера: «Позор!» К чему именно он относился, так и осталось неизвестным.

Комический и, прежде всего, иронический аспект безнадежности, точнее сказать, абсолютной зависимости чехословацких событий от решений Кремля отображает «Песенка про старого гусака» Булата Окуджавы, написанная в 1968 году. В ней обыгрывается омофонность слова «гусак» и имени последнего чехословацкого президента Густава Гусака — единомышленника Дубчека и в 1950-е годы политзаключенного в чехословацких лагерях, после ввода войск приспособившегося к новой обстановке.



ПЕСЕНКА ПРО СТАРОГО ГУСАКА



Лежать бы гусаку в жаровне на боку,

да, видимо, немного подфартило старику: не то,

чтобы хозяин пожалел его всерьез,

а просто он гусятину на завтра перенес.



Но гусак перед строем гусиным

ходит медленным шагом гусиным,

говорит им: «Вы видите сами —

мы с хозяином стали друзьями!»



Старается гусак весь день и так и сяк,

чтоб доказать собравшимся, что друг его — добряк.

Но племя гусака прошло через века

и знает, что жаровня не валяет дурака.



Пусть гусак перед строем гусиным

машет крылышком псевдоорлиным,

но племя гусака прошло через века

и знает, что жаровня не валяет дурака[25].

1968



Окуджава записал свою песню в сентябре 1968 года по инициативе своего знакомого, а вместе с тем и архивариуса голосов русских писателей, Льва Шилова, причем под фортепьянный, а не гитарный аккомпанемент. До 1989 года песня оставалась неизвестной широкой публике, существовало лишь несколько ее записей[26]. Одну из немногих возможностей ее услышать предоставляло вещание радиостанции «Свобода», где можно было достать и размножить копии[27].



ГАЛИЧ



Крылатым выражением стала строчка из пространной песни Александра Галича «Бессмертный Кузьмин» (1968) о вечном стукаче, проходящем через всю историю: «Наши танки на чужой земле». Шок сравнивается с «громом среди праздности, комом в горле, пулею в стволе», побуждает призывать к ответственности: за ложь и грехи человек должен будет ответить, говорится в метафорическом тексте, наполненном отсылками к декабристам, Александру Блоку и Великой Отечественной войне.

Отсылка к войне обладает большой выразительной силой, ведь в начале сороковых годов Третий рейх оккупировал как Чехословакию, так и обширные территории СССР. К тому же у тех, кто помнил события, произошедшие за двадцать три года до 1968 года, выстраивалась логическая взаимосвязь двух вхождений советских танков в Прагу с противоположной оценкой.



ТВАРДОВСКИЙ



Тему «двух встреч» развивает в своем стихотворении об августе 1968 года Александр Твардовский.

Что делать нам с тобой, моя присяга,

Где взять слова, чтоб рассказать о том,

Как в сорок пятом нас встречала Прага

И как встречает в шестьдесят восьмом.



Твардовский параллельно своей официальной жизни вел так называемые рабочие тетради, своего рода профессиональный дневник, который был опубликован только после 2000 года. В записях лета 1968 года описываются изменения на высоких постах в аппарате советской культуры и предстоящая встреча с Брежневым. Твардовского тем не менее вывела из равновесия встреча с чехословацким редактором журнала «Ева», Мартой Мацковой, рассказавшей о восхищенном отношении чехословаков к Дубчеку (16 августа).

Твардовский разрывается между дистанцированным наблюдением за происходящим и его эмоциональным восприятием. С одной стороны, он ведет себя сдержанно и пишет, что не хотел бы быть как таксист, о реакции которого рассказывала Мацкова. Таксист считал чехов молодцами и сомневался насчет вождей («А у нас...»). И все же, с другой стороны, Твардовский пишет, что он внутренне содрогнулся и с трудом удержался от слез. Такая сильная внешняя реакция объясняется табуированием несанкционированной поддержки свободомыслия в партийной среде. Но сразу после этой записи он подробно описывает главную тему дня — координацию совместных действий с Александром Солженицыным по отношению к ЦК КПСС, как раз решающему вопрос, что из солженицынских произведений разрешить к публикации, а что — ни в коем случае.

