Итоги «ермоловского десятилетия» на Кавказе.

(по оценкам чеченских историков)

С конца ХХ в., с началом так называемого «чеченского кризиса», тема «Ермолов и Кавказ» стала весьма широко обсуждаемой в российской печати. Определенная часть авторов стала представлять деятельность А.П. Ермолова на Кавказе в качестве чуть ли не образца российской полити­ки в этом регионе. Восхваляется, с одной сторо­ны, административно-хозяйственная деятельность А.П. Ермолова, с другой – его силовая, репрессив­ная политика по отношению к горцам. При этом совершенно упускалось из виду, что Ермолов, от­бросив опыт предыдущих десятилетий российско-горских взаимоотношений (в целом мирных), стал «решать» все возникающие проблемы силовыми, военными методами, что и породило многолет­нюю кровавую Кавказскую войну. В данной статье нами предпринята попытка анализа «ермоловского десятилетия» на Кавказе.

С середины XVI в. Россия начала проникно­вение на Кавказ. Потребовалось три столетия неустанных усилий, чтобы включить весь этот регион в метрополию «по известной модели завоевания, путем ведения войны и оказания покровительства». Движущей силой этого политического курса являлись не столько торговля и идеология, сколько геополитические и стратегические интересы. Пик российской активности на Кавказе приходится на первую четверть XIX в. и связана, прежде всего, с именем генерала-наместника А.П. Ермолова.

В фундаментальном издании «Документаль­ная история образования многонационального государства Российского», вышедшем в Москве в 1998 г., отмечается, что с начала XIX в. обозна­чается колониальный характер русской политики на Северном Кавказе. Серьезные изменения эта политика претерпела в период наместничества на Кавказе А.П. Ермолова. Началось установление прямого российского административного управ­ления, подрывались позиции феодалов и духовенства, на горских землях закладывались крепости, проводились крупные военные операции в Чечне и Дагестане. В 1818–1820 гг. строительство военных укреплений особенно усиленно велось на террито­рии Чечни. Административный и военный нажим на чеченцев в Малой Чечне, походы российских войск в районы Большой Чечни, вырубка лесов, создание просек – все это вызывает все возрастаю­щее сопротивление чеченского населения, приво­дит к ряду восстаний в 1818–1825 гг. Жестокость, проявленная ретивыми военными администрато­рами, вызывает возмущение на Северном Кавказе и даже осуждение военного министра М.Б. Барклая де Толли. Г.К. Мартиросиан подчеркивал, что ермоловский период (1816–1827 гг.) является одной из самых жестоких страниц в истории гор­ских народов Северного Кавказа.

Ермолов за весь период своего наместничества в Чечне ничего не сделал в плане созидательном. Здесь он все время воевал, разрушал, уничтожал: людей, аулы, хозяйство. Как подчеркивал Г.В. Хачапуридзе, на Северном Кавказе при Ермолове «наступление, прежде всего, ведется против чеченцев для вытеснения их из плодородной долины в горы. Походы же против чеченцев сопровожда­лись снесением с лица земли целых аулов, истре­блением скота, уничтожением хлебов на корню и садов, гибелью стариков, женщин и детей». В Чечне Ермолов не только не способствовал разви­тию сельского хозяйства, торговли и т. д., но, на­против, всячески стремился разрушить экономику и хозяйство чеченцев и тем самым деформировал, а затем и вовсе остановил на долгие годы развитие феодальных общественных отношений. «Истори­ки Кавказской войны и биографы А.П. Ермолова давно обратили внимание на необычный разрыв между сугубо военными мероприятиями этого не­заурядного военачальника, призванного служить делу покорения горцев, и «гражданским бытом».

Без учета внутренней организации чеченской жиз­ни военно-экономическая блокада являлась, по меньшей мере, вооруженным вторжением». Это утверждение, в общем-то, несвойственное обще­му направлению исследовательской деятельности М.М. Блиева, является, на наш взгляд, важнейшим выводом в его научных работах за последние три десятилетия.

Начиная с ермоловского времени и вплоть до окончания Кавказской войны в Чечне не происходит никакого поступательного развития впе­ред в социально-экономическом плане. Чеченцам приходилось думать только о физическом выжи­вании. Чечню Ермолов все время покорял, завое­вывал. Причем самыми жестокими методами. Из представителя европейского государства Ермолов все больше становился восточным правителем-деспотом с большой военной дружиной и действо­вал по-азиатски беспощадно. Моше Гаммер, один из ведущих западных кавказоведов, отмечал: «В то время как ермоловская система отчасти была успешна в Дагестане, она не помогла ему спра­виться с Чечней. Все ермоловские попытки и се­рии опустошительных карательных экспедиций привели лишь к ожесточению чеченцев, но не к их покорению». Суровые и беспощадные акции Ермолова в Чечне вызывали ответное вооружен­ное сопротивление чеченцев. Поразительно, но се­годня находятся авторы (причем весьма известные и маститые), которые утверждают, что сопротив­лялись чеченцы в силу своего «нехорошего харак­тера». М.М. Блиев в своей монографии, вышедшей в 2004 г., пишет (в силу «уникальности» приведем это утверждение полностью): «В Кавказской вой­не Чечня занимает свое собственное место, имеет свой «особый почерк». ...В истории наряду с общи­ми законами, проявляющими себя в поступатель­ном социальном развитии, всегда остается место особенностям «характера» народа, от которого не может не зависеть ход его исторического прошло­го. ...Веками выработанные «поведенческие» осо­бенности народа обычно придают неповторимость его историческому пути.

