Евразийство – «Карфаген» русской мысли

Евразийство, при первом взгляде на него, поражает своей трудной судьбой, во всяком случае, такое впечатление произвело оно на меня. Не цветами встретило русское общество в эмиграции, в начале 20-х годов прошлого века, эту новую общественную мысль, но жёсткой критикой, переходящей порой в диффамацию. Причём она объединяла, по разным поводам, порой полярные силы: русских либералов, монархистов и славянофилов-«европейцев»; социалистов в Европе и коммунистов в России; европейских либералов и националистов.

Приведём наиболее взвешенное и «политкорректное» мнение философа Николая Бердяева из его статьи «Евразийцы», причём напечатанной в «Евразийском вестнике» (1925): «Идеи евразийцев нужно оценивать не столько по существу, сколько по симптоматическому их значению. Сами по себе эти идеи мало оригинальны (оригинальна только туранско-татарская концепция русской истории кн. Н.С. Трубецкого), они являются воспроизведением мыслей старых славянофилов, Н. Данилевского, некоторых мыслителей начала ХХ века (типичным евразийцем был В.Ф. Эрн). Но у евразийцев современных есть новая настроенность...<…> Евразийство есть прежде всего направление эмоциональное, а не интеллектуальное, и эмоциональность его является реакцией творческих национальных и религиозных инстинктов на произошедшую катастрофу» (революцию 1917 года. – «NewsBalt»).

И сегодня ситуация в «высшем свете», в принципе, не изменилась. И сегодня евразийцев стараются сделать изгоями либералы, коммунисты, националисты и всевозможные борцы за свободу как в России, так и в Европе. Такой объединённый фронт достигает в определённой степени своих целей: евразийство с немногими союзниками держит круговую оборону. Но и идеологически разгромить его полностью не удаётся. Более того, оно начинает выходить за пределы России и Европы на просторы Азии и даже Южной Америки. В Казахстане президент Нурсултан Назарбаев объявил евразийство национальной идеологией, а «последний великий евразиец» Лев Николаевич Гумилёв признан национальным героем.

Этот феномен, что отвлечённая вроде бы мысль - появившаяся в эмиграции, сначала в статье князя, известного филолога Николая Трубецкого «Европа и человечество» (София, 1920), инициировавшая потом появление знаменитого сборника «Исход к Востоку» (София, 1921) - стала причиной такой конфронтации, требует же какого-то объяснения. Понятно, что нападающей стороной было не нарождающееся евразийское учение.

Причину столь острой реакции на евразийство можно пояснить на истории одного из арестов Льва Гумилёва органами НКВД по абсурдному обвинению в «террористической деятельности». Это понимали и «органы», и в порыве откровенности на прямой вопрос Гумилёва: «Всё-таки за что?» - следователь ответил: вы образованы и умны, и поэтому опасны. Либеральные критики, они превалируют, не так откровенны, как этот следователь НКВД, но исходят из этой же посылки.

Евразийское учение создавалось людьми с энциклопедическим образованием и мировыми именами. Отцы-основатели евразийства, авторы манифеста «Исход к Востоку», Николай Трубецкой, Пётр Савицкий, Георгий Флоровский и Пётр Сувчинский, в эмиграции приходят к выводу, что русскую катастрофу 1917 года подготовили петровский раскол России и вековая работа прозападной нашей интеллигенции. Это был, конечно, вызов либеральной, и не только либеральной, мысли.

Одновременно у нового учения появились и сторонники.

«Я торжественно поздравляю русское общество. Без всякого преувеличения заявляю, что у нас снова есть Хомяковы и Киреевские и Аксаковы. Они воскресли на нашем безвременьи; они открыли пред русским сознанием новую энциклопедию мысли богословской, философской, общественной, даже экономической», - заявляет митрополит Антоний (Храповицкий).

Евразийцы не возражали, когда их называли продолжателями славянофилов или «славянофилами эпохи футуризма». Было очевидно, что евразийство наследует славянофилам в идее идеологической независимости от Европы, но на другой философской и исторической основе, с переносом центра тяжести на восточные корни России. Это отмечают и критики евразийства, например, Иван Ильин: «Евразийство есть прежде всего некоторая философия истории» (история же – «туранско-татарская». – «NewsBalt»).

В «Евразийском манифесте» (1926) его авторы заявляют: «Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго… квалификация русской культуры как «евразийской» более выражает сущность явления, чем какая-либо иная». Пётр Савицкий в статье «Евразийство» так раскрывает эту сущность: «Определяя русскую культуру как «евразийскую», евразийцы выступают как осознаватели русского культурного своеобразия». Этим они покусились ещё и на «святая святых» наших либералов, поставив под сомнение их «культурный европейский приоритет»…

Так обстояло дело до Гумилёва. После него, благодаря его пассионарной концепции истории, «оригинальная», «некоторая» философия истории евразийцев становится стройной исторической доктриной. На Гумилёва обрушивается град обвинений советских историков и идеологов, они хорошо известны, потому что их дело продолжают сегодня либеральные коллеги.

Менее известно мнение академика Дмитрия Лихачёва, яркого «европеиста», который был тем не менее благожелательным рецензентом книг Гумилёва: «Спорить с Л. Н. Гумилевым по частностям не хочется: в его концепции все они имеют подчинённый характер. Гумилёв строит широкую картину, и её нужно принимать или не принимать как целое»… Однако в любом случае его исторические труды являются «весомым вкладом в развитие отечественной, и не только отечественной истории… Концепция Гумилёва имеет одну очень важную сторону: она смягчает то противостояние народов Востока и Руси, которое имеет место до сих пор». 

Заметим, что это противостояние взялось не само по себе – это следствие господствующей европоцентричной концепции истории России, которую евразийцы назвали «европейским игом».

…С самого начала евразийство блистало интеллектуальностью и богатством идей, даже чрезмерным, что негативно сказалось на его консолидации: оно не смогло или не успело составить своё «Священное писание». Потенциально оно претендовало на места в обществе самые высокие, даже на место либералов, как когда-то Карфаген на место Рима. Наш либеральный Рим и в эмиграции почувствовал это, и ополчился на евразийский Карфаген. И эта война продолжается до сих пор: «идейный Карфаген» не только не повержен, но и усиливается на фоне сегодняшней разрухи в либеральных головах.