В конце августа Твардовский кратко упоминает «десять страшных дней» и добавляет с пафосом отчаяния, что все написано и без него. В дневнике он рассказывает о своих утренних занятиях на даче: о том, как он слушает радио, курит, плачет или потягивает чай. Позднее он отказывается подписать письмо чехословацким писателям с поддержкой оккупации, поскольку ему это кажется «недостойным чести и совести советского писателя». В начале сентября Твардовский «постоянно думает о Чехословакии», но упоминания о ней в рабочих тетрадях становятся все реже, 11 сентября он еще рассуждает о письме 88 московских литераторов, (опубликованном на Западе), просивших прощения у своих чехословацких коллег. Однако подписи не были опубликованы, и Твардовский письма не подписал[28].

Несколькими днями позже в дневнике появляется еще один мотив, типичный для того времени — в формулировке Александра Солженицына, открывшего Твардовскому, что он боится стать жертвой нападения. Когда Твардовский начинает его утешать, прозаик возражает ему на это распространенным опасением: «После Чехословакии возможно все, что угодно».



СОЛЖЕНИЦЫН



Позднее сам Солженицын в мемуарах «Бодался теленок с дубом» (1975) описывает, как он собирался протестовать против оккупации: «Сердце хотело одного — написать коротко, видоизменить Герцена: стыдно быть советским!» Петицию должны были подписать знаменитости типа академика Капицы, Дмитрия Шостаковича или Андрея Сахарова. Но в итоге Солженицын от своего замысла отказался и на даче, рядом с которой за несколько дней до 21 августа проезжали колонны танков, продолжает писать «В круге первом». То, что он никак публично не отреагировал на ситуацию, Солженицын в своих мемуарах многословно объясняет, не забывая при этом подчеркивать собственную значимость и выдвигать подозрения против потенциальных подписантов, которые, как полагает Солженицын, отказались бы поставить подпись под его обращением. Да и он сам своим выкриком мог бы навредить своему отечеству, потому что его заставили бы замолчать и он не смог бы сформулировать свой «главный выкрик»... Солженицын, таким образом, не стал ничего выкрикивать по поводу Чехословакии, но ретроспективно занялся присвоением всей Пражской весны: пишет, что чувствовал особенную личную ответственность за Чехословакию, поскольку процесс возрождения начался Съездом писателей, на котором драматург Павел Когоут зачитал его, Солженицына, письмо[29]

.

КОПЕЛЕВ



Друг Солженицына, узник ГУЛАГа, литературовед Лев Копелев увидел в оккупации и позитивную сторону — моральную победу побежденных. Двадцать первого октября 1968 года Копелев написал открытое письмо Милану Кундере[30], в котором поздравлял его с пятидесятой годовщиной чешской государственности и признавался в своей любви к чешской литературе — Карелу Чапеку, Ярославу Гашеку, Владиславу Ванчуре и Витезславу Незвалу. Он писал, что не только читал этих авторов, но и переводил их, так же как и некоторые главы из кундеровского «Искусства романа». Копелев уверял Кун- деру, а в его лице и «весь чехословацкий народ», в своих самых благородных чувствах и выражал надежду, что вопреки трагическим событиям «братство» удастся сохранить. Он припомнил поддержку демонстрантов на Красной площади, а вместе с тем и историческое восхищение чехами в творчестве Марины Цветаевой и Бертольта Брехта. Своей торжественной риторикой он подчеркнул, прежде всего, два незаурядных факта: 1) с его точки зрения, Пражская весна стала воплощением мечты Яна Гуса, Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина; 2) имена Дубчека, Свободы, Смрковского и Черника останутся в одном ряду с именами святого Вацлава, Яна Амоса Коменского, Т.Г. Масарика, Ярослава Гашека и Юлиуса Фучика. Эта дикая смесь героических фигур и тон письма как бы отсылали ко времени до оккупации и к иллюзиям, сопровождавшим весь «период реформ», — о братстве русского и чехословацкого народов, о социализме с человеческим лицом как реализации ленинских идеалов и о светлом будущем в духе прогрессивных традиций. Письмо Копелева к переводчице, литературоведу и дочери лидера австрийских коммунистов Элизабет Маркштайн от 20 октября дает возможность рассмотреть амбивалентность его мыслей, спрятанных за фасадом «официального» письма. Он пишет, что охватывающие его приступы стыда, горя и отчаяния сменяет ощущение триумфа, пусть пока только морального: силы демократического и гуманистического социализма одержали победу[31].