Отдельно стоит сказать о детерминизме зако­нов развития общества и об их отношении к истории Чечни. Поверхностный взгляд на прошлое создает впечатление о наличии «своеобразной» традиционной культуры, где насилие и жестокость занимают свой особый пласт. Уже в начале XVII в. русские источники фиксируют набеги чеченцев на русскую границу и конфликты на этой почве с гре­бенскими казаками. В те давние времена участни­ки набегов из Чечни наряду с огнестрельным ору­жием пользовались луком и стрелами. На глазах у наших современников чеченцы, вооруженные но­вейшим стрелковым и зенитным оружием, встре­тили XXI в., совершая набеги и похищая людей. В столь редком явлении трудно найти «исторические достоинства». Но не стоит искать в нем и пороки, в особенности «пороки народа». В этом явлении нет ничего и от мистики, тем более суфистской. Поиски, видимо, должны идти в более тонкой сфе­ре, связанной с выявлением исторических причин, обусловивших неизменность неординарных воле­вых и поведенческих качеств чеченского народа». Тут два главных момента. Во-первых, согласно М.М. Блиеву, с XVII в. и по сегодняшний день процесс поступательного развития чеченцевне коснулся: как были разбойниками и «хищника­ми» в XVII в., так и остались ими в веке XXI. Толь­ко вместо лука и стрел стали применять в своем «основном ремесле» – набегах – автоматическое оружие. Во-вторых, все эти действия чеченцев объ­ясняются «поведенческими качествами», «характе­ром» этого «нехорошего народа», «поздно» и неиз­вестно откуда появившегося на Кавказе.

Блиев и его единомышленники хотят убедить об­щественное мнение, будто со времен средневеко­вья с «кровожадными» чеченцами ничего не прои­зошло. Они по-прежнему склонны к грабежам, по­хищениям, убийствам. И по-прежнему понимают лишь язык силы. Получается, что чеченский народ застыл на патриархально-родовой стадии, словно несколько десятков лет развития в составе россий­ской империи и 70 лет в составе Советского Союза не имели для него никаких цивилизационных по­следствий. Но история человечества подобных явлений вообще не знает. «В жизни народов и го­сударств нет абсолютных, неподвластных време­ни констант. Мы заведомо исключаем чеченцев из этого правила, повторяя модный ныне тезис об их особом, пребывающем в веках “менталитете”».

То, что «проповедует» М.М. Блиев, – это чи­стой воды вульгарнейший социологизм, попахи­вающий расизмом. Идеологи фашизма «неполно­ценность» евреев тоже объясняли их поведением как народа. Если исходить из логики М. Блиева, то весьма «нехорошими народами» должны быть объявлены носители древнейшей культуры – ита­льянцы (Римская империя с ее войнами, войны Италии в XX в. против Ливии, Эфиопии, Вторая мировая война), а немцы, культурнейший народ со­временной Европы, – сколько они воевали в сред­невековье, в новое время, в XX в.? Причем сам же

М. Блиев в работе, вышедшей в 1994 г., отмечал, что в начале XIX в. «равнинные чеченцы обнару­жили высокую, обусловленную ускорившимися темпами классообразовательных процессов потен­цию, «агрессивность» которой объяснялась далеко не «характером» этноса, а являлась стадиальной закономерностью». Видимо, за десять лет, про­шедшие между выходами этих двух работ, чечен­цы чем-то сильно обидели Блиева, или же на него нашло «прозрение»: у него получается, что набеги чеченцев на российские пределы в XVII–XVIII вв., их участие в Кавказской войне, чеченский кризис конца XX в. – все это вытекает из «характера» этого народа, который чуть не погубил его в XIX–XX вв. Ибо «в свое время многие народы, оказав­шись на той же ступени стадиальной лестницы, по которой пытаются подняться чеченцы, вообще сошли «с дистанции» и известны нам сегодня лишь как «исторические». Судя по всему,М. Блиев был бы весьма не против, если бы чечен­цы действительно «сошли с дистанции».

Да, действительно, в первой половине XIX в. чеченцы приняли активное участие в Кавказской войне. Но не потому, что им так хотелось воевать, а потому, что их к тому вынуждала жестокая коло­ниальная политика царизма. Еще в 1937 г. Н.И. По­кровский отмечал, что дореволюционные историки причины, вызвавшие Кавказские войны, пытались изображать как самооборону царизма от «диких и воинственных горных хищников», которые своими набегами, якобы, терроризировали мирное населе­ние у подножья гор. «В действительности же борь­ба горцев была в буквальном смысле борьбой за существование». Горцы находились в полной зави­симости от «плоскости», крепости военных линий официально предназначались для предотвращения набегов горцев внутрь земель области, оккупиро­ванных царизмом, в действительности же они слу­жили средством отрезать горцев от плоскости, бло­кировать горы и являлись опорными пунктами для наступления в глубь гор царских войск.

Блиев же считает по-другому: «Ермолов был военный и поступал как военный. Все признают, что военно-экономическая блокада Северного Кавказа была установлена им быстро и прочно. Но именно эта блокада приблизила ту крупномас­штабную войну, которая вскоре разразилась». Но, оказывается, «война все равно была неизбежна. Я не вывожу войну из политики Ермолова, но счи­таю, что она ускорила столкновение. Добавлю, что было сильное встречное движение к войне, осно­ванное на идеологии, проповедуемой Мухаммедом Ярагским». Хотя позже, спустя бук­вально несколько лет, тот же М.М. Блиев напишет, что восстание в Чечне в 1825 г. было порождением «антироссийской настроенности, вызванной поли­тикой А.П. Ермолова...».

Большая Кавказская война 30–50-х гг. XIX в. прямо и непосредственно вытекла из политики Ермолова на Северном Кавказе в 1818–1826 гг., по­родив массовое недовольство у горцев. В 2005 г. в Москве опубликовано фундаментальное издание –сборник документов «Народно-освободительная борьба Дагестана и Чечни под руководством имама Шамиля», в котором прямо отмечается: «Действия Ермолова привели к тому, что все слои горского общества в той или иной степени оказались в оп­позиции к Кавказской администрации.

Порочной была и тактика карательных похо­дов Ермолова, когда подозрения в отношении от­дельных лиц приводили к погромам целых аулов и блокаде отдельных районов. ...Жестокости, к ко­торым прибегал главнокомандующий на Кавказе, становились обыденным явлением. ...Своей поли­тикой он только подготовил почву для грядущего общенародного сопротивления».

