СОБАКЕ ГОСУДАРЯ ДЕРЖАВЫ РССИЙСКОЙ КОННИ ПРЕЗОРУ де ЛАБРАДОРУ от Маруськи

Ваша Собачья Светлость, прошу покорнейше простить меня, сучку беспородную, что осмелилась Вас потревожить. Токмо движимая любовью и состраданием к нашему собачьему отродью да людям,  которые делились со мной,  беспородной  дворнягой, последним куском  хлеба, решилась я обратиться к Вам с мольбой о помощи.

Ваша Собачья Светлость Конни Презорыч де Лабрадорыч,  упросите Хозяина и Покровителя  Вашего  помочь бедному люду: ведь если людям будет плохо, то и нашему собачьему племени конец.  Мрут люди добрые - как мухи зимой, как скотина от птичьего гриппа. И чем дальше от первопрестольной, тем больше. Целыми деревнями вымирают. Слыханное ли дело,  чтобы  человеки наравне с собаками и кошками на свалках рылись?  Слыхано ли дело, чтобы  ютились в подвалах  да на чердаках? В подземных переходах,  как  псы оголодавшие, милостыню вымаливали. Сколько их,  бедного люду - угрюмых, злых, немытых - шатается по стране! Нет, не человеческое это занятие - в  дерьме копаться. Теряют люди бедные веру в справедливость  и  доброту  человеческую. Спиваются, чахнут  от тоски несусветной в городах и весях земли российской. Сводят счеты с жизнью кто  как   горазд. Скандалы в их семьях, Ваша Светлость,  от крику окна звенят и лопаются.  Платят им крохи с  государственного пирога. Дети их как волчата растут,  зарятся на чужое добро. 

       Поможите, Ваша Светлость, не побрезгуйте!

        В доме, напротив, где я жила, Ваша Светлость, - там и машины другие,  и  собаки,  и  сторожа. Там, значит, Баскервиль живет, кобель бойцовой породы. Рассказывали подружки мои, человека он пьяного загрыз  зимой, его даже хозяин боится. Дома в наморднике держит. Меня Баскервиль  тоже не жалует.  Дурой   совковой  кличет. Говорит, ничего ты в колбасных обрезках, сучка подзаборная, не смыслишь. Дескать,  главное для людей  -  свобода. Чтоб с цепи сорваться или с ошейника соскочить. И никаких тебе ни хозяев, ни намордничков. Беги куда хошь,  лай  на кого хошь,  вскакивай  на кого хошь,  и  где  хошь. Но  то  ведь люди, а не собаки, возражала я ему. Ну и рожа у него,  скажу тебе,  Лабрадорыч,  ну и рожа! Ой, простите, Ваша Светлость , Конни Презор де Лабрадор,  оговорилась я.

Так вот, в энтом доме, где  Баскервиль, значит,  живет, пара молодая поселилась. Поначалу  счастливые ходили. Потом  цвет лица стал пропадать. У них болоночка интеллигентная такая жила, Маркиза  ее звали. Веселая была, а тут как заскулит. А не к добру энто.  Стали наведываться к ним люди из банка, потом бандиты на черных машинах, а после  приставы нагрянули. Выгоняли из квартиры, имущество грозили вынести.  Потом вроде как все успокоилось, отстали от должника энтого.  Только вот жена его молоденькая  стала возвращаться домой по ночам. А вскорости  он,  горемычный, и повесился. А уж как мать его плакала. Если бы Вы слышали, Ваша Светлость,  как она плакала. А как Маркиза, болоночка-то выла, как выла! А говорят еще, что у собак нет души!  Отольются кому-то ее слезки, ох, отольются! 