ЕВТУШЕНКО



С большой помпой сразу в августе отреагировал Евгений Евтушенко. В мемуарах, опубликованных уже в постсоветское время, он написал о своей реакции на оккупацию: «Наши танки, входящие в Прагу, словно захрустели гусеницами по моему позвоночнику, и, потеряв от стыда и позора инстинкт самосохранения, я написал телеграмму Брежневу с протестом против советских танков»[32].

Текст телеграммы цитировали западные радиостанции и печатные издания, а шеф КГБ Андропов в докладе ЦК КПСС упомянул политически безответственное поведение поэта. Прозаик Василий Аксенов, находившийся тогда вместе с Евтушенко в Коктебеле и публично на ввод войск никак не откликнувшийся, так вспоминает о телеграмме Евтушенко и своей на нее реакции:

Вторжение в Прагу случилось после моего дня рождения, другого, не того веселого. Надо сказать, в то мрачное утро настроение было особое. Три дня не прерываясь шел проливной дождь, размывая сортиры и заливая весь Коктебель нечистотами. Все плыло куда-то, в воздухе была какая-то гадость. Мы с Евтушенко стали шляться и напиваться. Настроение было паршивое. Евтушенко пошел давать телеграмму протеста Брежневу. Телеграфистки перепугались — но он отослал телеграмму, такую уважительную: «Дорогой Леонид Ильич, я считаю это большой ошибкой, это не пойдет на пользу делу социализма... » А я был в совершенно оголтелом состоянии и орал: «Что ты этим гадам телеграммы шлешь!? Их надо за ноги и на столбы подвесить!» Причем — не тихо, а громогласно, специально![33]



После телеграммы Евтушенко отменили его запланированное выступление по телевидению и запретили ему играть главную роль в фильме Эльдара Рязанова «Сирано де Бержерак». Однако его карьере не нанесли серьезного урона ни телеграмма, ни его стихи об оккупации, ходившие в самиздате:

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета.

<...>



Уже весной 1969 года он получил из рук заместителя Президиума Верховного Совета СССР одну из своих многочисленных наград — «Знак почета» и в благодарность послал стихи, поддерживающие советские интересы в сражениях с Китаем за остров Даманский, лично главному партийному идеологу Суслову[34].



Без одновременных защитных маневров протестовали, например, историк литературы и издатель произведений Даниила Хармса Владимир Глоцер или легендарный математик Израиль Моисеевич Гельфланд. Индивидуальный манифест под названием «Логика танков» (текст которого, к сожалению, на сегодняшний день неизвестен)[35] представил социолог и участник диссидентского движения Леонид Седов. Седов работал в Институте социологии Академии наук СССР под руководством Юрия Левады, у которого, как у ведущего сотрудника и члена коммунистической партии, был доступ к особым фондам Ленинской библиотеки, где хранились недоступные широкой общественности переводы материалов о развитии ситуации в Чехословакии. В своем манифесте Седов сравнивал ввод советских войск с оккупациями фашистского режима.

Якобы «коллективным» протестом было упомянутое выше письмо 88 московских литераторов от 23 августа, в котором авторы просили у чешских коллег прощения от имени всей России. Текст остроумной мистификации был опубликован в газете «The Times»[36], о нем сообщали заграничные радиостанции. Списка подписантов, однако, не существует, и уже во время возникновения документа появилось подозрение, что за ним стоит один человек, поэт Григорий Поженян. Число 88 должно было символизировать в азбуке морзе поцелуй — Поженян во время Второй мировой войны служил на Черноморском военном флоте, а позднее, в 1955 году, дебютировал сборником «Ветер с моря». О его склонности к мистификациям свидетельствует и тот факт, что в 1972 году вместе с двумя соавторами, прозаиком Василием Аксеновым и Овидием Горчаковым, бывшим военным разведчиком и председателем Всесоюзной федерации стрельбы из лука, он издал пародийный детектив под названием «Джин Грин — Неприкасаемый: Карьера агента ЦРУ № 14». Псевдоним был составлен из имен и фамилий троих авторов: Гривадий Горпожакс.