Что же касается учения М. Ярагского – мю­ридизма, общеизвестно, что любая социально-политическая идеология порождается определен­ными социально-экономическими и политически­ми факторами. Кавказский мюридизм, выросший из суфизма, был качественно новым явлением в истории горских народов и в истории ислама. И главная причина его возникновения – та социально-политическая обстановка в Дагестане и Чечне, ко­торая была создана репрессивной политикой Ермо­лова. «Активная и жесткая политика Ермолова вы­звала подъем религиозного движения, особенно на Северо-Восточном Кавказе», – отмечал Д. Олейни­ков. Имеющиеся в распоряжении исследовате­лей факты не оставляют сомнения в том, что идеи реформированного мюридизма приобрели полити­ческое звучание лишь после того, как произошло соединение этих идей с массовым освободитель­ным движением горцев Северо-Восточного Кавка­за. Эта борьба, основную силу которой на протя­жении всей Кавказской войны составляло горское крестьянство с его антиколониальными, антифео­дальными устремлениями, нарастала вплоть до окончательного сформирования идеологии кавказ­ского мюридизма.

Гипотетически можно допустить, что учение Мухаммеда Ярагского возникло бы в любом случае, даже если бы царские власти на Северо-Восточном Кавказе проводили бы и более умеренную поли­тику, т. е. если бы Ермолов и продолжал полити­ку своих предшественников – Гудовича, Ртищева, Тормасова. Но тогда без массового недовольства и, соответственно, без массового движения горцев оно и осталось бы очередным богословским уче­нием, каких много было в истории ислама. Ведь в конце XVIII в. идеи шейха Мансура, призывавше­го также и к очищению ислама, и к установлению шариата, и к антиколониальной борьбе, не наш­ли такой массовой поддержки у горцев, как идеиМ. Ярагского со второй половины 20-х гг. XIX в. И дело вовсе не в том, что идеи шейха Мансура не но­сили такого четкого и завершенного характера, как идеи Ярагского. Дело совершенно в другом: в кон­це XVIII в. натиск царизма в крае был еще слабым, и недовольство горцев колониальными порядками России (их установление только начиналось, и то лишь в отдельных районах, в основном в Кабарде) не носило массового характера.

Политика Ермолова загоняла горцев в тупик, из которого не было никакого выхода: российские власти надеялись, что результатом будет полное и беспрекословное подчинение горских племен русскому правительству, вплоть до отказа от свое­го обычного права и местного самоуправления и признания российского суда и чиновников. Ибо, с точки зрения Ермолова и его генералов, только не­вежество горцев было причиной того, что они не видели превосходства русских порядков над их, туземными. «Нередко, однако же, вынуж­дают строгое наказание упорство горских жителей, утверждаемое грубейшим невежеством, и наклон­ностями, порождаемые привычкою к свободе не­обузданной, – докладывал Ермолов Александру I. –Страх есть единственное чувство, воздерживаю­щее их от неприязненных действий. Опыт многих лет в том удостоверяет».

Но именно в Чечне Ермолов поймет тщет­ность своих усилий в покорении свободных гор­цев военно-силовыми средствами, их неэффек­тивность в выполнении главной своей задачи – превратить Северный Кавказ в составную часть Российской империи. А ведь на осуществление именно этой задачи были направлены «вся его по­литика, все административные меры, все действия войск под его командованием, и именно этой цели, полностью подчинившей его себе, он, в конечном счете, посвятил всего себя, свое тело и душу».

Б.В. Виноградов отмечал: «Сложно представить, во что могла бы развиться политика Павла I на Кавказе со всеми ее положительными чертами и явно утопическими проявлениями. Но зато впол­не очевиден факт, что последовательно-военными «ермоловскими» методами проводимое «умиро­творение» Кавказа долго не приводило к желае­мым результатам». По мнению М.М. Блиева, действия Ермолова «в Чечне исполнены противо­речивости, драматической несогласованности с логикой военачальника, с разумом цивилизован­ного человека». Внешне казалось, что они «стяжа­ют ему новую боевую славу. Однако именно здесь он впервые почувствует бессмысленность своих усилий». Следует отметить, что позже, спустя десять лет, в своей новой работе «Россия и горцы Большого Кавказа», повторяющей в целом цитированную книгу, М.М. Блиев, приведя часть данной цитаты, опустил эту резкую характеристи­ку действий А.П. Ермолова на Кавказе. Видимо, ему показалось, что политические настроения в стране после 1994 г. заметно изменились за про­шедшие десять лет. Ради соблюдения, разумеется, «полнейшей исторической объективности».

К моменту отставки Ермолова в 1827 г. Север­ный Кавказ был еще дальше от замирения, чем де­сять лет назад – при его первом появлении здесь. Он действовал здесь преимущественно террором и в ответ вызвал невиданную по масштабу и силе народно-освободительное, антиколониальное дви­жение горцев. Именно деятельность Ермолова по­родила новый этап в сопротивлении горцев – газа­ват, набиравший силу еще двадцать лет. «Ермолов­ское наследие, – подчеркивал Моше Гаммер, – ока­залось особенно губительным в двух отношениях: его чрезвычайная жестокость не только породила огромную ненависть у горцев к царской власти, не только создала у них иммунитет к террору; уже испытав худшее, они больше не боялись русской власти, потому что ничего более страшное их уже ожидать не могло. Это способствовало распростра­нению идей ордена Накшбандийя (мюридизма) по всему Дагестану и Чечне. Ермолов практически вогнал горцев в объятия этого суфий­ского ордена, которому суждено было объединить их и вести к тридцатилетней войне против России». И только сложная комбинация историче­ских обстоятельств, равно как и личных свойств имама Шамиля и фельдмаршала Барятинского в сочетании с национально-психологическими осо­бенностями чеченцев, главной опоры имама, при­вела к очень относительному замирению в конце 50-х гг. XIX в.

В начале же XIX в. положение было отчаян­ным для обеих сторон: России и горцев. Чтобы им­перия могла выполнить поставленную перед собой геополитическую задачу – контроль над Босфо­ром и Дарданеллами, необходимо было замирить Кавказ, чтобы иметь надежный тыл и безопасные коммуникации. Не говоря уже о спокойных путях в Грузию, ставшую российской губернией. Но избранный путь не сулил успеха.

Очень многие авторы (в том числе и XIX в.) подчеркивают, что Ермолов был личностью про­тиворечивой и довольно скрытной. Казалось, он таил в себе какую-то загадку. Несомненная личная храбрость, полководческий талант, незаурядные государственные способности, бескорыстие, до­ходящее до щепетильности, добродушие и подку­пающая подчиненных приветливость причудливо уживались в нем с завистью и ревностью к чужим успехам; поразительное гражданское мужество и личная независимость шли рука об руку с жесто­костью и двуличием. Ермолов тщательно скрывал от окружающих свое лицемерие и сознательно стремился произвести впечатление цельной и ис­ключительно обаятельной личности.