Я, Ваша Светлость, хоть живу не в столице, хоть беспородная, но собака просвещенная. Хозяин мой  последнее время из дому не выходил. Сядет перед телевизором и до глубокой ночи -  плюется да матерится, матерится да  плюется и приговаривает: «Разве ж оно справедливо, когда  богатеют  не по уму, не по таланту, не по трудолюбию,  а по лукавству, да за счет бедных». Я только послушно кивала, не хотела расстраивать. Но даже мне, собаке безродной, было ясно: гавкай не гавкай, а все одно, ничего не изменится. А он не унимался. Не берег себя Петрович. Как деятель какой в защиту бедных выступит, так он ему кукиш и покажет: «А это видал?! На-ка,  выкуси! Не о бедных – о себе, любимом, печешься! Ты посмотри,  Маруська, посмотри, как волки в   овечьей шкуре  за власть грызутся вокруг  Государя нашего! Посмотри, как  на деньжатах ворованных разжирели, посмотри на сидящих  в первых рядах -  как ладоши-то  отбивают…»

 На тебя одна надежда, Лабрадорыч, поможи.  Ой, простите, Ваша Светлость, оговорилась я опять.

 Я,  Ваша Светлость, хоть и родилась под забором,  но сука честная, с каждым встречным - поперечным не водилась. Разве что по -молодости разок. Утопили щенят моих «люди добрые». Теперь как увяжутся за мной кобели блохатые, немытые, да хоть бы и породистые, барских кровей,  я   так на них гаркну, что только их и видали.А еще, признаюсь,  Вам ваша  Светлость, - не любят меня соседи. Я бывает среди ночи – как  залаю,  спать никому не даю.  Чую я,  Ваша Светлость,  беду на расстоянии и  запах крови!  Она повсюду, кровь-то,  Ваша Светлость,   как водица льется.  Страшно  мне  делается. Кого лихач в асфальт закатает по пьяной лавочке,  кого ножом порежут,  кого пулями прошьют…  А еще, под большим секретом Вам скажу,  Кони Презорыч  де Лабрадорыч,  - собак  оголодавших вижу. На людей они охотятся, как гиены. От криков и стонов, ваша Светлость,  уснуть не могу!

Чего это я сказать-то хотела? Склероз совсем замучил.  Ах, да.  «Приёмник» - то покровителя Вашего  в грязь лицом не ударил. Молодцом  держался.  По стране, по миру мотался. Громкие заявления делал. За рубежом престиж  государства поднимал. Приглядывались  к нему даже из-за океана.  А он важный  такой,  сурьезный  ходил. Мздоимцев, казнокрадов посадками стращал, штрафами огроменными грозил. Скольких  господ сановитых - при чинах и званиях -  в  отставку спровадил .  С министрами не церемонился, разговаривал, как с шелупонью какой. Правителя града стольного -  и того на пенсию оформил. При нем чиновники, Ваша Светлость,  как очумелые воровали –точно чуяли,  что  погонят  их  скоро с насиженных мест.

Чего это я Вам рассказываю – чай  в Кремле живете, сами все знаете. Вот только передайте, Ваша Собачья  Светлость, Конни де Лабрадорыч,  Государю  нашему, что на выборах  мы,  собаки  безродные, как угорелые носились  по  городам и весям и радостно лаяли,  отдавая  за  его  «Приёмника»  свои собачьи голоса. А еще, доложу вам по секрету, рассказывала мне  бабка,  по отцовой  линии, что «Преёмник»-то  в молодости  дворником подрабатывал, когда в студентах  ходил. Собак бездомных не забижал. Нет, не забижал.  Бывало,  завтраком скудным  делился.  А еще  петь любил  на англицком  и пританцовывать,  да так,  что собаки с соседних дворов сбегались, зенки вылупляли. А он на метле – как на гитаре  наярывал…

Чего это я сказать-то хотела? Склероз совсем замучил.  Ах, да! Напомните, Ваша Собачья  Светлость,  и   супружнице   Государя,   Матушке  нашей,  так  ласково  ее  величал  Петрович,  хозяин мой  последний,  что  любит   ее   простой  народ,   что не забыл  и  хотел  бы  видеть  рядом  с   Государем.   У нее  сердечко  доброе. Она  арестанток  в  женском остроге с  Новым годом  поздравляла, когда Государь наш отправился в горы воинство рассейское вдохновлять.  Скромная она дюже, Матушка наша. А ведь все при  ней. И собой хороша,  и политесу  обучена,  и  ласкова.  Неужто Государь ее не послушает. Вы лизните ей, Ваша Светлость,  ручку,  да поглядите в очи ее ясные,  да  так,  чтобы сердечко  у нее захолонуло. Чтобы  почувствовала,  как тяжело людям,  что даже собаки их жалеют. Как тяжело людям, что даже братьев меньших на улицу выгоняют. Что бы ни случилось,  мы все равно будем ее считать супружницей Государя …