В Советском Союзе требовалось ритуальное оправдание оккупации — в сентябре 1968 года Корней Чуковский упоминает в своем дневнике, как к нему приходила студентка, которая на вопрос, с кем она общается в институте, ответила, что всех талантливых студентов и ее друзей исключили, поскольку они отказались подписать петицию о поддержке братской помощи чехословацкому народу[37]. Выражением пассивного сопротивления был отказ поставить свою подпись — так поступили, например, уже упоминавшиеся Константин Симонов, Александр Твардовский, композитор и муж Майи Плисецкой, Родион Щедрин, Людмила Улицкая[38].

Еще более пассивным сопротивлением было приостановление профессиональных и личных контактов между гражданами СССР и ЧССР, возникших и развивавшихся до начала оккупации, — как правило, при отсутствии объективного препятствия, так как условия для поездок или переписки не ограничивались. Этот отказ содействовал блокировке взаимоотношений в неформальной среде. В этой форме сопротивления принимали участие, например, киновед и специалист по творчеству Эйзенштейна Наум Клейман, поэт Геннадий Айги, театровед Георгий Коваленко, Олег Табаков, игравший в 1968 году Хлестакова в пражской постановке «Ревизора», или летописец современной музыки Артемий Троицкий.

Парализующее действие произвела новая обстановка и в научной области. Лингвист и эмигрант из советской России Александр Исаченко в 1960-е годы жил и работал в Праге. Будучи шокирован оккупацией, он остался в США, а позже переместился в Австрию. Роман Якобсон, один из основоположников Пражского лингвистического кружка (1926), который в 1920—1930-е годы жил в Чехословакии, в 1968 году приехал на Международный съезд славистов и сразу после 21 августа бежал в Вену. Последний раз он посетил Чехословакию годом позже, летом 1969-го. Ситуация коснулась и связей Юрия Лотмана с несколькими его чешскими коллегами.

Не столько последующая смена чехословацкого режима в конце 1960-х — начале 1970-х, сколько факт масштабной военной атаки в отношении страны, которая воспринималась российским населением преимущественно как дружеская, вызвал, как мы видели на конкретных примерах, сильную эмоциональную реакцию. В творческой среде немногие темы того времени обладали энергетикой, достаточной, чтобы создать виртуальное сообщество, в котором, скажем, Ян Сатуновский с Александром Твардовским оказались бы единомышленниками, близкими даже по стилю своих формулировок.

Тем не менее при рассмотрении постсоветской эпохи, когда разные формы коллективной рефлексии и артикуляции общественной памяти освободились от прежних запретов и табу, становится очевидным, что отношение к оккупации Чехословакии осталось на уровне индивидуальной памяти, личной жизни или в рамках узкого круга друзей, родственников, коллег. Никто, насколько мне известно, не попытался вывести этот интенсивный опыт, воспринимаемый многими как смена чуть ли не мировоззрения, «ментальной карты (mindmap) советского мира», на интерперсональный уровень. Интерперсональное поле, возникающее в психоанализе как результат взаимодействия динамизмов разных субъектов, не состоялось, точнее, осталось невыявленным, не стало публичным. Это связано, кроме прочего, с тем, что взрыв интереса и общественных эмоций длился недолго и был почти во всех случаях успешно подавлен и преследованием со стороны властей, и просто забвением и равнодушием.

В дальнейшем даже в кругах участников неофициальной культуры, за редкими, малозначимыми исключениями, не состоялась элементарная рецепция неподцензурных культурных (в широком смысле слова) процессов в Чехословакии, начиная, скажем, с осени 1969 года, когда собственно и начались самые ощутимые преобразования. Наступила эпоха дефицита или бедности межличностных отношений, утерянных либо никогда не существовавших ранее. Преобладало погружение в мир личных переживаний и фантазий — культурный аутизм, на фоне которого русско-чешские взаимоотношения на неформальном уровне по большому счету не состоялись.