Именно чрезвычайными противоречиями в характере и деятельности Ермолова обусловле­ны споры и дискуссии, которые ведутся на про­тяжении всего XX в. и в начале XXI в. вокруг его кавказской эпопеи. Весьма и весьма трудно соединить в едином образе «Ермолов» столько противоречий, что заключал он в себе: крайне презрительное отношение к кавказцам вообще и к кавказской аристократии в частности, как основ­ной принцип взаимоотношений с вверенным ему населением. В письме к Воронцову от 24 февраля 1817 г. он пишет: «Помню князя Цицианова на­звание Армяшки. Вот род людей, буде людьми назвать пристойно, самый презрительный, у кото­рого Бог – свои выгоды и никаких в отношении к другим обязанностей. Европа не должна гнушаться жидами: они удобно покоряются порядку и при строгом наблюдении не более могут делать вред как Армяшки, во всем с худой стороны им подоб­ные». И это об армянах, носителях древней­шей культуры и письменности. И в то же время Ермолов, так и не вступивший ни с кем в брак по православному обряду, имел трех мусульманских кебинных жен в Дагестане (кебин – договор о вре­менном браке). Трех сыновей, рожденных от них, он увез в Россию, сделал своими официальными наследниками, дал блестящее военное образова­ние. Двое стали генералами, один – полковником. Итак, сыновья Ермолова – полукавказцы. И име­на у них соответствующие – римско-кавказские: Виктор (Бахтияр), Север (Аллахаяр) и Клавдий (Омар).

Ермолов – «проконсул Кавказа», жестокость которого была опротестована даже видавшими виды в этом отношении двумя царями (Алексан­дром I и Николаем I); он же – «деспот», которому не хватало «краски рыцарства» (Д.В. Давыдов), и он же – «премягких чувств» (А.С. Грибоедов).

Ермолов, говорящий, что не пришло еще время пасть крепостному праву, и Ермолов – гуманный, нестяжательный помещик, готовый отказаться от своих крепостных.

Жестокость в обращении с народами Кавказа, особенно с чеченцами, и публично объявленная в 1826 г. готовность и необходимость отказаться от насильственных мер в отношении тех же чеченцев. Чуть ли не покаяние перед чеченцами за десяти­летние репрессии против них. И это при его без­мерном самолюбии и честолюбии.

Ермолов-правдолюбец-острослов, вольтеров­ский «кандид»; Ермолов – «с обманцем», «интри­ган», «великий шарлатан», иезуит Грубер.

Упорное фрондирование Ермоловым на про­тяжении всего царствования Николая I и его опо­ры высшей чиновной знати – и слезы у его гроба!

Это сочетание положительных и отрицатель­ных черт Ермолова нашло отражение в ориги­нальном отзыве о нем его бывшего адъютанта П.Х. Граббе: «Он наделал ошибок: не сомневаюсь в этом. Разве это мерило такого дарования».

П.А. Вяземский говорил о Ермолове: «Как бы то ни было, Ермолов отделяется высоким истори­ческим лицом в числе сверстников своих. Буду­щему историку, художнику такая личность будет драгоценною находкою в изображении русской картины действия и деятелей и закулисных про­делок на театре текущего столетия». Если А.П. Ермолов – «зеркало русской картины» первой половины XIX в., значит, эта картина была весьма и весьма непростой.

«Сегодня, с дистанции 160 лет, – пишет Н.Я. Эйдельман, – мы можем утверждать, что стро­гость, жестокость Ермолова были немалыми, но не превышавшими «обычного минимума», который, увы, соответствовал той эпохе и тем обстоятель­ствам». Авторы XIX в., пытаясь оправдать жестокости Ермолова по отношению к горцам, писа­ли то же самое – «эпоха и обстоятельства». «Гроз­ная, энергическая военная система вынуждалась со стороны Ермолова лишь крайней необходимо­стью и глубоким пониманием духа и характера на­рода, с которым ему приходилось иметь дело, – от­мечал В.А. Потто. – Чеченцы, слишком далекие от гуманных воззрений европейских народов, умели ценить и уважать только силу; гуманные действия с ними они неизбежно приписывали слабости, но зато прекрасно понимали строгие меры Ермолова». Но ведь в ту же эпоху и в тех же обстоятель­ствах действовали и другие наместники – Гудо­вич, Тормасов, Ртищев (1806–1816 гг.), Паскевич (1827–1831 гг.). И их политика по отношению к горцам была значительно более умеренной, чем ермоловская. А военно-силовые методы в отноше­нии горцев они применяли несравненно реже и ме­нее масштабно, чем Ермолов. Могут возразить, что перед Гудовичем, Тормасовым и Ртищевым стояли другие задачи, чем у Ермолова, что их Петербург не обязывал жестко покорять горцев. Тут есть доля правды. Но только доля. В 1806 г. (в условиях вой­ны с Францией и Ираном и надвигающейся войны с Турцией) правительство определило на Кавказе следующую линию: на иранском фронте в Закав­казье «на сей раз ограничить, прекратить... воен­ные действия и воздержаться от новых завоеваний, впредь до удобнейшего времени, за исключением занятия Баку...». Но подавлению сопротивления горцев Северного Кавказа, их полному покоре­нию царское правительство придавало в данный момент исключительное значение, даже большее, чем окончательному подчинению Закавказья и по­беде на иранском фронте. Поэтому правительство указывало: «С горскими народами вести войну по-прежнему, сохраняя возможную бдительность для отвращения их наглостей, соразмеряя, однако же, наказание с преступлением...».

Потрясающее по своей жестокости и цинизму указание Николая I (25 сентября 1829 г.) – «усми­рение навсегда горских народов или истребление непокорных» – было дано именно И.Ф. Паскевичу. Но он не стал его исполнять, не предпринял про­тив горцев никаких крупномасштабных военно-силовых акций. Более того, пытался убедить импе­ратора, что такими акциями невозможно покорить горцев и сделать их российскими верноподдан­ными.