 Хозяин  мой  последний,  Петрович, значит, в старости совсем  один остался.  Жена его бросила,  дети  разъехались, Обзывали они его неудачником. Правда, соседи уважали. Чуть что, Петрович,  помоги,  Петрович, подсоби.  Друзья – кто забыл, кто помер, кто обходил стороной.  Родня отвернулась.  Все на нем крест поставили. Одна я его полюбила за доброе сердце и душу честную.  «Не буду, - говорил он,  - на этих буржуинов  за  крохи с барского стола горбатиться. Вот им от меня!»

А пенсия у него мизерная была. Говорят, в Европах на такую -  собаку хорошую не прокормишь! Вот так и жили мы вдвоем. Душа в душу. А потом ноженьки у него отказали -  ходить перестал. Только  не  подумайте, что пьяница он  был какой. Правда, курил много. Я за ним до последнего приглядывала, еду таскала, каждый кусок - пополам. Бывало выбегу на улицу, возле лавки  служу на задних лапах,  так мне за энто, то колбаски подадут, то сальца. 

Не сдавался мой  Петрович,  до последнего держался.  А потом бабки злые нагрянули, хуже собак одичалых. Неплательщиком обзывали, так он их и послал на чем свет стоит. Да и я в долгу не осталась, хвать одну за ляжку.  А на следующий день нам свет и отключили. Какая жизнь бедному человеку без телевизора, вот тогда и сник Петрович, потух совсем. Стал чаще по утром доставать семейный альбом,  да подолгу смотреть на пожелтевшие снимки, где молодой, красивый, на параде, а рядом жена и дети счастливые. Он перед смертью все приговаривал: «Сам не знаю, за что Его так люблю – Государя  нашего.  Может, за то, что однажды спас Россию-Матушку. А для чего спасал, если людям простым стало совсем худо? Если коммунальщики долгами в могилу сводят?»

Верил в него Петрович до последнего дня, что недолго осталось казнокрадам и мздоимцам  и всяким врагам земли русской измываться над простым народом.  «Он ведь, Государь наш,  всех насквозь видит, его не объегоришь, на мякине не проведешь! Прорвется в нем боль за народ, прорвется! Вот помянешь мои слова, Маруська, наведет Он порядок! Кого в заграницы  погонит,  кого в  острог  упечет, кого  по миру пустит…  Если Он не спасет Россию, то уж никто не спасет!»

А за день до смерти, написал Петрович послание это, к ошейнику моему  прикрепил  и повелел передать Вам Ваше Светлость. Сказал: « Беги, Маруська, в град наш стольный.  Ежели в Кремль не пустят, на площадь Болотную беги и там жди. Как увидишь девицу одну  в очках, духами дорогими от нее пахнет,  к ней и привяжись. Она львица, правда, светская.  Хитрющая,  языкатая. но  сердечко  у нее, сдается мне,  доброе. Ты ее  ни с кем не спутаешь. И фамилия у нее особая. Она тебе и поможет передать мое послание.

Вот и примчалась я в Москву,  насмотрелась.  А тут - митинги,  люди шумят. Свободы требуют. Вроде  как и для бедных.  А зачем бедным свобода?

Так что,  не побрезгуйте,  Ваша  Светлость,  передайте  Покровителю и Хозяину Вашему, что народ  простой  надеется на  него и ждет помощи.

А мне пора,  к  Петровичу,  хозяину моему. Как он там без меня, на том свете-то? Небось,  опять ворчит, власть ругает.  Думала,  броситься  под колеса  -  и делом с концом, да передумала. Вызову-ка  я лучше на смертный бой  Баскервиля,  соседа  моего, мне с ним не справится.   Хотя… мы еще поглядим – чья возьмёт!