Вацлав Гавел Первый президент Чехии, драматург, 76 лет, Прага

На модерации Отложенный

http://esquire.ru/files/cache/images/1a/da/b0/5d/3b8430.Vaclav-Havel-inside-1.jpg

Большая ошибка – ожидать от преследуемых диссидентов, которые вдруг стали президентами, что они разом изменят весь этот мир.

Опасность первых признаков апатии ко злу, мы, пережившие это зло в тоталитарной системе, должны были почувствовать сразу.

Иногда я говорю себе, что в определенной степени стал ошибкой истории, этакой кундеровской шуткой истории. То есть я оказался в положении и роли, которые я, возможно, вообще не заслужил и которые стали следствием бесконечного множества случайностей.

Если и существует что-то вроде национального интереса, то им должна стать охрана языка. Язык, которым говорят в СМИ, язык, которым говорят политики, – это просто катастрофа. Не то что я умею говорить лучше, но, по крайней мере, я обращаю на это внимание.

Я пью пиво по утрам как лекарство, и перед сном – как снотворное, днем с пищей я предпочитаю вино.

Я все чаще думаю о приближающейся смерти и размышляю о том, что будет после нее. Я не только думаю, но и чувствую кожей, что я каким-то образом должен быть к ней подготовлен, и точно не знаю, почему не хочу умирать, но ужасно не хочу.

Пьеса должна быть умнее своего автора.

Эра президента Путина принесла новый тип диктатуры, опасный уже одной своей незаметной формой. Удивительно, как в нем сочетаются худшие черты коммунизма и капитализма. Проще говоря, к власти пришла шайка кагэбэшников и мафиози. К тому же это люди, наученные недавним прошлым, поэтому многое они уже не делают так открыто, как было принято при Брежневе.

Нет никакого резона отказаться от обеда с президентом Путиным. Но, воспользовавшись случаем, надо задать ему неприятные вопросы.

В недемократических условиях слово получает куда большую силу, чем целая армия избирателей или солдат.

Но мы никогда не знаем, насколько правдиво слово, которое влияет на реальность.

Теория меньшего зла не отменяет то, что и меньшее зло все же зло.

Я сам себя ощущаю человеком достаточно депрессивным, но у меня, наверное, настолько сильная воля, что я это не показываю. Я не люблю конфликты и конфронтации и мечтаю о гармонии.

Уже сорок лет от меня хотят, чтобы я постоянно кого-то ободрял и сеял вокруг себя надежду. Но где же ее без конца черпать, скажите на милость? Не то чтобы у меня ее было навалом.

Году в 1975-м меня стало мучить чувство, что я лишь объект событий и только жду, что власть решит со мной делать. Посадят меня или не посадят, будут меня преследовать больше или меньше. Я решил, что должен сделать что-то, что, наоборот, их заставит мучиться тем, что им со мной делать. В таком психическом состоянии я написал свое открытое письмо Густаву Гусаку.

Терпеть не могу садиться за пустую страницу, у меня страх любого начала, я откладываю его и разными способами увиливаю. Эра президентства в этом смысле послужила для меня хорошей школой. По выходным я всегда должен был – нравилось мне это или нет – писать свои речи, и никто меня не спрашивал, есть ли у меня на это вдохновение и настроение.

Я не отрекаюсь от своей гражданской роли, но уже не так внимательно слежу за политикой. Она меня порой скорее забавляет, потому что видится мне как серия полубульварных сенсаций.

Вслед за эйфорией, когда все радовались падению железного занавеса и были полны жертвенности, отваги и восхищения демократией, пришла какая-то обратная волна – как будто открылись шлюзы для темных чувств и инстинктов общества.

Я хотел бы быть союзником всех разумных людей, которым есть дело до всеобщего блага. Людей, которые не одержимы какой-нибудь конкретной идеологической доктриной и не фальсифицируют действительность, чтобы она подходила к этой доктрине.

Думаю, мне бы плохо умиралось с чувством, что я оставляю за собой беспорядок, что в моем архиве путаница и хаос. Это такой слегка бюрократический подход к смерти.