Значит, все-таки очень многое в методах реализации общих указаний в кавказской политике Петербурга зависело от конкретной личности на­местника. Тормасов, Паскевич и Ермолов слишком по-разному представляли (и, соответственно, дей­ствовали) методы и средства для покорения горцев Северного Кавказа, их присоединения к России. «Отдельные эффектные проявления силы зла, вро­де опустошений, произведенных Джингиз-ханом, лишь маленькая доля той массы бедствий, кото­рую производит тихое, по-видимому, не особенно дурное, действование обыкновенных слабостей и пороков обыкновенных недурных людей, – писал Н.Г. Чернышевский. – Эффектные проявления силы зла были бы невозможны, если бы дорога для них не была устилаема удобными для их шествия коврами из этих, по-видимому, не особенно ужас­ных пороков недурных людей». Итак, добро и зло – изначальная природа человека, и масштаб их проявления зависит от обстоятельств, силы и ха­рактера этого человека. В этом плане ответствен­ность за безжалостное уничтожение чеченского аула Дади-Юрта, Трамова аула в Кабарде и многих десятков аулов по всему Северному Кавказу (в Чеч­не, Дагестане, Кабарде, Закубанье) лежит, конечно, на А.П. Ермолове.

«Еще и еще раз хотим быть правильно поняты­ми, – продолжает Н.Я. Эйдельман разговор о Ер­молове, – не оправдываем, не идеализируем Ермо­лова, но хорошо знаем, сколько крови пролилось, например, во время Кавказских войн, начавшихся через восемь лет после отставки генерала и прод­лившихся четверть века». Да, действи­тельно, и преемники Ермолова пролили немало горской крови. Но вот видный кавказовед XIX в. Н.Ф. Дубровин о Ермолове и его борьбе с горца­ми был несколько иного мнения, чем Н.Я. Эйдель­ман: «В память десятилетнего управления краем, с ничтожными сравнительно средствами, Алексей Петрович оставил горцам ужас к своему имени ...беспрерывными победами, проложением просек, разорением аулов и стеснением их территории. Че­ченцы, кабардинцы, лезгины и прочие племена не терпели ни при ком столько поражений, сколько при Ермолове. Вместо прежней системы крото­сти и доверия, которыми горцы всегда пользова­лись ко вреду нашему, он употребил более дей­ствительные средства, служившие к обессилению неукротимых, полудиких и своевольных народов». Американский исследователь (черкес по про­исхождению) М. Кандур, занимавшийся исследо­ванием Кавказской войны XIX в., писал: «Анали­зируя столь неординарную деятельность генерала Ермолова на Кавказе, нелегко должным образом оценить его достижения на фоне ошибок и мето­дов борьбы, жестокость которых сделала его имя легендарным в истории Кавказа. Среди всех царей и военачальников, пытавшихся овладеть Кавказом на протяжении столетий, Ермолов должен заслу­женно занять первое место.

Среди его достоинств следует назвать способ­ность предвидения и упорство, которые неизбеж­но сделали возможным окончательное завоевание Кавказа. Применяемые им средства борьбы были бесчеловечны, методы – безжалостны и жестоки, но ведь таковым было и поле битвы: суровый, труд­нодоступный Кавказ, в истории которого он оста­вил свой неизгладимый след. Тем не менее, этому верному сыну России не суждено было покинуть войска с честью и славой, приличествовавшими его статусу и заслугам».

М. Кандур тут имеет в виду, что Ермолова от­правили в отставку без какой-либо благодарности и почестей со стороны Петербурга. Более того, ни­кто даже из его кавказских соратников не осмелил­ся достойно проводить его. Николай I, отправляя Ермолова в отставку, опасался, что это может вы­звать волнения в Кавказской армии. Однако «опа­сения императора Николая были напрасны: шум и оскорбления не имели вовсе места. Отсутство­вало также выражение общественного сочувствия к павшему герою: от него отвернулись как от за­чумленного и обратились к восходящему солнцу (т. е. к новому наместнику Паскевичу).

Н.Н. Муравьев в своих записках пишет: «Я поехал навестить Алексея Петровича, но в каком состоянии застал я дом сей, прежде того наполненный людьми, ищущими его покровительства! Дом, в коем умер хозяин, есть лучшее уподобление, кото­рое можно прибрать к сему случаю».

Итак, и Н.Ф. Дубровин (автор XIX в.), и М. Кандур (зарубежный автор XX в.) считают, что А.П. Ермолов все-таки выделяется среди других наместников Кавказа XVIII–XIX в. по результатам своей деятельности (т. е. своим отношением к гор­цам). Следует отметить, что, по словам сослужив­цев Ермолова, он иногда лично занимался наказа­нием горцев. Так, Н.Н. Муравьев отмечал: «Глав­нокомандующий (т. е. Ермолов) до такой степени забывался, что даже собственными руками наказывал несчастных жителей (заметим, не повстанцев). Жестокие поступки, которыми он себя ознаменовал в течение прошлого года, совсем несовместимы со свойственным ему добродушием».

Если Ермолов не был безмерно жесток с гор­цами (сверх «обычного минимума»), то почему этот вопрос дискутируется с XIX в.? Ведь подоб­ное не наблюдается в отношении его преемников. О.М. Уманец, один из дореволюционных биогра­фов Ермолова, задавался вопросом: «...Все сомне­ния в характере ермоловского управления Кавка­зом сводятся к тому: был ли он неумолим имен­но настолько, насколько это необходимо, чтобы поразить воображение горца и, приведя в трепет непокорные племена, смирить Кавказ, или, в этом случае, перешел пределы человечности и благо­разумия?

Обвинители Ермолова обыкновенно забыва­ют, что Восток «имеет свои права». Снисхождение часто принимается здесь за слабость; показаться же слабым при действительно слабом положении русской стороны на Кавказе было всего опаснее для Ермолова».

Кабардинский исследователь Сафари Бейту­ганов пишет, что Ермолов считал царей (в данном случае – Александра I и Николая I) первопричиной военных злодеяний. Основание для такого вывода – высказывание Ермолова о Карамзине: «Гово­ря о зверствах Иоанна Грозного, он так ужасается, так удивляется, как будто такие дела и поныне не составляют самого обыкновенного занятия наших царей». Далее забывают, что «представитель рус­ской власти (при крайне ограниченных средствах) был обязан, прежде всего, защищать интересы России...». О.М. Уманец предельно четко отметил, ради чего велась Кавказская война – «ин­тересы России». «Просвещение «диких» горцев – это так, дело десятое. Официальщина. Ермолов и не ставил такую задачу в отношении горцев: «Об­разование народов принадлежит векам». Задача Ермолова – покорение горцев, а «образованием» будут заниматься те, кто придут после него.