В первой половине 1970-х годов, после большой волны эмиграции и закрытия многочисленных журналов и других институций, складывается целая система чехословацкого самиздата с пестрой структурой теневых неформальных институций, сформированных по образцу издательств, развивается разнообразная нелегальная концертная деятельность и субкультура андеграунда — сообщества, игнорирующего как государственный истеблишмент, так и диссидентов, прежде всего так называемых реформных коммунистов. Одним из итогов деятельности этих разнообразных формирований стали аресты, предшествующие манифесту «Хартия 77», и, следовательно, новая волна альтернативных видов культурной жизни в 1980-е годы со своими выставками, периодикой, подпольными издательствами и компромиссами с органами цензуры, особенно во второй половине 1980-х.

За редкими исключениями, практически никто в России всем этим не интересовался. Не переводились даже самые широко известные авторы, произведения которых выходили в многих странах, — Вацлав Гавел, Иван Клима, Лудвик Вацулик, Ян Паточка. При этом условия связи граждан СССР и ЧССР были относительно свободными, и говорить о железном занавесе было бы в этом случае неточно. Конечно, были инакомыслящие, не имевшие возможности получить заграничный паспорт и даже вести переписку без присмотра КГБ или СТБ (органы чехословацкой государственной безопасности). Но таких было немного.

Некоторое общение имело место за границей — например, вокруг парижской редакции журнала «Континент», издаваемого с середины 1970-х годов Владимиром Максимовым на средства немецкого концерна «Аксель Шприн- гер»; о некоторых событиях, касающихся Чехословакии, регулярно печатал сообщения парижский еженедельник «Русская мысль». В обоих журналах рецензии на чешские произведения, отрывки текстов и актуальные сообщения появлялись благодаря Наталье Горбаневской, владевшей чешским языком и интересующейся тем, что происходит в стране, которая оказалась после августа 1968 так тесно связана с ее биографией; но тамиздат и коммуникация в эмиграции — это отдельная тема.

Почти полное игнорирование всего, что происходило за политическим и бытовым фасадом советской культуры в широком смысле слова, свойственно и общественности в Чехословакии. В самиздате переводилось с русского языка очень мало, причем практически во всех случаях не на основе прямых контактов с русской средой, а под влиянием известности конкретных авторов и произведений в переводе на западноевропейские языки. Так, даже «Бодался теленок с дубом» Солженицына курсировал в чешском самиздате в единственном переводе — с немецкого, хотя в жизни неофициальной культуры принимало участие много профессиональных переводчиков, часть из которых были в 1960-е годы лично знакомы с Солженицыным. Тексты таких авторов, как Александр Зиновьев, Надежда Мандельштам, Анатолий Марченко или Евгения Гинзбург, переводились с большим опозданием и на основе западной рецепции. Кроме нескольких — незамеченных — переводов стихов Всеволода Некрасова в официальном молодежном журнале в 1967 году весь круг авторов Лианозовской школы, так же как и всех остальных литературных сообществ и отдельных авторов 1960—1980-х годов, оставался чешским читателям до начала 1990-х неизвестен.



* * *



Если попытаться вкратце подвести итоги восприятия оккупации Чехословакии в кругах русской интеллигенции и коллапса неформальных культурных связей в следующем двадцатилетии, то, вероятно, они могут быть описаны при помощи психотерапевтического понятия ролевого перехода. Ролевой переход — это ситуации, к которым пациент должен адаптироваться. В новых обстоятельствах индивид осваивает новую роль — именно ролевой переход, адаптацию осуществили почти все, кто в августе 1968 был, употребляя термин Лазаря Соломоновича Флейшмана, оглушен и подавлен[39]. Те, кто так или иначе противостоял адаптации, тем не менее не попытались наладить, куль­тивировать или, в некоторых случаях, продолжить связь со своими коллегами.

После 1990 года в Чехии многие жаловались на закрытие журнала «Советская литература», издательства советской литературы «Лидове накладателстви» («Народное издательство») или филологического журнала «Чехословацкая русистика». В России же высказывалось недоверие по поводу западной ориентации Чехии и вступления страны в НАТО. Однако надо признать, что в последние двадцать лет чешско-русские взаимоотношения в сфере культуры намного менее обусловлены ментальными блокадами, внешним идеологическим нажимом и разного рода психопатологией.