В вышеприведенной цитате О.М. Уманца важны два момента. Во-первых, сама постанов­ка вопроса еще в царское время: не переходил ли Ермолов в своей жестокости по отношению к горцам «пределы человечности»? Значит, сомнения все-таки были. Во-вторых, аргументы в оправда­ние ермоловских действий в XIX в. абсолютно те же, что приводил Н.Я. Эйдельман и приводят сегодня ряд авторов (Ю. Клычников, В.М. Азаров, В.В. Марушенко, О.Р. Айрапетов, В.О. Бобровников, A.M. Демин и др.) – «эпоха и обстоятельства».

Но ведь хорошо известно, что и Александр I, и Николай I не раз указывали Ермолову на его чрез­мерную жестокость по отношению к горцам. Имен­но эта жестокость, вызвавшая восстание в Чечне в 1825 г., будет поставлена в вину Ермолову и ста­нет одной из официальных причин его отставки в 1827 г. В 1825 г. по ходатайству Ермолова новым командующим на Кавказской линии был назначен кн. Горчаков. «Я уверен, – писал Александр I при этом Ермолову, – что он (Горчаков) оправдает сей выбор принятием благоразумных мер противу мятежников, и кротким обращением с мирными народами, устраняя всякие случаи, могу­щие оскорбить тех, кои не изобличены во вражде». «Это была программа, начертанная Ермоло­ву свыше. Очевидно, государь опасался чрезмер­ных репрессий и хотел заранее смягчить те гроз­ные кары, которые готовил его суровый проконсул (речь идет о подавлении чеченского восстания в 1825–1826 гг.). Прямое требование подданства, захваты лучших земель, пожары аулов и казни мятежников глубоко противоречили натуре императора. Он не мог не соглашаться с неотрази­мыми доводами Ермолова в их необходимости, но тем настойчивее порицал всякое действительное или кажущееся увлечение на этом пути». 29 сентября 1825 г. император еще раз укажет «про­консулу», что репрессии не должны касаться жен­щин и детей, и жестокие «поиски и истребления селений, коих жители не изобличены в действи­тельном участии при нападении на подданных на­ших, не усмиряет их, но ведут только к большему его против нас ожесточению».

С. Бейтуганов считает, что «царский жест не мог ввести военачальников в заблуждение: они отлично знали настоящую его цену». Мы уже говорили выше, что цари ставили перед другими наместниками задачи и пожестче в отно­шении горцев Северного Кавказа. Однако они действовали при их выполнении значительно мягче, чем Ермолов. А Ермолова, напротив, Александр I все время призывал к умеренности, неоднократно осуждал проявления жестокости со стороны его подчиненных. В ответ Ермолов докладывал, что «такие действия, конечно, послужили бы к бес­славию войск, если бы не были вынуждены край­ней необходимостью». Не было ни одного случая, когда Ермолов осудил бы жестокие действия своих подчиненных: напротив, он постоянно защищал их перед Петербургом, ходатайствовал об их награж­дении. Так было с полковником Коцаревым, кня­зем Бековичем-Черкасским, генералом Власовым.

«Корень ермоловского деспотизма – царизм, –пишет дальше С. Бейтуганов. – Колониальная политика вообще, и самодержавия в особенности, могла осуществляться и осуществлялась всюду лишь захватническими, деспотическими метода­ми.

Колониализм всюду беспощаден. Ему чужды мягкосердечие и человечность. А. Ермолов – носитель имперского духа и его ударная мощь. На поле брани он не щадит ничьей жизни: ни чужой, ни своей. Это тоже справедливо, поскольку главный закон всякой войны – победить врага».

Да, действительно, европейские колониаль­ные страны: Англия, Франция, Бельгия, Испания, Германия были беспощадны при завоевании афро-азиатских колоний и при подавлении здесь анти­колониальных выступлений. Но дело в том, что Кавказ-то был не совсем «обычной» колонией или совсем «необычной» колонией. Безусловно, по своей сути политика России на Кавказе в XIX в. была колониальной, но отличалась своеобразием, отличалась от «классической» колониальной прак­тики западноевропейских держав. До назначения А.П. Ермолова на Кавказ российско-горские от­ношения имели почти уже двухвековую историю. И она вовсе не была историей военного противо­стояния России и северокавказских горцев. Она – больше история политических, дипломатических, торгово-экономических, культурных взаимоот­ношений, межцивилизационных контактов. К на­чалу XIX в. Россия добилась огромных успехов в утверждении своего влияния, своей власти на Северном Кавказе. Причем горцы сами кровно, в большинстве своем, были заинтересованы в сбли­жении с Россией. Иначе не посылали бы с XVI в. посольства в Москву и Петербург с ходатайства­ми принять их под российское покровительство, в российское подданство. Народы Азии и Африки не посылали таких посольств в Париж или Лондон. Эти народы не имели таких длительных политико-экономических связей со своими будущими метро­полиями. Кавказская война, которая разгорелась с прибытием Ермолова на Кавказ, с 1818 г. вовсе не была исторически неизбежной. «Имелись ли воз­можности для мирного или, по крайней мере, не столь кровопролитного решения кавказской про­блемы?» – задавались вопросом участники на­учной конференции в Краснодаре в 1994 г. И от­вечали: «Конечно. Царизм мог более эффективно использовать экономические рычаги, отдать им предпочтение перед военными действиями». Но присоединение Северного Кавказа к России политико-экономическими средствами требовало финансовых средств, а главное, терпения и вре­мени. Ермолов же поставил цель «завоевания кав­казских гор в кратчайшие сроки и прямо пошел к этой цели». Да, Ермолов действительно «положил прочное основание покорению Кавказа». Но сделал это столь жестокими, бесчеловечными ме­тодами, что война России с горцами – Кавказская война – стала неизбежной при Ермолове и после Ермолова.

Нельзя оправдывать действия Ермолова на Се­верном Кавказе (и особенно в Чечне) и утвержде­нием «на войне как на войне». Уважаемый нами Сафари Бейтуганов в своей действительно ори­гинальной монографии утверждает, что «крутые меры ермоловского времени» были «исторически неизбежны». Да, Ермолов рассматри­вал всех чеченцев (да и всех горцев) вплоть до 1826 г. как «противников», «неприятелей», «шай­ку разбойников». Но ведь это было не так. Даже после строительства крепости Грозная и создания Сунженской линии уже на землях чеченцев они неоднократно выходили с различными инициа­тивами о мирном решении российско-чеченских разногласий. И Ермолов их всегда отвергал, тре­буя безусловной покорности и подчинения. Ермо­лов был назначен на Кавказ не только в качестве главнокомандующего русскими войсками в крае, но и «главноуправляющим по гражданской части в Грузии, Астраханской и Кавказской губерни­ях». То есть он должен был не только и не столько «усмирять» чеченцев и других горцев, но и созда­вать в Чечне основы российской государственно­сти, устанавливать законы, создавать условия для торговли, просвещения и т. д.

С 1818 и по 1826 г. Ермолов ни разу не по­пытался решить какую-либо из проблем в Чечне путем мирных переговоров с чеченцами, найти с ними какой-либо компромисс. До 1826 г. для него это было неприемлемо в принципе. Ему были глу­боко безразличны политические настроения насе­ления Чечни. В предписании к Дельпоццо он ука­зывал: «Внушите им (т. е. чеченцам) что я столько же мало уважаю их приязнь, сколько боюсь иметь их неприятелями».

«...Проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердечием» (Ер­молов Д. Давыдову 6 января 1820 г.). Но ведь и Ермолов, и другие наместники (пред­шественники его и преемники) направлялись на Кавказ (во всяком случае, официально) именно для искоренения «жестокости», «дикости» и «невеже­ства» горцев. И искореняли. Удесятеренной жесто­костью, предельным насилием. Не задумываясь о том, что жестокость порождает только жестокость, что с варварством (в котором жили, по мнению российских генералов, горцы) нельзя бороться варварскими методами. Именно поэтому, по сло­вам Д.Н. Бегичева, «фамилия Ермолова между гор­скими народами была очень известна и одно имя его приводило в страх каждого из них». Р. Абдулатипов, анализируя деятельность Ермо­лова на Северном Кавказе, отмечал, что Ермолов действовал вопреки указаниям Петербурга о необ­ходимости преимущественного проведения поли­тики мирного включения Кавказа в состав России. «Но Ермолову нужны были победы, награды. Не­довольством кавказских народов воспользовались духовенство и часть местных правителей. Таковы, к сожалению, исторические факты, и они, как мне кажется, никак не подтверждают заверения той части ученых и публицистов, которые вновь пы­таются убедить нас, что Ермолов – главный герой Кавказской войны. Не отрицаю, что это был жест­кий, умелый полководец, но он оказался не очень искусным политиком, иначе не повел бы себя как завоеватель, не уступавший порой своими метода­ми турецким султанам и иранским шахам. И, со­ответственно, довел народы Кавказа до отчаяния, до войны. А Кавказ все же – это край дипломатии, а не войны, как пытаются его представить некото­рые историки и журналисты».

В Чечне Ермолов вплоть до конца весны 1826 г.чувствовал себя только главнокомандующим, а чеченцев поголовно рассматривал только как «не­приятелей» и соответственно действовал. В пись­ме к Д.В. Давыдову от 6 января 1820 г. он отмечает: «...Я половину каждого года, иногда и более, про­живаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели по­всюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много и славы никакой!».

Как «главноуправляющий по гражданской ча­сти» Ермолов ничего не сделал в Чечне и в Даге­стане за 10 лет своего «проконсульства». Так что ссылки некоторых авторов XIX, XX и XXI вв. на то, что у Ермолова не было выбора и приходилось действовать «как на войне», безосновательны. Ер­молов с самого начала своей деятельности в Чечне (и на Северном Кавказе в целом) сам лишил себя альтернативы, однозначно выбрав войну с горца­ми. «Непокоренная (т. е. незавоеванная) земля не повинуется». Значит, сперва военно-силовыми методами покорить горцев, точнее, заво­евать их земли, а затем устанавливать «порядок». При этом «обращает на себя внимание исключи­тельная жестокость имперских карателей. Жесто­кости соответствовал цинизм поработителей, вы­ражения официальных документов: «неприятель­ская земля», «неприятельское население», «истре­бление аулов», «враждебные народы».

Ермолов был жесток и суров не только с че­ченцами. Точно также он подавил в 1820 г. вос­стание в Кахетии. В дневнике Ермолова записано: «Бунтующие селения были разорены и сожжены, сады и виноградники вырублены до корня, и через многие годы не придут изменники в первобытное состояние. Нищета крайняя будет им казнью». Ввиду всего этого вполне обосновано утверждениеЮ.Ю. Клычникова, что «первоначальные шаги Ермолова напоминали действия против вражеской армии». А.Г. Кавтарадзе также отмечал: «...Ко­нечно, нельзя приукрашивать деятельность, осо­бенно военную, Ермолова на Кавказе, являющую­ся выражением захватнической и колонизаторской политики царизма».

Сам А.П. Ермолов высоко оценивал собствен­ную деятельность на Кавказе. «В этот период, с 1817 по 1827 год, произведены успешные экспеди­ции в Чечню, Дагестан, Кабарду и за Кубань, – бу­дет он отмечать в своих «Записках», – и следстви­ем их было повсеместное уважение российского оружия, ощутительно возраставшая доверенность к Правительству (если это так, то отчего же гор­цы постоянно восставали в 1818–1826 гг.? ), сократившиеся приметно хищничества и своевольства и водворившаяся тишина и покор­ность, сколько в непродолжительное время мож­но было успеть в том с горцами». А теперь сравним это утверждение Ермолова с рапортом его предшественника генерала Ртищева, который по­сле своей отставки в 1816 г. докладывал Алексан­дру I: «Приняв край здешний в бедственнейшем положении, обуреваемый внутренним возмущени­ем против правительства, разлившемся во всех ча­стях Грузии, теснимый напором многочисленней­ших войск двух сильных держав – Персии и Порты Оттоманской... также истребляемый смертонос­ной язвою и доведенный до последней крайности чрезвычайным голодом, повсеместно удручившим здешних жителей, в каковом случае требовалось необыкновенных трудов и необыкновенной дея­тельности... если я оставляю теперь оный в самом цветущем состоянии, наслаждающимся внутри со­вершеннейшим спокойствием, изобилием во всем и ничем не нарушаемым благоденствием, а извне –безопасностью от всех своих соседей... а прочих сопредельных Грузии народов поставить в ува­жение и покорность высокославного российского оружия, то воспоминания об успехах, увенчавших многотрудную заботливость мою о пользах здеш­него края и службы Вашего Императорского Ве­личия, пребудет навсегда утешением для остатка дней моих». Итак, буквально совпадает оцен­ка Ртищева и Ермолова собственной деятельности в должности наместников Кавказа: край приняли в тяжелом положении, оставили в значительно лучшем. Все сделали для укрепления здесь власти российской. А. Берже весьма язвительно отозвался об этом рапорте Ртищева царю: «Но такой более чем самодовольный отзыв о цветущем будто бы положении края был лишен реального основания». Но в какой-то степени это же можно сказать и насчет самооценки Ермолова. Безусловно, он так­же значительно преувеличил собственные дости­жения в деле «усмирения» горцев и внушения им «доверенности к Правительству». Иначе его пре­емникам не пришлось бы вести более чем 30-лет­нюю войну с этими самыми горцами.

К середине 20-х гг. XIX в. А.П. Ермолов стал убеждаться в том, что избранные им в самом нача­ле методы – жестокость как средство устрашения чеченцев (и горцев в целом), карательные акции, военно-экономическая блокада – не дают ожидае­мого результата, не ведут к «замирению» населе­ния. Чем ожесточеннее и масштабнее становятся карательные меры против горцев, тем упорнее, организованней и масштабнее становится их со­противление. Наглядным свидетельством этого явилось восстание 1825 г. под руководством Бей-Булата Таймиева в Чечне. И взгляды Ермолова на­чинают постепенно меняться. Эта наметившаяся тенденция к изменению взглядов «проконсула» на умиротворение Чечни (видимо, и всего Кавказа) позволяет предположить, что политика кавказской администрации должна была претерпеть серьез­ную корректировку в сторону либерализации и от­каза от жестких военных мер. Если бы не отставка А.П. Ермолова в 1827 г.

Весьма интересна характеристика, данняА.П. Ермолову М.М. Блиевым в 2004 г.: «Усмири­тель» и «устроитель» Кавказа за время службы в Тифлисе приобрел немало новых профессиональ­ных и личностных качеств. Пытаясь создать «но­вый Кавказ», А.П. Ермолов не заметил, как Кавказ создал «нового Ермолова». Нет, «Ермулай», так называли его горцы, вовсе не являл собой некий образ российского героя – генерала в кавказской бурке с сурово сдвинутыми бровями на фоне эк­зотического пейзажа, вступившего на Кавказе в необычные для европейца кебинные браки, при­знаки слишком внешние, чтобы понять характер этой личности. А.П. Ермолов на Кавказе – неорди­нарный военачальник, полный великодержавных амбиций, взявший на себя смелость остановить наступательное развитие «вольных» обществ Кав­каза в пору их героической истории. Вместе с тем это личность, не заметившая, как благодаря не­разгаданной и столь неудержимой исторической стихии горцев Большого Кавказа на Родине, в Рос­сии, приобретает славу кавказского героя, а здесь, среди горцев, – имя русского Чингисхана. При этом никто не обратил внимание на глубокую дра­му этой личности, не пытался объяснить, почемуА.П. Ермолов, волею судьбы попав в водоворот агрессивной внешней политики России первой четверти XIX в., обусловленной ее переходной экономикой, и столкнувшись с великой револю­цией горцев, вызванной их общественной жизнью, то с восточной жестокостью предпринимал кара­тельные экспедиции против горцев, то на уровне европейской дипломатии предлагал переговоры о дружбе. Похоже, А.П. Ермолову, глубоко познав­шему Кавказ, осознавшему себя его героем, ясно было все... Лишь один вопрос оставался выше ин­теллектуальных сил этой личности: что побуждает горцев к набегам, неудержимой и «разбойной» стихии? В поисках ответа на него А.П. Ермолов по­давлял в себе европейца, становясь в ряд с завоева­телями Востока. Поставив перед собой главную (и на первый взгляд прогрессивную) задачу – прину­дить «вольные» общества к прекращению набегов, А.П. Ермолов не смог подняться до понимания того, насколько он отдаляется не только от вну­тренних общественных забот горцев, но и от успе­ха в «усмирении» и «преобразовании» Кавказа. Бессильный перед стихией набегов А.П. Ермолов постепенно превращался в «грозу горцев», кавказ­ского Чингисхана. Он не гнушался этой роли». Среди действительно интересных оценок, данных в этой цитате М.М. Блиева, есть ряд мо­ментов, на которых стоит отдельно остановиться. Создание Кавказом «нового Ермолова» М.М. Бли­ев сводит только к тому, что тот из европейски об­разованного человека превратился в «восточного завоевателя» – Чингисхана. Мы же полагаем, что «новый Ермолов» – это как раз Ермолов, который в 1826 г. фактически отказался от своего первона­чального (1817–1818 гг.) плана покорения Север­ного Кавказа, от военно-силовых методов и пред­ложил совершенно новую программу, о которой мы писали выше. Во-вторых, М.М. Блиев снова сводит сопротивление горцев установлению цар­ской колониальной власти к «стихии набегов», хотя и признает «агрессивность внешней полити­ки России в первой четверти XIX в.». И, наконец, как мы уже отмечали выше, А.П. Ермолов никогда не предлагал чеченцам «переговоров о дружбе». Чеченцы предлагали – это правда. Возможно, он пришел бы к этому в свете той эволюции взгля­дов на методы кавказской политики России, кото­рая наметилась у него после восстания в Чечне в 1825–1826 гг. Но не успел из-за отставки.

Ш.А. ГАПУРОВ, Л.Ш. САРАЛИЕВА,

Вестник Академии наук Чеченской Республики, № 1 (16), 2012